Юрий СЕЛЕЗНЕВ (1939–1984). «Словом все делается»

Тогда только мы можем сказать,

что знаем какой-нибудь народ,

когда хорошо знаем его литературу,

и каждый народ знает себя через свое искусство.

А. Островский

1

В полуфантастическом рассказе Виктора Астафьева «Ночь космонавта» в глухом таежном лесу коротают ночь космонавт Олег Дмитриевич и старый лесник Захар Куприянович, бывший фронтовик. Олег Дмитриевич рассказывает о космических кораблях-разведчиках, о новой, не так давно открытой плазменной энергии, о людях, мыслящих тысячелетиями вперед. Старик, конечно, не может осмыслить все тонкости рассказа космонавта. Сердцем он понимает всю важность и героичность нелегкого труда своего собеседника, как и всех, кто движет вперед науку, разум человеческий, и все же решается сидящего перед ним героя испытать на человеческую прочность:

«—Рисковые вы!.. Вот слетаете туды, — ткнул он махорочной цигаркой в небо, — и все вам почести: Героя звезду, правительство с обниманием навстречу! Ну, само собой, фатера, зарплата хорошая... А если, не дай бог, загинет который — семью в нужде не оставят, всяким довольствием наделят...

— Ну, а как же иначе, отец?..

— Все очень правильно. На рыск идете...»[1]

За этой простодушной наивностью старика скрывается мудрое лукавство. Вот рассказывает он о простом солдате, который «когда из окопу вылазил и в атаку шел... твердо знал, что поднялся в последнюю атаку. Но совсем он нетвердо знал — схоронят ли его по обряду христианскому. И еще не знал, что с семьей его будет. О почестях, об Герое он и подавно не думал — сполнял свое солдатское дело, как до этого сполнял работу в поле либо на заводе... Так вот, скажи ты мне, Алек Митрич... по совести скажи: кто больше герой — ты или тот бедолага-солдат?

— Тут двух ответов быть не может, отец, — строго произнес космонавт. — Как не могло быть ни нас, ни нашей работы, если б не тот русский солдат...

— Спасибо, — сказал старик. — Одно время совсем забывать стали о нашем брате... Вот я и проверил твою совесть. Ты уж не обижайся»[2].

Критики тоже размышляют — кто должен быть подлинным героем современной литературы. И вообще, что значит само слово «герой» в этом смысле.

Очевидно, тот, кто наиболее воплощает черты нашего современника.

…Герой нашего времени — рабочий, говорят критики. Он является представителем самого передового, самого революционного класса.

…Да, но ведь мы живем в эпоху НТР, наука становится непосредственной производительной силой, она — двигатель прогресса, стало быть, и современный герой тот, кто берет на себя смелость и ответственность быть носителем делового, рационального мышления, — вступают в диалог другие.

...Наша эпоха — время небывало острой и сложной идеологической борьбы. Истинный герой времени — идеолог, мыслитель, политик... — размышляют третьи.

...Не забывайте о крестьянине, без хлебушка-то не проживете... — предупреждают четвертые.

И все по-своему правы, не правда ли?

А кто был героем русской классической литературы?

«Лишние люди»? Онегины, Печорины?

А может быть, Чичиковы — «новые люди», рыцари денежного мешка, за которыми было буржуазное будущее. Много их было, мало ли, они ведь определяли лицо эпохи?

А почему не революционеры-демократы? Русские Инсаровы, о которых мечтал Добролюбов?

Действительно, кто?

Андрей Болконский или Николай Ростов? Раскольников или Лужин? Обломов или Штольц? Базаров или Катерина из пьесы Островского «Гроза». Между ведущими критиками того времени разгорелась настоящая полемика по этому поводу.

Кто же определил лицо своей эпохи?

Жизнь оказалась богаче теоретических обобщений. Она всегда дает огромное количество разнообразных Героев времени, и не всегда бывает просто разобраться, кто из них «больше герой».

Подлинным героем русской литературы не были ни Онегин, ни Болконский, ни Раскольников, ни Базаров, ни даже Рахметов.

Кто тогда?

«Наша литература — наша гордость, — писал Горький, — лучшее, что создано нами, как нацией, в ней — вся наша философия, в ней запечатлены великие порывы славянского духа; в этом дивном, сказочно быстро построенном храме по сей день ярко горят умы великой красы и силы, сердца святой чистоты — умы и сердца истинных художников. И все они правдиво и честно, освещая понятое, пережитое ими, говорят: храм русского искусства строен нами при молчаливой помощи народа, народ вдохновлял нас, любите его»[3].

Но народ был не только молчаливым вдохновителем храма русского искусства, он был истинным героем литературы, ее нравственным центром. Дело не в том, сколько представителей народа стало героем того или иного романа, а в том, что все без исключения герои времени оценивались писателями только по тому, как их жизни соотносились с жизнью народной, с народными идеалами и устремлениями. Именно идеалы народные были тем последним судом, которым судили русские писатели своих героев.

«В России каждый писатель был воистину и резко индивидуален, но всех объединяло одно упорное стремление — понять, почувствовать», догадаться о будущем страны, о судьбе ее народа, об ее роли на земле»[4], — писал Горький.

И сегодня, в век научно-технической революции, дело не в том, чтобы выяснить, кто является героем времени (под этим, кстати, нередко понимают героя дня): сталевар или ученый-атомщик, секретарь райкома или тракторист, космонавт или лесник, а в том, чтобы понять, какую правду несет он стране, народу, миру, времени. Потому что наше время — не только эпоха НТР, но, прежде всего, великое время самоопределения: идеологического, социального, нравственно-духовного. От того, каков будет выбор, зависят в конечном счете судьбы Земли, человечества, а стало быть, и самой научно-технической революции.

Одна из самых серьезных задач нашей литературы — раскрытие тенденций, определяющих лицо эпохи, страны, народа. И все-таки мне кажется, что при всем многообразии «героев времени» русской и не только русской литературы, у них есть нечто общее — почти все они молоды.

Возьмем, например, только наиболее известные имена: Онегин, Чацкий, Печорин, Рудин, Базаров, Обломов, Андрей Болконский и Пьер Безухов, Раскольников, Аркадий Долгорукий, братья Карамазовы, Рахметов, Павел и Власов, Павел Корчагин, Григорий Мелехов...

Заметьте, именно они явились в той или иной степени героями своего времени — в их характерах великие русские писатели искали ответы на вопросы о настоящем, о будущем страны. Они должны были ответить, «зачем дал им бог силы необъятные», каково их «предназначение». В молодости героев заложен глубокий социальный смысл: в известной мере, в них — итог опыта предшествующих поколений; в них зарождались, формировались возможности, перспективы, тенденции будущего развития общества.

Каждый из великих романов, каждый из героев и был своеобразным художественно-философским исследованием процессов становления личности, ее моральных, общественно-политических и духовных основ.

Мир и история души человеческой неотделимы от главных проблем века. «Найти в человеке человека» — так формулировал свой творческий принцип Достоевский. Настоящая литература и отличается прежде всего тем, что всегда открывает человека.

Каков же молодой герой современной литературы? Кто он, каков его духовный мир, что нового несет он обществу, что волнует его, какие вопросы ставит перед ним жизнь, и какие вопросы задает он жизни, миру, в котором живет? Об этом мы и поразмышляем. Каждое поколение входит в общественную жизнь страны со своим опытом, своей судьбой проверяя истины, завещанные им предшествующими поколениями. Этот опыт включает в себя традиции и новаторство, осуществляет вечное поступательное движение народа, нации, человечества.

Мы обратимся здесь к опыту старшего поколения, прошедшего школу войны. И не просто войны, а Великой Отечественной.

2

Мы часто повторяем, что живем в эпоху научно-технической революции (НТР). Но что это значит?

Г. Кунявский, например, в статье «Что же такое НТР?» («Вопросы литературы», 1973, № 8) дает достаточно точное определение: «Это процесс все убыстряющегося развития науки и все увеличивающегося внедрения научных достижений во все сферы материальной и культурной жизни общества».

Процессы научно-технической революции все более влияют и на формирование мироотношения человека, на его сознание, на его духовный мир. Ученые — да и не только они — все чаще говорят о технизации мышления современного человека, о привычке мыслить категориями науки и техники, подчеркивая, что при этом речь идет о человечестве вообще.

«Современный мужчина неизменно мыслит как технический специалист и поступает как экспериментатор, что бы он ни делал: сочинял стихи, писал роман, администрировал... конструировал машину...

Техническое мышление стало настолько всеобъемлющей формой его духовного самовыражения, что, воспринимая мир и отдельных людей, он опирается при этом исключительно на технические категории...» — пишет известный западногерманский социолог и врач Иоахим Бодамер («Без души, без радости, без любви».— «Литературная газета», 1968, № 44, стр. 13).

Одним из важнейших следствий технизации мышления также называют расширение рационалистического взгляда на все жизненные процессы, изменение характера самого эмоционального восприятия.

Многие западные идеологи выдвигают и всячески защищают различные теории, которые должны обосновать ту, по их мнению, очевидную истину, что в наш бурный атомный век, век космоса, век научно-технической революции, поражающий своими почти фантастическими изобретениями и открытиями, а еще более возможностями новых открытий, роль литературы и искусства объективно — хочется, мол, этого или нет — все более отодвигается на задний план. Более того, в конечном счете им отводится роль развлекающая, отвлекающая на время от тяжкого умственного или физического труда, роль современного «интеллектуального преферанса».

Нельзя сказать, чтобы отголоски подобных теорий, пусть и не в такой категоричной форме, не находили бы порой сочувствия и на страницах наших журналов и книг, а главное — в сознании людей, особенно принадлежащих к «интеллектуальной», научной сфере. Отдельные критики, ориентируя писателей на постановку наиболее актуальных, «в духе времени», проблем, призывают даже к поэтизации процессов НТР. (Но не указывает ли, кстати, само слово «поэтизация» на сознательное привнесение поэзии туда, в чем они ее не видят?)

Попробуем обратиться к творчеству писателей, проблемы и тематика произведений которых признаются современными, отражающими специфику сегодняшнего дня.

Так ли уж поэтичен в них научно-технический прогресс и сами герои этого прогресса?

Поразмышляем, например, над уроками одной из последних книг Даниила Гранина «Сад камней».

Сомов — «апостол научно-технической революции», как он назван в повести, ценит прежде всего «всеобщность». В незнакомой стране собеседники — японцы и неяпонцы — «вокруг Сомова быстро сменялись, и с каждым у него с ходу начинался разговор о самом существенном»[5]. (А как же! Ведь все они мыслят «по-деловому», «рационально» и, стало быть, «наисовременнейше».— Ю.С.) «Они общались свободно, точно так же, как общались между собою наши физики. Это могло быть в Киеве или в Дубне»[6].

Герои повести попадают в Киото, в Сад камней храма Рёадзи. Необычный сад.

«Там ничего не происходило.

Лежали старые обыкновенные камни, посреди песка...

А ведь храм существует триста лет, и триста лет ходят сюда люди, сидят часами, любуясь, размышляя над этими камнями. Каждое поколение что-то находит здесь»[7].

Не может быть, чтобы храм не имел глубокого смысла, ибо «триста лет может сохраняться лишь подлинная ценность. Всякая мнимость, модное, надуманное, давно исчезло бы из жизни народной»[8], — думает журналист Фокин, другой герой повести.

Фокин наивен и порою жалок со своею любовью к старине, традициям, перед железной логикой Сомова, который спокойно и убежденно говорит журналисту: «Все ваши слюни и заклятия — сентиментальная труха. Бороться с техникой — все равно что бороться с природой».

Он показывает Фокину с высоты радиобашни Токио, с его «Черемушками» и «Купчино»: «Тот же стандарт. Мы поносим наших архитекторов, они — своих. В Токио строят, как в Барнауле... потому что дома проще строить бетонные и обогревать их электричеством»[9].

«Будущее, которое рисовал Сомов, было неизбежно» — его аргументы «железобетонны».

Но какое это будущее? «Тот же стандарт»: вот под ними «Токио, а может, это был Детройт... Токио незаметно переходил в Осаку, а Осака — в еще какой-то город, все было одинаково, как пилюли, поднимающие тонус»[10].

Универсализация техническая ведет к универсализации духовной. Мир становится все более одинаковым, похожим.

Хотел того автор «Сада камней» или нет, но эта железобетонная логика, в конечном счете, оказывается несостоятельной. Объективный диалог двух миропониманий и двух мироотношений подспудно приводит нас к тому, что законы объединения, сближения, которые якобы заложены в самой сути научно-технического прогресса, оказываются лишь видимостью. В истинном же смысле законы стандартизации, всеобщего стирания индивидуальности ведут к разобщению, к внутреннему отчуждению людей. И знаменательно, что именно у апостола научно-технической революции при виде достижений технического прогресса с высоты токийской радиобашни помимо его воли, возникает формула-«метафора»: «Вавилонская башня, — сказал Сомов. — Наконец-то ее достроили»[11]. Эта метафора несет важный социальный смысл. Ведь Вавилонская башня тоже должна была стать символом технического прогресса древности и одновременно — всемирного единения людей, но осталась в веках символом их разъединения. Не случайно в «Саде камней» у героев рождается мысль о необходимости людского единения. Мысль не новая. Помните, с какой силой она когда-то поразила хотя бы Андрея Болконского, перевернув все его представления о смысле жизни: «..Надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтобы не жили они... независимо от моей жизни, чтобы на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Не случайно эти мысли приходят к князю Болконскому при встрече с Наташей, тайна обаяния которой так же не поддается научной логике, как и тайна японских трехстиший, тайна храма Рёадзи.

Железная логика законов рациональности... Атомная бомба, уничтожившая Нагасаки, должна была стереть с лица земли Киото с его Садом камней. Генерал Гровс как раз настаивал на Киото... «Киото сохранил для меня притягательность в основном из-за его большой площади, допускающей оценку мощности бомбы. Хиросима с этой точки зрения нас не вполне устраивала», — писал он. Только неблагоприятная погода — случай — решила вопрос о выборе цели. Ветер спас Киото и обрек Нагасаки... Но ведь и там что-то было, «какой-то свой Сад камней, свои неповторимые вещи, которые разрушены и исчезли навеки. Потому что такую вещь, как Сад камней, наверное, восстановить невозможно», — вот к каким мыслям приходит апостол научно-технической революции Сомов. «Сад камней» нельзя проанализировать, нельзя выразить в формуле. На это неспособен даже он, Сомов. Ученый почувствовал: «исчезни этот Сад камней, чего-то я лишусь, Япония станет другой»[12].

Но ведь в любом месте планеты есть свой «Сад камней», своя неповторимость. Значит, весь мир станет иным, если станут исчезать его неповторимые ценности. Не Вавилонскую ли новую башню сулит мир универсального научно-технического прогресса в его чистом виде?

Книга «Сад камней» сама несет печать рационалистичности. Но мы вспомнили о ней, в данном случае, не для того, чтобы разбирать ее художественные достоинства. Важно увидеть, как даже апостолы научно-технического прогресса, не до конца рискующие изолировать себя от мира души и сердца, от жизни, в конце концов, вынуждены задуматься: куда идем? Не к такому ли будущему, которое нарисовал в рассказе «Ледяные вершины человечества» Владимир Солоухин:

«Книга о фантастических работах по-прежнему лежала у меня на столе. Ледяные вершины человечества. Интересно, взбунтуются ли против своих создателей будущие бездушные роботы, запрограммированные на саморазмножение? Интересно, что они будут думать, начитавшись наших человеческих книг, о наших чисто человеческих категориях, то есть о том, что им будет заведомо не дано? Жалость, материнская скорбь, боль, любовь, сострадание, счастье, сомнение, легкая грусть, крепкая печаль и даже пошлая скука... Сначала они, должно быть, попытаются исследовать, будут спорить, отрицать или утверждать, писать трактаты, устраивать диспуты. Потом успокоятся, найдя какой-нибудь удобный всеобъясняющий термин, вроде нашего словечка “сверхъестественное”. Бедные железные роботы!»

Не стремятся ли уже сегодня апостолы «строго логического мышления» перевести чисто человеческие — традиционные, и потому, конечно, «патриархальные» — эмоции, чувства в разряд «сверхъестественного»?

Нужно ли поэтизировать НТР или, может быть, анализировать, вскрывать все видимые и невидимые пока «за» и «против»? Верно ли ориентируют писателей отдельные наши апостолы НТР от критики? И как быть с теми, кто не поэтизирует НТР, но раскрывает, например, поэзию человеческой души, чувства любви к Родине, ее природе, ее людям? Выходит, это не о главном? Может быть, это патриархальщина, недостойная человека нашей эпохи, или — непонимание того, какие духовные проблемы выдвигаются временем?

И, наконец, что значит: проблемы, выдвигаемые временем? Когда процессы индустриализации впервые захватили Россию (а первые железные дороги для своего времени вряд ли имели меньшее значение, нежели современные мартены для нашего), «поэт Кукольник о паровозе писал, а поэт Пушкин не написал ни разу, тем не менее мы резонно считаем, что Пушкин свое время выразил глубоко, а Кукольник, мягко говоря, не очень», — справедливо считает Ю.Г. Андреев («Два крыла единого свода». — «Литературное обозрение», 1973, № 3, стр. 78).

Известно: правда художественная — не совсем то, что называют правдой жизни. Пушкин, например, вместо того, чтобы засадить инженера Германна (из «Пиковой дамы») за чертежи, отправил его за карточный стол... Достоевский ставит в центр романа не типичного представителя своего времени — нарождающегося делового, прогрессивного героя пореформенной России Лужина, но «нетипичного» Раскольникова. А ведь эти произведения как раз наиболее ярко воплотили самую суть своего времени. Видимо, и поэтизация паровоза еще не самое главное, даже в смысле наисовременнейшего понимания проблем, выдвигаемых временем...

А нужны ли вообще Шекспир и Сервантес, Достоевский и Толстой, Пушкин и Тютчев человеку эпохи НТР, человеку с «рационалистическим взглядом», со строгим логическим мышлением, соответствующим уровню достижений расщепленного ядра и космических ракет? Может ли он тратить драгоценные минуты на чтение объемистых книг (например, «Войны и мира» или «Братьев Карамазовых»)? Иначе говоря, что может дать художественная литература в наш век техники, научной революции, в век... острой социальной и идеологической борьбы?

Литература — это самосознание народа, нации, страны, эпохи. Как говорил И. Гончаров: «Многие разумеют у нас еще до сих пор под словом “литература” повести, романы, стихи — словом, беллетристику... И очень немногие... разумеют под ней вообще просвещение, т. е. письменное или печатное выражение духа, ума, фантазии, знаний целой страны… Литература есть только орган, т. е. язык, выражающий все, что страна думает, чего желает, что знает и что хочет и должна знать...»[13]

Слово — великая сила. Писатели — двигатели человеческого прогресса, вечного движения человечества во времени. Поэтому-то и важно, особенно в наше время, сознание ответственности за свое слово, за свою мысль. Важно осознать, какую правду, чью мысль и какую культуру несут они человеку.

Хотели того или нет Шекспир, Сервантес, Гете, Пушкин, Достоевский, Л. Толстой, Шолохов — влиять на самосознание человечества, на формирование мировой культуры — это зависело не от их желания и не от желания теоретиков литературы, а только от силы убедительности их слова, от глубины обобщающей идеи их произведений.

Слово, брошенное в людские души, нередко становится значительной силой. Рушились империи, стирались с лица земли страны и народы, а слово, однажды произнесенное, продолжало жить, убеждать, давать человеку духовные силы. Слово, вошедшее в сознание и сердце, становилось делом.

«В дни упоения присоединением Индии к Британской империи, — пишет Ян Парандовский, — Карлейль обратился к своим соотечественникам с вопросом: “Англичане, от чего бы вы отказались: от Индии или от Шекспира?..” Я знаю, что государственные мужи ответят на своем языке, а мы на нашем отвечаем: мы не можем обойтись без Шекспира. Настанет день, и Индия не будет принадлежать нам, но Шекспир будет существовать всегда, останется вечно». У Англии теперь нет индийской колонии... Царство Шекспира не только продолжает существовать, но и расширяет свои границы...

«Гомер был единственным властелином, обладавшим подданными во всех независимых и враждующих между собой малых греческих государствах... и никому, кроме него, не удалось объединить его отечество. Данте своим творчеством и языком воссоединил Италию за шестьсот лет до ее политического воссоединения.

...Слово господствует над временем и пространством...

В жилах культуры пульсируют капельки чернил»[14].

Слово не имеет границ, и ничто не остановит его шествие через века и страны, в умы и души людей.

Известна роль русской классической литературы в становлении духовного самосознания человечества. Она стала поистине неотъемлемым элементом умственного и нравственного развития многих поколений.

Японский писатель Кэндзабуро Оэ, известный своими романами, посвященными социальным проблемам сегодняшней Японии, утверждает, что проблему молодежи, как и многие другие, встающие сейчас перед человечеством, можно понять лучше, полнее и глубже, сопоставив их с аналогичными проблемами, нашедшими отражение в романах Достоевского. «По словам Сёхэй Оока, — продолжает он, — человечество, познавшее Освенцим, уже совсем не то человечество, что было до Освенцима. Можно также сказать, что человек до чтения Достоевского отличается от человека, прочитавшего его» («Иностранная литература», 1973, № 6, стр. 243).

Западные писатели и исследователи не без основания утверждают (как, например, англичанин Миддлтон Марри), что «писатели других народов могут лишь играть у ног таких гигантов, как Толстой и Достоевский»[15]. Эта литература не случайное явление, а результат многовекового развития, плод древнерусской культуры. «А не она ли казалась когда-то, — пишет академик Д.С. Лихачев, — символом косности, неподвижности, замкнутости?

Теперь мы видим: она динамична, она вся в полемике, она стремилась к улучшению общественной жизни. И знаем, что нравственная доминанта литературы XIX века, поразившая мир, черта многовековая» («Ищу древних современников». — «Неделя», 1973, № 33).

Что дало русской классической литературе такую богатырскую мощь, что выдвинуло ее на первое место среди литератур других народов? Причин, конечно, много. Любопытно обратиться к свидетельству такого авторитета, как Томас Манн, который, как известно, «побаивался» Достоевского, что сказалось уже в названии его статьи о русском гении: «Достоевский — но в меру». Размышляя о достоинствах одного из родоначальников «нового романа», французского писателя Марселя Пруста, он пишет: «Психологические находки, новшества и смелые ходы француза не более чем пустяшная игра в сравнении с жуткими откровениями Достоевского, человека, который побывал в аду. Мог ли Пруст написать Раскольникова, “Преступление и наказание”?.. Знаний бы ему, пожалуй, хватило, но вот сознания, совести?..» (Собр. соч. в 10-ти т., т. 10, стр. 330–331). Наша отечественная литература не дала за всю свою историю сколько-нибудь значительного потока развлекательности или формализма. «Вещая душа», «сердце полное тревоги» за судьбы Родины, народа — всегда были отличительными признаками каждого из великих русских писателей. Их слово — это всегда слово совести всего народа: «Тогда пишу — диктует совесть»...[16]

Одна из дневниковых записей Михаила Пришвина — запись в суровые годы Отечественной войны, когда фашисты подходили к Москве, начинается так: «Слово. Утром в полумраке я увидел на столе в порядке уложенные любимые книги, и стало мне хорошо на душе. Я подумал: сколько чугуна пошло на Днепрострой, на Донбасс — и все взорвано, страна пуста, как во время татар или в “Слове о полку Игореве”. Но вот оно, Слово, лежит, и я знаю, по Слову этому все встанет, заживет. Я так давно занят был словом и так недавно понял это вполне ясно: не чугуном, а словом все делается»[17].

В последнее десятилетие в нашей литературе появилось новое направление. По-разному окрестили его критики, желая объединить разных и по индивидуальной манере, и по тематике, и по художественному осмыслению сегодняшнего дня писателей (В. Астафьева, В. Белова, Ф. Абрамова, В. Лихоносова, В. Потанина, В. Шукшина, Е. Носова, В. Распутина, Б. Можаева и других).

При всей очевидной творческой индивидуальности этих писателей, критики уловили нечто общее и попытались дать этому общему обобщающее название. Появились на свет термины: «деревенская проза», «лирическая проза», «вологодская школа» и т. п. Многие критики и сами видят несостоятельность подобных эпитетов, но все-таки соглашаются с ними: дело, мол, не в термине, а в сути явления. Думаю, что именно ради сути эта часть нашей литературы заслуживает названия традиционной.

Эта проза традиционная не в смысле формального следования принципам русской литературы XIX века, но она вполне осознанно стремится к творческому освоению тех органических начал русской классики, которые сделали ее литературой высокого полета, позволили ей, оставаясь национально-самобытной, стать всемирной.

Естественно, приверженность к традициям сама по себе ничего не говорит ни о степени талантливости авторов, ни о художественной значимости их произведений.

Осознанное обращение прежде всего к судьбам народным, к совести, ответственной за судьбу не только отдельной личности, но нации, народа, отечества, становится истинным и действенным лишь при том условии, что оно озаряется подлинным талантом.

Но талантами никогда не была бедна русская земля.

Не случайно современная (подчеркиваю — современная, а не просто сегодняшняя) литература все настойчивее осознает возрастающее значение моральных качеств человека во всех процессах действительности.

Именно к писателям традиционной школы чаще всего применяются формулы: «ревнители старины», «архаисты» и т. п. Вокруг едва ли не каждого нового их произведения возникают споры. Критики почти единодушно отлучают их от наисовременнейших проблем, в том числе связанных и с процессами НТР. Одни ругают их за это, другие хвалят. А между тем современная традиционная школа имеет прямое отношение к самым наисовременнейшим проблемам и, как это ни покажется странным, во многом вызвана к жизни именно процессами научно-технической революции.

Конечно, и мы о том же говорим, — могут воскликнуть сторонники рационалистической культуры,— эти архаисты, эти патриархалыцики не что иное, как реакция на современные процессы жизни, этакие новоявленные «руссоисты» эпохи НТР. «Назад к природе!», «Долой науку!», «Хмуро процеженное — интеллигенты!» (как выразился критик А. Камянов). Словом, «закрыть Америку!». Знаем мы их. И тотчас найдут подходящие цитаты из произведений «патриархальных деревенщиков».

Америка — это не только условное понятие научно-технического прогресса, но и символ всеобщей стандартизации человека, его духовной жизни, культуры, слова. И это осознают сегодня многие американцы, испытавшие на себе прелести рационального отношения к жизни...

«Остановить развитие науки!» — этот средневековый призыв исходит не от «патриархальщиков», а из самой Америки.

Не закрывать Америку, не отказываться от научно-технического прогресса призывают писатели-традиционалисты (здесь критики вольно или невольно производят подмену понятий), а не предавать забвению культурные, моральные и духовные ценности Отечества.

Есть ценности и ориентиры, о которых нельзя забывать. И не последнее место среди них занимают тысячелетние традиции русской культуры.

Снова «патриархальщина»? А между тем истинная культура вбирает в себя и культуру чувства, и культуру мышления, и культуру быта, и культуру миропонимания. И, наконец, культуру национальных традиций, под которыми разумеются не только традиции «русской печки» (упреки, кстати, ставшие тоже своеобразной традицией), но и беззаветной и осознанной преданности родной земле, своему народу, своим идеям.

Но ведь это не научно, это не поддается матанализу, это не по-деловому.

Не совсем так. Например, лауреат Нобелевской премии Б. Рассел в статье «Разум против безумия» писал: «Когда-то происходило биологическое усовершенствование мозга, передававшееся по наследству... Дальнейший прогресс человечества (заметьте: прогресс! — Ю. С.) был основан лишь на приобретенных навыках, передававшихся посредством традиций и воспитания».

Перед культурой, перед литературой стоит задача — служить прогрессу. Нет, не обслуживать технический прогресс и увеселять в часы досуга интеллектуала эпохи HTP, но служить прогрессу человеческому «посредством традиции и воспитания».

А не раздуваем ли мы проблему?

«Как давно и глубоко шутят на Западе, — говорил в своем выступлении на форуме европейских писателей в Ленинграде Леонид Леонов, — мы не в меру строго судим о сущих, казалось бы, мелочах... Но уверяю вас, после всего того, что мы вынесли в своей истории, мы имеем право относиться к будущему с особой ревностью и суровой настороженностью... Природа слишком много потратила надежд и усилий на человека, чтобы так запросто и по-собачьи дать ему сдохнуть на земле... И если у римлян словом vates обозначался одновременно и пророк, и поэт, то не надлежит ли всем людям нашей профессии... возложить на себя коренные наши хлопотливые, может быть, мученические, но вполне благородные обязанности?»[18]

Писательство на Руси никогда не было профессией, но всегда тяжким крестом, служением, миссией...

«Настоящий писатель — это то же, что древний пророк: он видит яснее, чем обычные люди», — говорил A.П. Чехов.

Никто не сомневается в достижениях и возможностях науки. «Кто ж говорит, знания наши велики», — скажет герой Лихоносова. Но делают ли эти знания ненужными все «архаические» ценности, в разряд которых нередко попадают и те, что выдержали испытание веками, а то и тысячелетиями? Особенно когда речь идет не о научных ценностях, а культурных, духовных.

Ведь и сами ученые сегодня нет-нет да и задумаются — архаична ли архаичность?

Не буду напоминать хотя бы о заслугах медицины перед человечеством. А полагается она не только на сверхсовременные пилюли. Доктор медицины, профессор Ф. Ромашов говорит, например: «Поиск всегда необходим, но другие пути в медицине не обязательно искать. Некоторые из них существовали веками и даже тысячелетиями, их надо лишь воскресить».

Писатель — тот же врач, только призван «родные врачевать сердца» (Фет), да еще и учитель, воспитатель, которому завещано: «Глаголом жги сердца людей». Ему многое дано. И прежде всего — слово, глагол. Оно входит в сознание человека, проникает в душу, формирует индивидуальность, мироощущение. Потому-то столь велика ответственность слова перед людьми, перед Родиной, перед человечеством, перед будущим. Потому-то нам небезразлично, какие ценности несет это слово — десятилетние или тысячелетние, подлинные или мнимые, рационалистические или истинно человечные.

Примечания

1. В. Астафьев. Излучииа. М., «Современник», 1972, стр.348–349.

2. Там же, стр. 349.

3. А. М. Горький. Сб. Горький о литературе, М., Гослитиздат, стр. 79.

4. Там же, стр. 80—81.

5. Д. Гранин. Сад камней. М., 1972, стр. 47.

6. Там же, стр. 72.

7.Там же, стр. 27.

8. Там же, стр. 29.

9. Там же, стр. 49.

10. Там же, стр. 47.

11. Там же, стр. 58.

12. Там же, стр. 59.

13. И. Гончаров. Русские писатели о литературном труде. Л., «Сов. писатель», 1955. Т. 3, стр. 66.

14. Я. Парандовский. Алхимия слова. М., «Прогресс», 1972» стр. 306–307.

15. М. Марри. (Цитирую по сборнику «Творчество Достоевского»), АН СССР. М., 1959, стр. 16.

16. Ф. М. Достоевский. Полн. собр. соч., т. XIII, ГИЗ. М. — JL, 1930, стр. 191.

17. М. Пришвин. Незабудки. М.,1969, стр.256.

18. Л. Леонов. Собр.соч.в 10-ти.,т.10.М., ,1972, стр. 325–326.