Денис МИРОНОВ-ТВЕРСКОЙ. Сковородка. Рассказ
История не нужна прошлому, оно уже в ней не нуждается. История нужна настоящему. Еще более история необходима будущему. Как в больничной карточке, отражены в истории народов и всего человечества причины общественных недугов, хронические обстоятельства, при которых эти недуги проявились, далеко идущие последствия, отзывающиеся грозным эхом в новых веках. Настоящему это знать нужно. Будущему — необходимо.
1
В 2007 году мне пришлось задержаться в моей деревне Гоголино, что в Тверской области России ровно на границе нынешнего Удомельского и Бологовского районов. Здесь течет древняя Мста-река, потому местность называется Помостье.
Задержался я в связи с выпуском моей книжки о солдате первой мировой войны, уроженце наших мест. Неожиданно книжка получила диплом в Твери и последовавшие некоторые презентационные мероприятия отложили мой отъезд в Санкт-Петербург.
Однако о вынужденной задержке я не только не пожалел, но и обрадовался этому случаю.
Что может быть приятнее начальной русской осени, когда тускнеющее солнце уже опалило буйную растительность багрянцем, а ветер собрал с деревьев свое золото и щедро сыплет им по обочинам дорог. Но природа еще не сдает лето, цепляется за него летящими в лучезарном воздухе паутинками. Всюду стоит бодрящий аромат сыроземной прели, непередаваемо сладкий, густой, обещающий обильный урожай грибов.
2
В сентябрьское утро с моей пятилетней дочерью Дашей мы отправились за грибами. Вышли из дома на рассвете и двинулись в сторону соседней деревни Холщебинка, расположенной от нас на расстоянии версты по искалеченной лесовозами дороге.
Дорога мне эта мила, несмотря на жалкий ее вид, олицетворяющий собой многое в нашей российской истории. Это типичная картина Левитана «Владимирка», только покосившегося от времени голбца с иконкой нет, а так — полное совпадение. Та же даль с пожухлыми полями по сторонам и мощными елями где-то за горизонтом. Та же высь с вечными мазками и наплывами сизых облаков, отражающихся в дрожащих осенних лужах. Вот только обочины дороги на Холщебинку теперь поросли травяным валом да сорным кустарником — косить и рубить нынче по сирым деревням некому.
Шаркая большими болотными сапогам, перебирая резвыми ножками, дошли мы с дочкой до Холщебинки, миновав условную границу меж нашими тверскими районами — Удомельским и Бологовским.
Холщебинка — деревня стародавняя, как и все коренные деревни в нашем древнем тверском краю. История ее не летописная, а изустная, как старые прабабкины песни. Говорят, когда-то было здесь несколько сотен домов. Торговые склады стояли, лавки кишели товаром. Да и не деревней была Холщебинка, а селом — звонили в колокола по праздникам аж две церкви.
Теперь в Холщебинке тихо, ничто не звонит ни по праздникам, ни в будни. Лишь остов одной церквушки остался торчать на отшибе деревни, в зарослях старого погоста, куда на Троицу по заведенному еще в старину обычаю нынче приезжают на могилы предков родственники. Второго храма и след простыл. Однако говорят, что храмина была большая, высокая, едва ли не двухэтажная. Вот только исчез храм, будто как Китеж-град под воду ушел.
Вход-въезд в Холщебинку всегда представлялся мне очень странным местом. Здесь песочно-щебеночная дорога расходится на два рукава, как-то плавно, даже бережно обнимая совершенно ровную пустошь, густо поросшую разнодеревицей. Какие причины должны были побудить жителей Холщебинки в далеком прошлом раздвоить въезд в село, мне было непонятно. Вместе с тем, невзирая на нынешнее запустение, эта площадь всегда рисовалась в моем воображении, как очень значимое в старину место.
Впрочем, все теперь в Холщебинке запустело, покосилось, поросло быльем. Повсюду виднеются останки заброшенных домов. В окнах некоторых осиротелых изб еще дрожат треснутые стекла, по которым мелко струятся капли осеннего дождя. Тогда кажется, будто брошенные дома плачут.
Однако нынешняя Холщебинка еще кое-как жива. Еще теплится в ней жизнь приезжими дачниками, распахивающими по весне небольшие огородики. Еще стоят кое-где меж зарослей и руин дома и постоянных, коренных местных жителей.
3
Возле одного такого дома мы с дочкой остановились по оклику.
Старая избенка, местами обитая серебристым дешевеньким утеплителем, покрытая сверху рубероидом, обнесена серыми колышками забора. Все вокруг старательно выкошено, где-то в палисаднике торчат обихоженные деревца и кустики. На фоне общего запустения сразу видно — живет здесь душа человеческая.
Возле домика на покосившейся лавке сидит сутулый пожилой человек в спортивной куртке с чужого плеча, на голове кожаное кепи. Руки бугристые, от работы грубые. Лицо сухое, хорошо выбритое. Губы поджаты, на скулах глубокие складки. Между бровей сильная прорезь в виде ижицы — верный признак раздумий. Глаза, как и у всех коренных жителей местного Помостья, серо-голубые. Взгляд цепкий.
— Вы никак за грибами? — окликнул нас старик, глядя на наши корзины.
За грибами, говорим.
— А откуда будете? — не унимался дедушка.
Я представился, наскоро рассказал о себе, о своих близких в Гоголино. Старик оживился, даже заелозил на скамье:
— Так это ты про нашу округу пишешь?
— Да, немного, — отвечаю.
— И я пишу, тоже о нашем крае, — неожиданно просиял дед. — Меня зовут дядя Миша, Носов я.
— А по отчеству? — спрашиваю, имея в виду разницу в возрасте.
По отчеству старик назвался Петровичем. Он стал нас зазывать к себе в дом, посмотреть его сочинения. Мы пообещали, что на обратном пути обязательно заглянем к нему. Сейчас, говорим, за грибами торопимся.
— Деду грибок-то принеси, дедка себе супу сварит, — с улыбкой сказал Даше Михаил Петрович.
— А пойдемте с нами в лес, — прощебетала Даша.
— Куда мне! — охнул старик. — Я же, видишь, без ноги.
Рядом со стриком на лавке лежали костыли. Одной ноги у Михаила Петровича не было.
4
После грибного сбора мы с дочкой шли обратно немного усталые, но бодрые. Русский лес — это великая кладовая, причем не только даров земных, но и духовной энергии.
Возле дома Михаила Петровича Носова мы приостановились. На лавке его уже не было. Но зычный голос из-за дома зазвал нас: «Заходите!»
Старик ковырялся в огородике. Именно ковырялся. Передвигая низенькую лавочку с места на место, он сновал по небольшим грядкам, всякий раз подымаясь на костылях. На огороде у него росли-зеленели привычные для наших мест былки: петрушка, укроп, сельдерей… Чуть поодаль плодились лук и картошка.
— Денег у меня хватает, пенсия есть, — сказал Михаил Петрович, заталкивая нас с Дашей в свою избенку. — И родня из города помогает, не жалуюсь.
Однако стало видно, что старик упорно не хочет сдаваться неумолимым обстоятельствам жизни. Старается человек, тужится жить своими силами. Испокон известно, если есть те силы — жив еще человек.
Избенка у Михаила Петровича совсем утлая — тесноватая, низкая. Вдоль стен лавы, подле окна стол. Посреди избы — печура. Как жили-бытовали здесь исстари наши предки, уже вряд ли поймут новые поколения. По крайней мере, Дашутка моя вдруг заскучала и попросилась домой. Дядя Миша дал ей чаю и сладкого варенья. Когда ребенок принялся за угощения, старик, надев ломаные очки, начал читать свои рукописи.
5
В сумрачной избе Михаил Петрович свет не включал. Он подносил свои бумаги к окошку:
— Я родился в 1938 году в селе Холщебинка, — начал он увлеченно. — Мать моя крестьянка Прасковья Алексеевна Курчавая, 1914 года рождения, также родилась здесь, в Холщебинке. Это селение никогда не было помещичьим. Оно было оброчным. Село считалось зажиточным…
Далее шли упоминания о местных торговых династиях, из которых особенно выдавались торговцы Афанасьевы — некто «тетя Женя и Иван Яковлевич». После того Носов упомянул о здешних благородных людях, видимо из числа дворянства и духовенства, фамилии которых, впрочем, я не запомнил. Затем следовали перечисления имен менее выдающихся и значимых. Передо мной незримо промелькнули судьбы когда-то бытовавших в этой округе людей. Однако неумолимое прошлое безжалостно поглотило память о них, оставив их имена лишь в скупых строках «скрижалей» Михаила Петровича, последнего писателя округи. Этот перечень мог бы стать своеобразным мартирологом, поминальным сборником для церковных служб. Впрочем, поминать достопочтенных жителей Холщебинки все равно негде — церквей здесь уже нет.
— Скажите, Михаил Петрович, — перебил я Носова, воспользовавшись его случайной паузой, — ведь когда-то раньше тут были, кажется, две церкви?
— Где? — поморщился старик, сняв очки.
— Ну, здесь, в Холщебинке.
— Да, были церкви… Одна и сейчас на окраине стоит, только вся развалившись. Там на кладбище возле нее у нас завсегда селян хоронили.
— А вторая церковь?
Михаил Петрович часто заморгал:
— Так ее снесли, разобрали вчистую где-то в конце двадцатых годов, кажется. Попа затем, говорят, расстреляли. Потом еще арестовали Василия Ивановича Сокина и дядю Лешу Кожевникова, он воевал в Гражданскую на стороне белых. — Михаил Петрович призадумался, вспоминая. — Там еще погост был, непростое такое кладбище: барские могилы, купеческие, опять же поповские. А то место заровняли ровно-ровно, потому и назвали — «сковородка».
Меня тотчас посетило какое-то предчувствие:
— А где это место?
— Да при въезде в деревню, — махнул Носов в сторону, — аккурат, где дороги расходятся.
6
Становилось особенно интересно. Я даже пригнулся ближе к рассказчику. Носов продолжил:
— Потом на месте церкви и господского кладбища устроили танцевальную площадку для молодежи. Что-то вроде открытого клуба там было. Молодежи собиралось уйма. Гармошка, пляс до утра. Ну, бывало, и выпивали, конечно. Не без того. Кстати, заправляла этим в числе прочих и моя тетка Курчавая Елена Александровна, она от 1916 года родом. Отчаянная была девка, ее все звали «комиссарша»…
Живо представилось мне это развеселое «плясалище», та самая ровно-ровная «сковородка», устроенная на молебном месте, на расчищенном от могильных крестов погосте, где были опущены в родную землю на вечный покой русские люди. Только не досталось им покоя. Лихая, разудалая «сковородка» будила их неугомонным топотом.
Снова услышал я голос Носова:
— В местности нашей были разные праздники… — продолжал читать свои записи Михаил Петрович. — В деревне Кожино гуляли в Нилов день на 9 июня, в Званице праздновали Петров день, это перед сенокосом. В Белях чествовали Тихвинскую икону Богоматери, а в Апаничино на 21 сентября ее, значит, рождество. Потом в Борках отмечали Трех святителей. А у нас, в Холщебинке, главным праздником считался Ильин день.
Голос старика звучал ровно. Как мерное тиканье часов на дощатой полке в его избе. Все это сливалось с негромким бряцанием ложки, которой Даша уписывала варение.
— Скажите, Михаил Петрович, — тронул я его за локоть, — а вы сами плясали на «сковородке»?
— Где? — слегка вздрогнул старик.
— Ну, на той танцплощадке, что была устроена на погосте.
Михаил Петрович вернулся мыслью в свою молодость, заулыбался, даже как будто озарился:
— Я-то! Конечно, а то как же! — Крякнул он. — После войны, в пятидесятых, там было самое что ни есть гулевое место. Мы, молодые, там плясали так, что аж пыль столбом стояла. Я и сам на «сковородке» в плясовой отхаживал ноги... Эх, было!
Признаться, при этих словах я невольно поглядел… на пустой протез Михаила Петровича.
7
Мы с дочкой вышли из дома Носова, когда стал накрапывать полуденный дождик. Небо заволокло смурыми облаками. Облака стелились высоко и густо, что означало надолго плаксивую, но все же по-сентябрьски теплую погоду.
Я укрылся капюшоном. Даша отказалась от зонтика, сказала, что под теплым дождем она будет быстрее расти.
Михаил Петрович, ковыляя на костылях, вышел проводить нас до калитки в одной старой, выцветшей военной рубахе. Скоро рубаха намокла, а по лицу старика потекли капли. Глаза его тоже стали влажными. На прощание он ласково погладил Дашу по головке:
— Не забывай дядю Мишу. Придешь ко мне, я тебя еще вареньем угощу.
Даша закивала, предложила дедушке половину своей корзинки грибов. Но старик отказался. Взял три-четыре маленьких подосиновика, да и то, чтобы угодить ребенку.
Мы стали прощаться.
— Книжку свою как-нибудь подари, — сказал мне Михаил Петрович. — Я люблю про историю.
Я обещал подарить ему книгу с оказией.
8
На обратном пути, шагая по растянувшейся на версту Холщебинке, Даша что-то рассказывала про лягушек, которые прыгали тут и там по буро-мутным лужам. Мне пришлось машинально поддакивать, хотя мысли мои были погружены в иное. Когда показалась развилка, заключающая широким охватом в объятия пустошную «сковородку», я замолчал совсем.
В другом свете представилось мне это ровное, тихое место. Незримо проступал из плотного, изможденного понурым дождем воздуха старый уничтоженный храм — деревянный, резной, двуярусный. Его колокольня подпирает вечное небо. С колокольни едва слышно разносится поминальный звон о тех, чьи могилы были когда-то затоптаны в лихой пляске, превращены в «сковородку». Теперь выдранные с погоста кресты проросли деревьями. Молодые березки горят золотой осенней листвой, как поминальные свечи.
Не ново, совсем не ново все это в истории человеческой. И прежде, в еще более далеком прошлом, в неистовстве ниспровергали люди духовные символы прежних времен, предполагая, будто от этого достанется им счастье. Во время Великой Французской революции беснующаяся толпа крушила символы былого в надежде на призрачное благополучие. Причем без всякого разбора — храм это или, скажем, тюрьма. Даже Бастилию разрушили, превратив ее место в своеобразную «сковородку», водрузив на обломках крепости табличку: «Здесь танцуют, и все будет хорошо». Чем это кончилось, человечеству достаточно известно.
Не может быть благополучным общество, возникшее на танцевальной «сковородке». Дни или годы его, как правило, сочтены. История подтверждает это неумолимо. Почти обезлюдевшая, поросшая ныне бурьяном русская деревня Холщебинка — тому ярко-страшный пример.
9
На следующий год я выполнил обещание — привез Михаилу Петровичу Носову свою книжку. Однако опоздал. Дядя Миша умер. Его похоронили на старом кладбище на окраине Холщебинки, недалече от развалин деревянной церквушки.
Под осень мы снова пошли с дочкой по грибы. Миновали «сковородку», потом заколоченный домик Михаила Петровича. Недолго постояли возле дальнего погоста, где исстари хоронили простых селян. В том числе и тех, кто плясал когда-то на «сковородке». Даст Бог, ничто не нарушит их вечный покой. Не сделают этого новые поколения. К ним, к новым поколениям, немым заветом обращены поминальные кресты на погосте: «Никогда не повторяйте наших ошибок… Никогда не повторяйте… Никогда».
Июль 2015 г.
