Юрий БЕКИШЕВ. Мое одночасье

***

Где-то есть Венесуэла —

мексиканская страна,

но тебе-то что за дело,

что красивая она.

В чепыжи уйдешь, рыдая,

и воротишься назад:

«Здравствуй, Родина родная!» —

восклицая невпопад.

Вот доска через канаву,

вот песочная гора,

слева вкопан столб, а справа

от столба в земле дыра.

Мне пространства надо — сажень,

а над ним хоть листьев кучу,

если ты захочешь, даже

я в любом кювете скрючусь.

Я — твое недоуменье,

вроде остеохондроза.

Ты — очей моих затменье,

ты — моя любовь и слезы.

Эти нищие осины,

этот свист над волжской кручей.

Ах, какие апельсины

я швырял в стальные тучи!

И под пальмовою ветвью

целовал до светопада

на твое тысячелетье

басму чудного оклада.

И душа моя летела

через сныть-полынь-отраву.

Во страну Венесуэлу,

в мексиканскую державу.

Но, как видно, где бы не был,

навзничь здесь, во тьме янтарной,

упаду глазами к небу

синевы необычайной.

МАРУСЯ БОГУСЛАВКА

Пасхальный сон идет покамест

и детский не наморщен лоб,

в гнездо утаптывает аист

украинского солнца сноп.

И можно на турецком харче

жить припеваючи вполне,

да и нельзя уже иначе

ей, басурмановой жене.

Казаков выручит из плена:

«Тикайте, хлопцы, в помощь — ночь,

высокие минуйте стены,

а мне — не ваша власть помочь.

Здесь и смитье — алмазов груда,

здесь и в неволе — как в раю.

Тикайте, милые, отсюда.

Заждались вас в родном краю».

И торкнется сынок под сердцем,

и муэдзин зажжет рассвет,

и аист в шлыке иноверца

опустится на минарет.

ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ

Снились огненные птахи

на телегах и повозках,

крик гортанный, посвист длинный

и соломенная вьюга…

Домотканые рубахи

и янтарь на свежих досках…

Бесконечный путь из глины,

где аукают друг друга.

Мимо плавней камышовых

по степи, по суходолу,

и у редких водоемов,

где растет орех-чилим,

поселенцев этих новых

полулюди, звери-полу

ждали.

          В небо стлался дым

от костров их, на которых

пережаривался Крым.

ЖАРА

В пол-яви, нет, скорей в полсна

я млел, застигнутый жарою,

и мойры выли в голоса,

не зная, делать что со мною.

Меряне — по садам, град пуст,

тишь после майских фейерверков,

лишь в разговоре двух абреков

слов бирюза струилась с уст.

Они стояли под окном,

пересыпая гравий в горле,

столь полный дикой горной воли,

что, будь он втоптан в глинозем,

взрасти мог купами магнолий.

Я эту речь не разумел,

но понимал уже подспудно,

зачем земля рожает скудно,

зачем так стыдно жить и трудно

и, словно день приходит Судный,

зачем зрак Божий выспрь алел

с восточной поволокой чудной.

ПОПРИЩИН

Чугунны чиновничьи гулкие сны,

и пуст коридор, как рукав у шинели,

и мечутся от стены до стены

сутулые тени-полишинели…

Никто ни за чем не впорхнет в кабинет,

танцуя, выделывая арабески,

лишь рухнут хрустальные с люстры подвески,

подпрыгивая, будто кордебалет.

Не спросит никто: «Каково на дворе?»

На весь департамент — один иностранец…

Как раз после розовых елочных празднеств,

не днем и не ночью, а так — в мартобре…

А в Гамбурге хромый бочар мастерит

Луну, деревянное масло изводит,

канаты смолит, да напрасное, вроде,

все дело его, и душа не лежит.

Заплеванный пол подметая полой,

он в залу с приказом, чтоб бритые гранды

спасли нежный шар короля Фердинанда

от столкновенья с безумной Землей.

Но канцлера палка летает в дворце

и больно стучит по монаршему телу.

Позорный обычай! Хотя бы за дело,

а то… И обида на страшном лице.

И впрямь: хорошо убежать без порток

да с этого свету, чтоб мерзлые пятки,

взлетая, расшиблись бы в кровь о лопатки!

Ах, хворое дитятко, бедный сынок…

ГОРОД

Полуподземный, полувоздушный,

между великой рекою и топью

город как часть заселенная суши —

Азии, глазом косящей в Европу.

Здесь по татарским проулкам слободки

крутит песок и цементную пудру,

шабрит бока перевернутой лодки,

груды листвы наметает повсюду.

Здесь в новолунье шалеют собаки,

голуби щебень фарфоровый в горле

нежно полощут, небесные знаки

падают наземь кристаллами соли.

Сносит мазутные пятна к Казани,

и в базиликах подводного царства

стаи крылатых прозрачных созданий

метят жемчужной икрою пространство.

Здесь еще воздух гудит опереньем

битвы озерной, здесь пахнет пожаром,

лечат напасти здесь варварским пеньем,

словом заветным, полынным отваром.

Но протянулись уже эстакады —

архитектура времен безвременья —

сквозь эти улочки, срубы, ограды…

Кризис жилья, дефицит вдохновенья…

Что эта часть заселенная суши,

землеустройство когда, как стихия?

И нерушимое можно разрушить!

Время лихое — и люди лихие.

Есть Города в вечном Поясе Славы.

Этот считался всегда захолустьем.

Вот он — в простой деревянной оправе

между истоком России и устьем.

Только своей стариною и молод

этот ушедший и будущий город

с облаком, некогда званным Успенским,

с белой беседкой, с прудом Пионерским...

ОПЕКА

От каши пьяный малышок,

скрестивши ножки, засыпает.

Эмалированный горшок

под ним немедля оживает.

Сначала вкрадчиво, потом,

встав на суставчатые лапы,

все озорней покатым лбом

мальца под зад толкает как бы.

И вот малыш уж мчит верхом,

и плещут по плечам стрекозы,

и капли дождевой глюкозы

он слизывает языком.

За ним рассерженная мать

бежит гигантскими шагами

и машет шестерью руками,

аж брызги воздуха летят!

И бесконечен этот бег…

Малец лелеет сон в головке.

От ободка горшка на попке

след отпечатался навек.

В ОДНОЧАСЬЕ

Моя неразумная челядь бежит моей ласки,

как будто цыплята от скучной ленивой наседки,

и нет у меня ни одной находчивой краски,

ни слова нет, ни воробья, ни туевой ветки.

Родные, послушайте, это же наважденье!

Не всё же валить на промашки в моём воспитанье.

Ведь то, что иду я, — и это ведь тоже движенье,

и то, что дышу я, — и это, поймите, дыханье.

А что я люблю? Я люблю деревянные чётки

колёс обозренья, их ласковый, мельничный норов,

и то, что в прокате старик, сутулый, как ворон,

на час выдаёт всем желающим вёсла и лодки.

И то, что в парке — как все — и как всякому можно

пройти в павильон цветоводства и в комнату смеха.

Как зябко спине там! Какое картавое эхо!

И будто в рентгенкабинете, темно и тревожно.

Люблю пароход, если танцы и если в оркестре

у всех оркестрантов большие усталые руки,

и чтоб в чесуче и в разбитых ботинках маэстро,

и чтобы чуть-чуть ниспадали гармошкою брюки.

Люблю забежать к шахматистам, смотреть в их крутые затылки.

Их время двойное — загадка. Дыша в чьё-то умное темя,

я будто в цейтноте. Бренчит, как в жестяной копилке,

какая-то пара секунд, а ведь тоже название — время.

А можно ещё в цветном деревянном вагоне

с волшебною вывеской «Моментальное фото»

влететь кувырком в тёмный ящик, как бы от погони

спасаясь… Да вот всё мешает зайти сюда что-то.

А как хорошо бы из фотовитрины глядеться,

зевак зазывать образцовой, прилежной улыбкой.

Здесь время застыло, свернувшись огромной улиткой,

и если здесь детство, то, будьте покойны, здесь вечное детство!

Здесь всё, как всегда, всё знакомо и всё повторится.

Но что же мне делать с тобою, моё одночасье?

Береговушки щебечут. Песок по обрыву струится…

И в щебете этом песчаном всё горе моё и всё счастье.

***

Гроза сбирается. Промокнут вирши наши.

Давай заглянем в рюмочную, Саша,

надрюмимся, у Даля это значит —

проплакаться навзрыд, как дети плачут.

Сквозь сад летит пчелиная детва —

их рой бессмертный не исчезнет в персти.

И мы с тобою Божьи вещества:

убудем здесь — в другом пребудем месте.

Какую форму, например, душа,

из чресл исторгнувшись, имеет?

Дир туманный?

Кристалла вид, бутылки или жбана,

иль то, что в миг последний надышал

на донышке граненого стакана?

Там, наверху, всё взвешено безменом

и пустота в сосуде тонкостенном

лишь к невесомости сподвигнет.

Облака

от наших плеч отводит чья рука?

Ударит молния!

          Кабриолет у врат — в дорогу!

Аж искры с обода летят на парапет!

К Ларисе Огудаловой за Волгу!

И деньги есть, вот счастья только нет.

В недоумении еще исчезнуть жаль,

когда и день хорош, и ночка звёздна.

Веселья — миг, и сотня лет — печаль,

и стебенить словами невозможно…

Но что бы ни случилось — всё здесь так!

Есть день и час для каждого мотива.

Что вспомнится о нас? Какой пустяк?

А что душа? Душа невыразима.

ФИЛОЛОГ

Бывает речь темна, нехороша,

рожденная из детских фобий, снов, наитий…

Невыразима бедная душа,

но сколько таинств в ней и роковых событий!

Перебивать?

Нет —

стойте, где стоите!

И всё бессвязнее, мучительней рассказ…

Прошелестев ещё две-три фонемы,

очнется человек —

зачем сейчас

сей тьмы глотнул, уже в который раз

коснувшись неподвластной смертным темы?

И вот его уже осмыслен взор,

слова вкусны, жест точен и уместен.

С какими силами тягался?

«Экий вздор!

Давайте наш продолжим разговор».

Он как филолог хорошо известен:

цитат — чуть-чуть —

не дай бог перебор!

А выпив, плачет

от цыганских песен.

ХОЗЯЙКА

В саду оранжевый жил кот,

с башкою лысою и умной.

Он педантичный вел учёт

затменьям солнечным и лунным.

Он мог бы предсказать судьбу…

Хозяйка ставила корыто

на солнцепеке. И в трубу

дым вылетал витиевато…

Там, наподобие пюпитра,

вьюнком садовым перевитый

стол, одноногий и щербатый,

стоял…

И вот наполнено водой

и мыльною цветочной пеной

корыто.

          Свитер шерстяной

летит в него — и оглашенно

орет вдруг и скребет когтями

по оцинкованному днищу и,

горло вытянув по-птичьи,

пружиной вылетает в сад.

Хозяйке весело — её

смешит водобоязнь кошачья,

но позже, вешая бельё,

вдруг вспомнит что-то и поплачет…

А кот? Он чудный видит сон:

где Нил-река в пески уходит,

сам фараон Тутанхамон

его колбасным фаршем кормит!

Коты — священны!

В эту ночь

с отрубленною головою

он в небо с клёкотом и воем

отсюда унесется прочь!

Пока я сплю, пока вы спите,

пока хозяйка в доме спит,

кот, словно спутник по орбите,

над пирамидами летит.

Топорщатся усов антенны,

и вывернут кровавый рот,

и пузырьками мыльной пены

Вселенная вокруг плывет.

Есть в бешенстве слепом отвага:

стеклянный лабиринт круша,

всего на два гигантских шага

отстать от звездного мыша.

Хозяйка встанет ровно в восемь,

причешется и выйдет в сад,

где вдовья золотая осень

уже развесила наряд.

И никаких фантасмагорий!

Кот трется о подол —

искрит

сухая шерсть,

и в нежном взоре

звезда зелёная горит.

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ГУСЬ

Стоит бабуся на пороге,

гусей скликает: «Тега, тега!»

А над землею хлопья снега,

и птичий пух по всей дороге.

А теги хлопают крылами

и тянут шеи, вереницей

летя над белыми домами

курортного поселка Ницца.

Конечно, это птицам снится…

И не прогляден Брег Лазурный

с моста у Тёткиша льдяного,

в мазутных лунках вдоль лагуны,

с отстойником, как кратер лунный,

у водослива жестяного!

Бабуся думает без грусти:

«Ай, верно, где ж зимуют гуси?»

Забот душа ее полна:

«Из Винницы, из заграницы

сын едет с внуком да жена…

Соседи тож родные лица,

и надо всем опохмелиться,

дык хватит ли еще вина?

И без гуся не обойтицца…»