Ольга КОРЗОВА. Каждый цветик — цветочек аленький
***
Не хочется брякать посудой,
будить спозаранку жилье,
пускай отоспится, покуда
задумалось время мое.
Устав от пути-бездорожья,
застыло смолой на стволе.
И кажется, вечности можно
коснуться еще на земле.
***
Теперь все чаще хочется молчать,
а если говорить — о настоящем.
Слова отравным привкусом горчат,
и ближе современника стал пращур
с его простой, суровою судьбой,
заботами о доме да о пашне.
Но Родину он закрывал собой,
и было ей, как девочке, не страшно.
А если б выбирать иной удел,
наверно, отмахнулся бы — пустое! —
затем, что он России песни пел
и слезы утирал своей рукою.
***
Лед стал непрочным, будто жизнь.
Зима,
темнея, распадаясь на кристаллы,
еще стоит. И не сойти с ума
возможно, лишь занявшись чем-то малым:
укрыв себя от внешней суеты,
от бредней политических — стеною,
стирать белье, выращивать цветы
и слушать притяжение земное,
и не ходить по тоненькому льду,
особенно — почуяв воздух вешний.
Да только завтра снова побреду,
постукивая палкой, словно пешней…
БАБУШКА С ТАБУРЕТОЧКОЙ
1
Ноги-то не железные —
и прохудились, глядь.
Будешь теперь, болезная,
ватной ногой качать,
шаркать, держась за стеночку —
благо, что есть стена:
«Локти мои, коленочки!..
Прежние времена!»
Помнишь, бывало, деточкой,
не отрывая глаз —
бабушку с табуреточкой
видела ты не раз, —
но все равно от ужаса
сжавшись — была, и нет,
смотришь, как бабка тужится,
двигая табурет
по деревенской улице. —
Боже, куда она?! —
И отчего сутулится
худенькая спина?
Легкая думка детская
вихрем умчится вдаль.
Бабушку с табуреткою
лишь на мгновенье жаль.
Страхи сильнее жалости.
Согнутая дугой,
бабка тогда казалась мне
немощною Ягой.
Крутит судьба рулеточку.
Может, в ее волшбе
бабушкой с табуреточкой
выпадет стать тебе?..
2
Часто, покоя ради,
дом ее был закрыт,
и, на окошки глядя,
думалось: бабка спит
или сидит устало
где-нибудь в уголке,
отблеск от печки алый
бегает по руке.
Дети понять не в силах
жизнь на изломе крыл,
и невдомек мне было,
кто ей дрова носил,
как доставался старой
каждый глоток воды,
и отчего держалась,
будто и нет беды,
словно бы все обычно.
К ней приезжая, дочь
матери горемычной
силясь хоть чем помочь,
как ее ни просила,
из своего угла
выбраться согласилась,
только когда слегла.
Пашня, война, ухабы…
Верен проклятый слух:
короток путь у бабы
до вековых старух.
Тяжек военный волок —
год сосчитай за пять.
Век на Руси недолог —
трудно довековать.
Бабушка, помню с детства,
встанет спиной к теплу:
«Девка, не насидеться б
сиднем у вас в углу…»
Ночью, вскочив от боли,
скажет тихонько мать:
«В угол не сесть бы, Оля,
мукою вам не стать…»
Угол родного дома,
где каждый гвоздь знаком.
если уж быть худому,
лишь бы в углу своем,
лишь бы не на чужбине.
Что там? Сытая выть?
Северным небом синим
хочется жить да жить,
и не считать увечья,
словно их вовсе нет,
солнцу с дождем навстречу
двигая табурет.
***
Обижаюсь, услышав,
что реки — маленькие,
деревушки — невзрачные,
край — заброшенный.
Для меня каждый цветик —
цветочек аленький,
и о каждой травинке грущу
нескошенной.
И дома называю
хозяев именем,
пусть дымок
не над каждою крышей
тянется.
А весною стою
над морями синими.
Кена, Чурьега, Сондола —
все красавицы.
А когда повезут —
будет день —
дорогами
в наволоцкий край,
на мое пристанище,
мимо серых поженок
с перелогами…
Нет, не мимо! —
Со мною они останутся
навсегда...
