Андрей РУМЯНЦЕВ. Последний романтик. К 135-летию со дня рождения А.А. Блока

В феврале 1921 года в речи «О назначении поэта», посвященной очередной годовщине со дня гибели А. Пушкина, Александр Блок сказал:

«На бездонных глубинах духа, где человек перестает быть человеком, на глубинах, недоступных для государства и общества, созданных цивилизацией, — катятся звуковые волны, подобные волнам эфира, объемлющим вселенную; там идут ритмические колебания, подобные процессам, образующим горы, ветры, морские течения, растительный и животный мир. Эта глубина духа заслонена явлениями внешнего мира... Первое дело, которого требует от поэта его служение, — бросить “заботы суетного света” для того, чтобы поднять внешние покровы, чтобы открыть глубину. <...> вскрытие духовной глубины так же трудно, как акт рождения. К морю и в лес потому, что только там можно в одиночестве собрать все силы и приобщиться к “родимому хаосу”, к безначальной стихии, катящей звуковые волны».

Блок сразу, в первые же годы общения с читателем, выразил свою позицию: поэтический взгляд на все сущее — на человеческую жизнь, природу, мироздание — это взгляд не бытовой, а особенный, обогащенный духовным знанием певца. Поэт неутомим и вездесущ не только в поиске красоты, но и в поиске земной правды, всеобъемлющего знания о жизни. Не осмеивая «толпы», а лишь определяя свое отличие от нее, часто глухой и слепой, молодой Блок задорно писал:

Я вам поведал неземное.

Я все сковал в воздушной мгле.

В ладье — топор. В мечте — герои.

Так я причаливал к земле.

Скамья ладьи красна от крови

Моей растерзанной мечты,

Но в каждом доме, в каждом крове

Ищу отважной красоты.

Я вижу: ваши девы слепы,

У юношей безогнен взор.

Назад! Во мглу! В глухие склепы!

Вам нужен бич, а не топор!

И скоро я расстанусь с вами,

И вы увидите меня

Вон там, за дымными горами,

Летящим в облаке огня!

16 апреля 1905 г.

«Летящим в облаке огня» — это вовсе не поэтическая красивость. Это особость художника, особость творческая, а значит, наделенная Богом. Блок часто подчеркивал это:

Но ясно чует слух поэта

Далекий гул в своем пути.

Он постоянно помнил о Божьей мете на челе поэта. Счастье обывателя и проклятье художника, земные мечтания сытого и крылатые грезы певца — это неотступная тема Блока:

Ты будешь доволен собой и женой,

Своей конституцией куцей,

А вот у поэта — всемирный запой,

И мало ему конституций!

Пускай я умру под забором, как пес,

Пусть жизнь меня в землю втоптала, —

Я верю: то бог меня снегом занес,

То вьюга меня целовала!

Блок дал нам чудесную формулу романтики, причем вывел ее из будничного факта предвоенного времени: в Финский залив «кильватерной колонной вошли военные суда». И какой возглас вырвался у поэта:

Случайно на ноже карманном

Найди пылинку дальних стран —

И мир опять предстанет странным,

Закутанным в цветной туман!

***

Круг мыслей, чувств, поэтических образов, лексика, даже интонация — все это составляет собственный мир того или иного лирика. У великих поэтов этот мир особо притягательный; он благоухает своими неповторимыми запахами, сверкает своими красками, звенит своими песенными звуками. Для меня пушкинский мир, например, мудр, одухотворен, музыкален, воздушен — нет высокого определения, которое не подходило бы к нему. В пушкинском мире все выверено: и смысл, и тон, и переливы звуков, и жест, с которым должна произносится фраза:

Твоя серебряная пыль

Меня кропит росою хладной:

Ах, лейся, лейся, ключ отрадный!

Журчи, журчи свою мне быль...

У Блока своя поэтическая вселенная. Именно вселенная: звездное пространство, небесный окоем также «обжиты» им в стихах, как невские острова или поле Куликово. Блоковский мир чаще всего метельный, вихревой: в нем «снежные брызги», «льдистая вода», «ветер на всем божьем свете», «снеговая купель», «пляшущие тени», «крылатые глаза», «скакуна неровный топот». Таков он, наверное, потому, что в двадцатом веке метельной, обжигающе-морозной стала сама жизнь, жестокая и беспощадная к человеку. Во всяком случае, ритм блоковской поэзии — нервный, стремительно-срывающийся, бьющийся с опасными перебоями:

Открыли дверь мою метели,

Застыла горница моя,

И в новой снеговой купели

Крещен вторым крещеньем я.

И сам поэт встает в своих стихах человеком, закаленным бурями: бесстрашным и ранимым, увлеченным и трезвым, страдающим и счастливым. Богатство переживаний, огромная энергия жизни, творческий порыв — этим привлекают нас и личность, и поэзия Александра Блока. Он знал обжигающую, гибельную сладость бытия и говорил о ней с редкой прямотой и правдивостью. Кто из поэтов называл свои книги и циклы стихов так, как Блок: «Распутья», «Заклятие огнем и мраком», «Возмездие», «Страшный мир»? Это не желание испугать или мрачно ошеломить читателя, это искреннее и правдивое слово о нашем земном мире:

Жизнь — без начала и конца.

Нас всех подстерегает случай.

Над нами — сумрак неминучий

Иль ясность божьего лица.

Но ты, художник, твердо веруй

В начала и концы. Ты знай,

Где стерегут нас ад и рай.

Тебе дано бесстрастной мерой

Измерить все, что видишь ты.

Твой взгляд — да будет тверд и ясен.

Сотри случайные черты —

И ты увидишь: мир прекрасен.

Познай, где свет, — поймешь, где тьма.

Пускай же все пройдет неспешно,

Что в мире свято, что в нем грешно,

Сквозь жар души, сквозь хлад ума.

1911 г.

А посмотрите, как описывает он героев своих стихотворений. Его метафору невозможно предугадать, его эпитеты неожиданны и смелы. В этом ведь тоже приметы особого, романтического видения:

Но в имени твоем — безмерность,

И рыжий сумрак глаз твоих

Таит змеиную неверность

И ночь преданий грозовых.

...............................................

Она дарит мне перстень вьюги

За то, что плащ мой полон звезд,

За то, что я в стальной кольчуге

И на кольчуге — строгий крест.

И какой он видит свою музу — ни один русский поэт не представлял ее в ореоле звездной красоты и с печатью земных мук, в том подлинном виде, в каком она является на горе и счастье творца!

Я хотел, чтоб мы были врагами,

Так за что ж подарила мне ты

Луг с цветами и твердь со звездами —

Все проклятье своей красоты?

И коварнее северной ночи,

И хмельней золотого аи,

И любови цыганской короче

Были страшные ласки твои...

29 декабря 1912 г.

***

Александр Блок, пожалуй, последний в русской лирике поэт с обостренным ощущением трагизма земной жизни. Эту мысль можно оспорить, приведя в пример строки его младших современников — Клюева и Есенина, Ахматову и Цветаеву, Пастернака и Мандельштама. Но дело в том, что Блок выразил это свое ощущение, свое мудрое понимание жестоких испытаний, которые сулит человеку его судьба, в очень раннем возрасте — тогда, когда брожение юных сил, игра молодого воображения застилают будущее, его возможные потрясения. Среди лучших стихов, написанных поэтом в молодые годы, названная тема занимает большое место — и это выделяет Александра Блока в русской поэзии двадцатого века:

Девушка пела в церковном хоре

О всех усталых в чужом краю,

О всех кораблях, ушедших в море,

О всех, забывших радость свою.

Так пел ее голос, летящий в купол,

И луч сиял на белом плече,

И каждый из мрака смотрел и слушал,

Как белое платье пело в луче.

И всем казалось, что радость будет,

Что в тихой заводи все корабли,

Что на чужбине усталые люди

Светлую жизнь себе обрели.

И голос был сладок, и луч был тонок,

И только высоко, у царских врат,

Причастный тайнам, — плакал ребенок

О том, что никто не придет назад.

Август 1905 г.

Немногие поэты, как Блок, так часто и выстраданно писали о преходящем счастье, редкой удаче, мимолетной радости — и о долгом ожидании этих добрых подарков судьбы. Может быть, самые запоминающиеся, пронзительные стихи поэта — именно об этом. О трагизме, который переживается человеком в любви, в творчестве, в задуманном и невыполненном деле. В моей памяти такие стихи записаны, если можно так сказать, особым шрифтом:

О доблестях, о подвигах, о славе

Я забывал на горестной земле,

Когда твое лицо в простой оправе

Передо мной сияло на столе.

Но час настал, и ты ушла из дому,

Я бросил в ночь заветное кольцо.

Ты отдала свою судьбу другому,

И я забыл прекрасное лицо.

Летели дни, крутясь проклятым роем...

Вино и страсть терзали жизнь мою...

И вспомнил я тебя пред аналоем,

И звал тебя, как молодость свою...

30 декабря 1908 г.

Трагическое понимали многие поэты. Но для того, чтобы оно захватило и читателя, запомнилось им, как личное горе, нужен особый лиризм. Блок владел этим даром, как Лермонтов, как Фет, — он оставил сотни печальных строк, которые тревожат наши сердца. Он умел увидеть человеческую драму, например, в потерянном дне, в пустоте и скуке души, которая вроде бы способна к возвышенной жизни; увидеть и передать безжалостными и — одновременно — простыми словами:

Весенний день прошел без дела

У неумытого окна;

Скучала за стеной и пела,

Как птица пленная, жена.

Я, не спеша, собрал бесстрастно

Воспоминанья и дела;

И стало беспощадно ясно:

Жизнь прошумела и ушла.

Еще вернутся мысли, споры,

Но будет скучно и темно;

К чему спускать на окнах шторы?

День догорел в душе давно.

Март 1909 г.

И все же самое характерное в поэзии Александра Блока — его солнечное, романтическое восприятие бытия, эмоциональная приподнятость, праздничное приятие жизни, пусть и требующей душевной работы и борьбы. Это феноменальное качество Блока: прожить короткую жизнь в самое трагическое и для России, и для всего мира время, видеть безумное истребление целых народов, полнейшую разруху отечества, гибель культуры и нравственности, душевный паралич и апатию близких по творчеству людей — и без устали, с мужественным постоянством убеждать современников и нас, потомков, что жизнь — это свет, красота и добро!

О, весна без конца и без краю —

Без конца и без краю мечта!

Узнаю тебя жизнь! Принимаю!

И приветствую звоном щита!

Принимаю тебя, неудача,

И удача, тебе мой привет!

В заколдованной области плача,

В тайне смеха — позорного нет!

...................................................

И смотрю, и вражду измеряю,

Ненавидя, кляня и любя:

За мученья, за гибель — я знаю –

Все равно: принимаю тебя!

24 октября 1907 г.

***

Александр Блок открыл в русской лирике двадцатого века еще одну трепетную страницу. Я имею в виду стихи о России. Его зачин продолжили — каждый по-своему — другие поэты жестокого столетия, но первым и страстным по чувству певцом своей родины все же можно считать Блока. Он исторг такие пронзительные ноты, нашел такие благоговейные слова, что после него стали совершенно невозможны дежурные признания; его страстность и эмоциональность задали поэтическую высоту признаниям других лириков двадцатого века.

РУСЬ

Ты и во сне необычайна.

Твоей одежды не коснусь.

Дремлю — и за дремотой тайна,

И в тайне — ты почиешь, Русь.

Русь, опоясана реками

И дебрями окружена,

С болотами и журавлями,

И с мутным взором колдуна,

Где разноликие народы

Из края в край, из дола в дол

Ведут ночные разговоры

Под заревом горящих сел.

………………………………….

Где все пути и все распутья

Живой клюкой измождены,

И вихрь, свистящий в голых прутьях,

Поет преданья старины...

Так — я узнал в моей дремоте

Страны родимой нищету,

И в лоскутах ее лохмотий

Души скрываю наготу...

24 сентября 1906 г.

Блок и тут остается романтиком: его Русь, даже «в зареве горящих сел» (а к сентябрю 1906 года такие зарева зловеще пылали по всей крестьянской России), окутана небесной дымкой, озвучена песнями старины, населена ведунами и ворожеями — сказочная любимая родина не потеряла своей загадочной прелести, неизъяснимой красоты. В новых стихах Блока она будет обретать дорогие черты матери или жены — и каждое его слово будет становиться ближе и значительней, родней и понятней для нас, потомков поэта:

О, Русь моя! Жена моя! До боли

Нам ясен долгий путь!

Наш путь — стрелой татарской древней воли

Пронзил нам грудь.

Наш путь — степной, наш путь — в тоске безбрежной,

В твоей тоске, о, Русь!

И даже мглы — ночной и зарубежной —

Я не боюсь.

Пусть ночь. Домчимся. Озарит кострами

Степную даль.

В степном дыму блеснет святое знамя

И ханской сабли сталь.

И вечный бой! Покой нам только снится

Сквозь кровь и пыль...

Летит, летит степная кобылица

И мнет ковыль...

7 июня 1908 г.

Почему именно в предреволюционное десятилетие Блок написал свой поэтический цикл «Родина»? Вероятно, потому, что неблагополучие страны, страшное обнищание народа не давали покоя художникам, тревожили их обостренную совесть. Блок, судя по записям в дневнике, переживал эти невзгоды, как личную трагедию. А в стихах он всегда был точен и верен своему чувству:

И низких нищих деревень

Не счесть, не смерить оком,

И светит в потемневший день

Костер в лугу далеком...

О, нищая моя страна,

Что ты для сердца значишь?

О бедная моя жена,

О чем ты горько плачешь?

1 января 1909 г.

Как у истинно национального поэта, у Блока лирическое начало в стихах о родине постоянно сочетается с глубоким историческим, общественным содержанием. Художник нового века, он словно подхватил мысль Пушкина об исторической заслуге России в спасении цивилизации и культуры Европы. Наш гений подчеркивал: «Долго Россия была отделена от судьбы Европы. Ее широкие равнины поглотили бесчисленные толпы монголов и остановили их разрушительное нашествие. Варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились в степи своего Востока. Христианское просвещение было спасено истерзанной и издыхающей Россией, а не Польшей, как еще недавно утверждали европейские журналы; но Европа, в отношении к России, всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна». Блок, создавая стихотворный цикл «Родина», полемически заострил эту пушкинскую мысль. Ему кажется, что и в последующие после средневековья столетия над русскими степями «идут, идут испуганные тучи, закат в крови», что отчизне нашей «покоя нет, степная кобылица несется вскачь». Все поэтические образы Блока в стихах о родине навеяны разрушительной «азиатской тучей»; и сама Русь, испытав «полон», на долгие времена приобрела «разбойную красу», окунулась в «острожную тоску». Далеко позади остались кровавые сечи русичей с кочевниками, а дым давних пожарищ до сих пор «выедает глаза», растерзанные города и селенья прошлого лишают покоя:

Опять над полем Куликовом

Взошла и расточилась мгла,

И, словно облаком суровым,

Грядущий день заволокла.

За тишиною непробудной,

За разливающейся мглой

Не слышно грома битвы чудной,

Не видно молньи боевой.

Но узнаю тебя, начало

Высоких и мятежных дней!

Над вражьим станом, как бывало,

И плеск, и трубы лебедей.

Не может сердце жить покоем,

Недаром тучи собрались.

Доспех тяжел, как перед боем.

Теперь твой час настал. Молись!

23 декабря 1908 г.

В блоковских строках остро чувствуется грозовой воздух начала двадцатого века. Действительно, «недаром тучи собрались»: за спиной стояла Цусима — жестокое поражение России на Дальнем Востоке, а впереди уже виднелись зловещие всполохи великой мировой бойни. Десятилетие спустя, уже в разоренной долгой войной и революцией стране, Александр Блок продолжит этот свой поэтический монолог, опять по-пушкински оценивая взаимоотношения России и Европы. Пушкин, как известно, в приведенных выше словах вовсе не выставлял исторический счет России Европе; он просто констатировал то, что было. Сам же поэт с огромным уважением относился к народам Запада и их культуре. Страстный поклонник и глубокий ценитель Шекспира и Данте, Байрона и Гете, европейски образованный человек, Пушкин видел в освоении богатейшей культуры Запада прививку отечественному искусству от обособленности и застоя. Тот же широкий взгляд на место России в семье европейских народов имел и Александр Блок. Его понимание самобытности жизни и культуры родины не заслоняло тысячелетнего животворного влияния Европы на Россию. Но любовь должна быть взаимной; неблагодарность одной из сторон уже привела к мировой катастрофе. Блоковская поэма «Скифы», резкая и зовущая к любви и примирению одновременно, стала не только выражением русского достоинства, дружелюбия и спокойной силы, но и фактом мировой поэзии, всегда гуманистической, примиряющей по духу. Это произведение бессмертно, как поэтическое воплощение нашего национального самосознания:

...И все же во всех стихах Блока о родине есть дымка таинственности, словно его поэтический характер и тут не мог лишиться своей романтической сущности. Это чудная песнь: в ней вроде бы поется о доме, о темной туче над головой, о маячащих на горизонте далеких селах, то есть о том, чему никогда не удивится сыновний взгляд; и в то же время пронзительная нежность, испытанный в детстве восторг, возмужавшая память, знающая о прошлом этой земли, — все это подымается в человеке, и хмельная любовь диктует счастливые, перебивающие друг друга, восторженные слова:

В густой траве пропадешь с головой.

В тихий дом войдешь, не стучась...

Обнимет рукой, оплетет косой

И, статная, скажет: «Здравствуй, князь.

Вот здесь у меня — куст белых роз,

Вот здесь вчера — повилика вилась.

Где был, пропадал? что за весть принес?

Кто любит, не любит, кто гонит нас?»

12 июля 1907 г.

Нет, так никто не писал о нашей русской земле!

***

Особенно много копий сломано вокруг поэмы «Двенадцать». На другой день после ее публикации иные из бывших знакомых и даже друзей поэта «не стали подавать ему руки» — эту фразу так часто повторяли литературоведы, что лучше взять ее в кавычки.

До девяностого года прошлого века о поэме говорили чуть ли не со священным трепетом; называли ее «октябрьской», «первым произведением зарождавшейся советской литературы». После этого рубежа оценки резко изменились. Заговорили о том, что уже вскоре после ее создания поэт стал раскаиваться, вроде бы даже отрекся от нее. Убеждали читателей, что время наказало поэта, потому что-де революция, которой он посвятил свое творение — это преступление и проч., проч.

Флюгеров хватало всегда. Единственное, что может сделать любитель литературы в таком случае — это обратиться к первоисточнику, к другим произведениям автора, к его письмам и дневникам, к свидетельствам современников, заслуживающим доверия, и составить собственное мнение о поэме.

В пояснении к поэме Блок писал: «...во время и после окончания “Двенадцати” я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг — шум слитный (вероятно, шум от крушения старого мира). Поэтому те, кто видит в “Двенадцати" политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой, — будь они враги или друзья моей поэмы.

Было бы неправдой, вместе с тем, отрицать всякое отношение “Двенадцати” к политике. Правда заключается в том, что поэма написана в ту исключительную и всегда короткую пору, когда проносящийся революционный циклон производит бурю во всех морях — природы, жизни и искусства... Моря природы, жизни и искусства разбушевались, брызги встали радугою над ними. Я смотрел на радугу, когда писал “Двенадцать"; оттого в поэме осталась капля политики».

Мы уже говорили, перечитывая стихи Блока — от юношеских до последних, — что это был поэт, которому за любыми событиями земной жизни виделись их небесные отзвуки; для которого то, что начиналось рядом, в суете жизни, имело продолжение в звездной дали.

«Двенадцать» — это не эпическая поэма, не рассказ современника об Октябрьской революции, это эмоциональные вспышки лирического поэта, родившиеся в грозовом воздухе семнадцатого года. Не случайно Блок начал свое пояснение к «Двенадцати» такими словами: «...в январе 1918 года я в последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907 или в марте 1914. Оттого и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было писано в согласии со стихией...» Напомню, что в январе 1907 года и в марте 1914 года поэта настигли, как удары электрического тока, два увлечения — Н. Волоховой и В. Андреевой-Дельмас. Другой автор никогда не поставил бы рядом внешне несравнимое: революцию и любовь к женщинам. Другой, но не Блок. Для него то и другое было поразившей душу стихией, в согласии с которой он написал дорогие ему произведения.

Причем, обратите внимание на слова поэта о том, что «революционный циклон произвел бурю во всех морях — природы, жизни и искусства». Для Блока революция оказалась бурей, потрясением не только в социальной жизни, но и в природе, и в искусстве. Тот «слитный, большой шум», огласивший земную и небесную твердь, а также привычный мир искусства, был похож на стихию, потрясшую его зимой 1907-го и весной 1914-го годов; в гуле этой стихии и пришла к Блоку его оригинальная поэма.

Читая «Двенадцать», можно задавать себе удивленные вопросы. Например, почему идущие по метельному, взвихренному городу красногвардейцы стреляют в гулену Ваньку и его легкую подружку Катьку, несущихся вскачь на лихаче, а убив блудницу, говорят себе:

Революционный держите шаг!

Неугомонный не дремлет враг!

Какой враг не дремлет? И против кого нужно держать «революционный шаг»? Неужели против таких, как Катька с Ванькой? Далее. Когда один из двенадцати, Петруха, закручинился из-за гибели своей вчерашней зазнобы Катьки, его товарищи урезонивают парня:

Али руки не в крови

Из-за Катькиной любви?

Шаг держи революцьонный!

Близок враг неугомонный!

Вперед, вперед, вперед,

Рабочий народ!

Кажется, тут не к месту это «вперед, рабочий народ!» Вперед — куда, против кого? И не странно ли под «рабочим народом» подразумевать и этих «двенадцать», каждому из которых «на спину б надо бубновый туз», как у каторжников, этих, которые шутя убивают, грозят грабежами («Запирайте этажи, нынче будут грабежи!»), «идут без имени святого», «ко всему готовы, ничего не жаль»?

На эти вопросы, однако, ответил сам Блок — и всем предыдущим творчеством, и статьей «Интеллигенция и революция», опубликованной в том же январе 1918 года. В этом страстном обращении к своим коллегам поэт говорил: «Что же вы думали? Что революция — идиллия? Что народ — паинька? Что сотни жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит? И наконец, что так “бескровно” и так “безболезненно” и разрешится вековая распря между “черной” и “белой” костью, между “образованными” и “необразованными”, между интеллигенцией и народом?» И еще: «Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но — это ее частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издает поток. Гул этот все равно всегда — о великом».

Поэма «Двенадцать» — это вихрь и гул революционной улицы, это мешанина взбаламученной жизни. В самих ритмах, виртуозно разнообразных и точно соответствующих содержанию каждой главки, живет неуправляемый, жестокий, неудержимый характер народной революции. А «летучие», мелькающие персонажи поэмы («старушонка, как курица», «буржуй на перекрестке», «вития» из интеллигенции, «поп», даже «пес безродный»), — это словно бы застигнутые на взвихренной дороге существа. Почему же должны быть другие, а не эти? И почему среди идущих с ружьями двенадцати не может быть самых отпетых? «Среди них, — уточнял свою мысль поэт, — есть такие, которые сходят с ума от самосудов, не могут выдержать крови, которую пролили в темноте своей; такие, которые бьют себя кулаками по несчастной голове: мы глупые, мы понять не можем; а есть такие, в которых еще спят творческие силы; они могут в будущем сказать такие слова, каких давно не говорила наша усталая, несвежая и книжная литература».

Много удивленных вопросов задавали Блоку по поводу концовки поэмы. Почему впереди «двенадцати» появляется Христос? Поэт ответил с обескураживающей искренностью: «Когда я кончил, я сам удивился: почему Христос? Но чем больше я вглядывался, тем яснее я видел Христа. И я тогда же записал у себя: “К сожалению, Христос”».

Этому безусловно веришь. Пусть участниками социального потрясения оказались натуры не ангельские, даже ущербные. Но к ним ведь тоже приложимы слова: «Каждый из них, как весь народ… скрежетал зубами во мраке, отчаянье, часто злобе. Но они знали, что рано или поздно все будет по-новому». Они верили в свет и надежду впереди. Так почему же перед ними не может замаячить Христос? «Надо вот сейчас понять, — убеждал интеллигенцию Блок, — что народ русский, как Иванушка-дурачок, только что с кровати схватился и что в его мыслях, для старших братьев если не враждебных, то дурацких, есть великая творческая сила». Вера в эту творческую силу и подсказала Блоку последние строки его поэмы.

Он и в статье «Интеллигенция и революция» с убежденностью говорил: «России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и — по-новому — великой». Блок не ошибся. В двадцатом веке она явилась перед миром великой страной, но враги ее — новоявленные «демократы» — преуспели в ее разрушении.

***

В середине своего короткого пути Александр Блок написал «Возмездие» — поэтическую хронику жизни своей семьи и России с конца девятнадцатого века. Поэма осталась неоконченной, но последние набросанные автором строки можно назвать его заветом, сердечным, ободряющим посланием потомку:

Когда ты загнан и забит

Людьми, заботой иль тоскою;

Когда под гробовой доскою

Все, что тебя пленяло, спит;

Когда по городской пустыне,

Отчаявшийся и больной,

Ты возвращаешься домой,

И тяжелит ресницы иней,

Тогда — остановись на миг

Послушать тишину ночную:

Постигнешь ухом жизнь иную,

Которой днем ты не постиг…

………………………………….

Ты все благословишь тогда,

Поняв, что жизнь — безмерно боле,

Чем guantum satis* Бранда воли,

А мир — прекрасен, как всегда.

1911 г.

Неизменный романтик в жизни и поэзии, Александр Блок и не мог пожелать иного.

*В полную меру (лат.) — лозунг Бранда, героя одноименной драмы Г. Ибсена.