Круглый стол «Рождественские чтения». Что читать зимой?

Идея «Рождественских чтений» витала в морозном воздухе уже давно, и вот теперь, в канун пятилетия со дня выхода журнала, кажется, настал подходящий момент для ее осуществления. «Парусу» — пять, «шестой пошел»; с нами — наши авторы и читатели, мы рады новым писательским именам и новым друзьям, многое сделано и есть к чему стремиться.

Околоновогодняя предрождественская атмосфера очень располагает поделиться друг с другом сокровенным, «самым-самым», щедро раздать своим собратьям по перу и внимательным читателям лучшее, что есть в душе.

А души наши, утишась во дни Рождественского поста, замирая в ожидании светлого праздника и святых дней, мечтают всецело погрузиться в ликование и чистые думы. Так поможем же им, направляя добрым советом на чтение книги, возвышающей и просветляющей непокорный разум, успокаивающей мятущийся в утомленном теле дух и утешающей сокрушенное заботами сердце. Впрочем, для кого-то рождественские дни не будут иметь своего особенного цвета — но и тех мы призываем ощутить уникальность свято-праздничного настроя, рождающего, вероятно, и свое особенное восприятие художественного слова, за которым, как мы знаем, может много чего таиться.

Пусть каждый участник нашего предрождественского Круглого стола подарит свою идею для «Рождественских чтений», высветив то имя (из прошлого, настоящего или даже будущего), чьи строки как нельзя более подойдут для мысленного погружения в вечность.

На данный момент прошлое нашей литературы чаще побеждает настоящее — но не всегда и не везде. Хочется, чтоб хотя бы иногда современная действительность поражала воображение не меньше, чем воздействуют на нас великие учителя минувших веков.

Да, в силу объективных причин нечасто писатель воодушевленно открывает книгу своего товарища-современника — но в святки, когда чудо сходит с небес на землю, возможны самые невероятные повороты событий. Так отдадим свою волю во власть чудесного и почитаем друг друга или другие хорошие книги (без ограничений во времени и пространстве) — нежно, вдумчиво, не спеша.

Итак, что же почитать в канун Рождества и на святки?

Может быть, вот это?

«Русь Небесная, где ты? В далеком ли детстве приснилась мне? Помню домы без замков, любовь и взаимопомощь, пустынную на много верст Оку, незахламленные леса, работу до седьмого пота, послебанное умиротворение и благодать. Зачем привиделся прекрасный образ Твой, который нарек божественным именем? Хочется верить — не от повреждения логического “аппарата” мысли. Как забыть великих старцев и пророков, что не давали гаснуть светильнику неповторимой души Твоей?! Людей, которым впору сидеть одесную Создателя, чьим бытием искупается грешное большинство мира?!

Русь Небесная! Скрыта ты от многих глаз, как потаенный родник. “Хлеба и зрелищ!” — вопят толпы народов и языков вокруг. То уже проходили: и в Древнем Риме, и позже. История повторяется: дьявол всегда изыщет возможность подсунуть свои пять копеек. С горечью вижу: близится время терзаний людских, поскольку неправеден путь, навязанный массам прожженными идеологами раскрепощения нравов. Но когда ужаснется мыслящий мир собственному варварству и одичанию, исполнишь, Небесная, свое предназначение: откроется помраченным умам и растерянным взорам Твое духовное первенство, потянутся за Тобой заблудшие одиночки, потом сообщества и все иноплеменное сущее».

Николай Чеботарев. Русь Небесная. Роман. «Парус», 2015, № 39-42.

Или это:

«Живо представилось мне это развеселое “плясалище”, та самая ровно-ровная “сковородка”, устроенная на молебном месте, на расчищенном от могильных крестов погосте, где были опущены в родную землю на вечный покой русские люди. Только не досталось им покоя. Лихая, разудалая “сковородка” будила их неугомонным топотом.

Снова услышал я голос Носова:

— В местности нашей были разные праздники… — продолжал читать свои записи Михаил Петрович. — В деревне Кожино гуляли в Нилов день на 9 июня, в Званице праздновали Петров день, это перед сенокосом. В Белях чествовали Тихвинскую икону Богоматери, а в Апаничино на 21 сентября ее, значит, рождество. Потом в Борках отмечали Трех святителей. А у нас, в Холщебинке, главным праздником считался Ильин день.

Голос старика звучал ровно. Как мерное тиканье часов на дощатой полке в его избе. Все это сливалось с негромким бряцанием ложки, которой Даша уписывала варение.

— Скажите, Михаил Петрович, — тронул я его за локоть, — а вы сами плясали на “сковородке”?

— Где? — слегка вздрогнул старик.

— Ну, на той танцплощадке, что была устроена на погосте.

Михаил Петрович вернулся мыслью в свою молодость, заулыбался, даже как будто озарился:

— Я-то! Конечно, а то как же! — Крякнул он. — После войны, в пятидесятых, там было самое что ни есть гулевое место. Мы, молодые, там плясали так, что аж пыль столбом стояла. Я и сам на “сковородке” в плясовой отхаживал ноги... Эх, было!

Признаться, при этих словах я невольно поглядел… на пустой протез Михаила Петровича.

Денис Миронов-Тверской. Сковородка. Рассказ. «Парус», 2015, № 41.

Или это?

«Никогда не задумывался, а теперь спрошу: что это за Троица такая, а? И почему именно Троица? У нас зимой дети снежную бабу лепят: внизу большой снежный шар, посередке — меньше, а наверху, с морковкой и угольками вместо глаз, — совсем маленький. И вроде как единым все у детишек получается, а одним словом — снежная баба. С Богом все так же, что ли, или сложнее?..

Тихомир молчал.

— Нет, ты мне объясни! Если я пойму, как Бог устроен, может, мне легче станет? Может быть, я тогда пойму, почему Ждане с еще не рожденным малышом завтра умирать придется. Что это за такой Тройной Бог у нас, а?

Лучина на столе замигала, и Тихомир медленно и осторожно поправил ее. В свете крохотного пламени задумчивое лицо старика казалось строгим и чистым.

— Я, Андрей, много на своем веку повидал: и людей, и мест, но как устроена Троица, не знаю. А скажу тебе так, к примеру: на солнце можно и не смотреть, а понять, где оно — над головой или у горизонта, утро сейчас или вечер — любой человек может. Вот так и с нашей Троицей… Если по-человечески судить, Бог-Отец — как великое море. Ты его не видел, а это море жизнь всей земле дарит, потому что жизнью дышит. Дух Святой — как облака в небе, где прольется дождь — там и благодать. Утром пар над землей или туман видел?.. То и есть жизнь — ее Дух. Ни трава, ни пшеница не поднимутся, если земля паром исходить не будет, и облака не поплывут. Жизни вода нужна…

Андрей слушал, глядя в сторону и опустив глаза.

— Бог — как вода, значит? Ладно, воду я вижу. А Христос, по-твоему, где?

Старик чуть заметно улыбнулся:

— Ты когда ко мне пришел, воду пил?

— Ну, пил.

— То и есть Христос. Бога только снаружи не бывает. Ведь ты и страдаешь от того, что в тебе Бог есть. А не было бы Его, разве у тебя душа болела?

Андрей вскинул голову.

— А завтра?.. Может быть, ты мне еще сказку о Жар-птице расскажешь, чтобы мне полегчало? Или ты эту сказку только для себя придумал, чтобы забыть всех своих жен и детей, которых потерял?

— А терял ли я их, Андрюша?

Андрей отстранился от Тихомира. Он положил руки на стол, взявшись ими за углы, словно пытался удержать себя и не встать.

— Это как же так? — тихо спросил он.

— А так… Я же своих как любил, так и люблю. А тогда чего лишил меня Господь? Того, что их рядом нет?.. Но тогда почему они во мне жить продолжают?

— Временный рай в своей душе устроил, что ли? — недобро спросил Андрей. — Только кончится этот рай, дядя Илья, завтра на кончике татарской сабли. А как нам всем принять другой рай, небесный, после такого ада на земле, что нас завтра ждет?

— А есть ли он, этот рай на земле или небе, Андрей? Он ведь, если и есть, то, поди, забором обнесен. Вот только люди — как дети, все равно через него перелезут.

— Тогда во что же ты веришь, если не в рай? И что человеку нужно, если ему даже райский забор мешает?

— Бог нужен, Андрюша, а не забор. Если ты к огню руку протянешь, что будет? Обожжешься. А если к Богу — свою душу? Обожжешься или обожишься?.. Кто-то об этом не думает, кто-то — боится думать до времени, но если у бочки дно вышибить, куда вода потечет? На землю, потому что в земле рождена, а потом — Бог даст — она снова дождем на землю прольется. Уже и капли, и люди другими будут, но суть-то в них одна — Божья…

Андрей молчал, глядя на снова замигавшую лучину. Он сжал челюсти так, что было слышно, как скрипнули зубы. Рука потянулась ко лбу и стиснула его изо всей силы.

— Слова это только, дядя Илья… Слова!

— Мои — да. Но и Бог — Слово.

Андрей тяжело оторвал руку ото лба, протянул ее и счистил ногтем с лучины слой пепла. Она тут же радостно вспыхнула, освещая избу до самого темного угла. Пламя казалось удивительно чистым и светлым».

Алексей Котов. Лебедина охота. Повесть. «Парус», 2015, № 38.

Здесь процитированы некоторые прозаические произведения, опубликованные в течение только последнего года в журнале «Парус» (для примера были взяты рассказ, повесть и роман разных авторов) — и это только малая часть, достойная упоминания. А есть еще потрясающе глубокие сочинения Николая Смирнова, Александра Антипина, Ирины Турченко и др. Да не обидятся на нас наши великолепные мыслители-публицисты — сегодня мы отдаем дань традиционным художественным (и поэтому тоже отчасти — чудесным) жанрам.

Но ведь в рождественские дни, скажете Вы, можно читать и поэзию! И будете совершенно правы. Кажется, уже давно пора открывать наш Круглый стол и пусть он будет изобиловать многоцветьем мнений.

Добавлю лишь одно.

Дорогие наши писатели и читатели! Вы действительно очень дороги нам, и мы с величайшим тщанием, любовью и трепетом прочитываем каждую строчку, написанную Вами. А знакомство с архивом журнала, доступ к которому открыт в любое время суток, предстоит еще сотням и сотням ищущих встречи именно с Вами любознательных умов. Сердечно поздравляем с пятилетием «Паруса»! Мы счастливы, что у нас такая достойная компания! Надеемся, вместе нас ждет прекрасное, нескучное, взаимно обогащающее и долгое путешествие по морской глади русской литературы. Вдохновения, радости, успехов и, конечно, ощущения праздника — с Новым годом и Рождеством!

Вперед, в новое плавание! Все — на борт!

Ирина КАЛУС

Николай СМИРНОВ

К новой высоте

В Рождество вспоминается счастливая пора — детство, школьные годы. Извините за расплывчатость, но остановиться на каком-либо одном авторе или конкретном сочинении — затрудняюсь. Думаю, что в таких книгах должно обязательно озариться что-то зимнее, звездное, деревенское и «из детства».

…У изразцовой, беленой печки — табуретка, рядом, прямо на полу, вровень с ней высилась стопка дореволюционных книг: Фета, Сурикова, Кольцова, Бунина, Майкова. А в окне — высокая, грациозная, вся в таком же старинном серебре, как из этих книг — береза. Расцвеченная инеем, она разгоралась в пустом соседнем дворе над сугробами, с каждым часом становясь все ярче, тепло просвечиваясь изнутри.

Я подходил к окну, смотрел на нее сквозь проталинку в инее и, удивляясь, чего-то поджидал. Но день проходил. Свисшая к сугробам под тяжестью своей красоты, она темнела, гасла.

Я знаю, что в тех книгах, которые я читал тогда, в школьные каникулы, запоем — все уже было сказано об этой красоте, точно о такой же березе, о сонной тишине, ее серебре и блестках. Но почему-то и сейчас, когда я вспоминаю этот образ, мне думается, что я что-то не понял, что-то не досмотрел в ее застывшем ясном изваянии. И что-то еще должно открыться. Так невозможное часто кажется возможным. Если даже старая береза во дворе, давно спиленная на дрова, своим, разгорающимся во мне всю жизнь светом, подтверждает это…

То, что мы не досмотрели в детстве, надо досмотреть в эти чудесные дни и открыть что-то новое. Например, в таких хрестоматийных стихах, как «Вот моя деревня, вот мой дом родной. Вот качусь я в санках по горе крутой»… А может, и в таких, по которым учились грамоте еще мои родители в далеком-далеком и «боевом» 1919–1920 учебном году:

В небесах сияли звезды,

На дворе мороз трещал.

Шел по улице малютка,

Он озяб и весь дрожал…

Ну, а если меня упрекнут в наивности и простоте вкуса, то можно дополнить этот список «песнопениями таинственными» святого Григория Богослова «о Христе, о мире, о промысле, о душе и человеческой природе». В них, на другом уровне, та же простота и свет, «Свет неименуем, непостижим», который «убегает от быстроты приближающегося к Нему ума, всегда упреждает всякую мысль, чтобы мы в желаниях своих простирались непрестанно к новой высоте».

Александр НЕСТРУГИН

Когда журнал «Парус предложил мне принять участие в круглом столе, посвященном «Рождественским чтениям», я задумался и задумался. Можно, конечно, назвать имена, которые давно уже на слуху, но они ведь и читателям «Паруса» известны, верно?

Не правильнее ли будет представить автора, который не имеет пока выхода к широкой читательской аудитории? И живет в глубинке. И, будучи человеком скромным, стесняется стучаться в двери столичных литературных изданий. Тогда задача моя становится совсем простой…

Веру Часовских у нас, в Воронеже, по привычке многие все еще числят в ряду молодых поэтов. И ошибки в том вроде нет, если исходить из формальных признаков: совсем недавно она была участницей областных совещаний молодых писателей. А сейчас она — автор нескольких сборников стихов, член Союза писателей России. Но дело, конечно, не в послужном списке. Важно то, что стихи В. Часовских пишет особенные. В чем их особенность? Это поэзия глубоко верующего человека, являющая читателю христианские ценности не через специфическую лексику и каноническую риторику, а через теплый, милосердный свет, которым дышат живые строки.

Холода о небесном поют,

Эту песню я, Господи, знаю,

Каждый день, каждый час вспоминаю

Бесконечную милость Твою.

Сколько раз Ты меня выводил,

Точно в сказке «Морозко» — с дарами,

Из опасной заснеженной ямы,

Из пленения демонских сил.

Сколько раз, поучаясь любить

И молясь, поступала я смело

И, как юная Герда, умела

Сердце-льдинку до слез растопить.

Сколько раз, встретив солнце, тепло

После долгой зимы в подземелье,

Как Дюймовочка, с тайным волненьем

Я садилась на чье-то крыло.

И летела, летела туда,

Где царит благодатное лето,

Где поют Тебе Ангелы света

Ту же песню, что здесь — холода.

Живет Вера Часовских в городе Бутурлиновке Воронежской области, учительствует в воскресной школе Покровского храма. Стихи ее вы вряд ли встретите в книжном магазине (там теперь почти сплошь одни рубальские-резники), а вот в интернете они есть.

Найдите их, подружитесь с ними.

Алексей КОТОВ

Русскую классику очень трудно — неимоверно трудно! — перечитывать, когда проходит период первой влюбленности в какую-то книгу. Почему так?.. Ответ прост: потому что ее хорошо помнишь. Я бы даже сказал так: до обидного хорошо.

В свое время я был влюблен в «Войну и мир» Толстого и за пару лет перечитал этот великий роман четыре раза. А теперь?.. Прошло, наверное, уже лет двадцать, а я ни разу не прикоснулся к нему. Улыбнусь: ах, какой же подлый я читателишка!.. Забыл, предал?.. Нет. Эта книга — в моей душе. Она — жива. Я могу спорить с ней и находить что-то новое, не беря в руки сам текст.

А как давно я смотрел свои два любимых фильма «Сталкер» Тарковского и «Семь самураев» Акиры Куросавы?.. Первый уже не помню когда, а второй года два назад. Но и они — живы.

А «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова?..

А «Мертвые души» Гоголя?..

А рассказы Чехова?..

Знаете, по-моему, не нужно бояться, что русскую классику мало читают. Как-то раз — довольно давно — я прочитал «Нагие и мертвые» Норманна Мейера. Ух, и талантище, по величине никак не меньший, чем у Льва Толстого! Американский писатель работал словно остро отточенным карандашом и видел любое, самое маленькое движение в душах своих героев. Но если теперь я попытаюсь вспомнить, о чем эта книга, то смогу сделать это только в общих чертах: она об американских солдатах и боях на каких-то островах с японцами во время Второй мировой войны. Я очень смутно помню пару лиц и несколько ключевых моментов действия. Эта книга умерла… Странно, почему? Ведь я только что говорил, что талант Норманна Мейера никак не меньше таланта Льва Толстого. Да, не меньше, но в некоем арифметическом исчислении, в умении видеть, обосновывать свое понимание, но… Этот талант был холодным. Не живым, а почти машинным. Наблюдающим, но не сопереживающим.

Именно тогда, читая Норманна Мейера, я понял, чем отличается русская литература от любой другой — океаном теплой любви, которому нет конца. Да, Бог дает людям таланты вне зависимости от их национальности. Но что такое талант?.. В одной Евангельской притче это золотые монеты, которые раздал рабам их господин. Но исходя из сути притчи, можно прийти к выводу, что подобная раздача — только начало и талант, полученный от Бога, очень нужный, прекрасный, но еще пустой горшок. Его можно наполнить чем угодно, но только единицы людей почувствуют на этом «горшке» свежую теплоту Божьих рук, и только они понимают, чем его нужно заполнять — той же теплотой.

У русских книг не только русские авторы. Совсем недавно я прочитал «Цитадель» Экзюпери. Странно, но это книга редко упоминается. Почему?.. Наверное, потому что это очень русская книга по своему содержанию.

«…Долго искал я, в чём суть покоя. Суть его в новорождённых младенцах, в собранной жатве, семейном очаге. Суть его в вечности, куда возвращается завершённое. Покоем веет от наполненных закромов, уснувших овец, сложенного белья, от добросовестно сделанного дела, ставшего подарком Господу.

И я понял: человек — та же крепость. Вот он ломает стены, мечтая вырваться на свободу, но звёзды смотрят на беспомощные руины. Что обрёл разрушитель, кроме тоски — обитательницы развалин? Так пусть смыслом человеческой жизни станет сухая лоза, которую нужно сжечь, овцы, которых нужно остричь. Смысл жизни похож на новый колодец, он углубляется каждый день. Взгляд, перебегающий с одного на другое, теряет из вида Господа. И не та, что изменяла, откликаясь на посулы ночи, — о Боге ведает та, что смиренно копила себя, не видя ничего, кроме прялки. Крепость моя, я построю тебя в человеческом сердце…»

Знаете, я очень удивился. Оказывается, Экзюпери это не только «Маленький принц» и «Записки военного летчика», но и еще очень близкое мне понимание и видение мира.

«…Вот почему я ненавижу издёвку — оружие циников. Циник говорит: “Каких только обычаев у вас не было! Почему бы не переменить и эти?” И ещё слова циника: “Зачем держать зерно в амбаре, а овец в хлеву? Можно ведь и наоборот…” Он меняет местами слова. Он не знает, что, кроме слов, существует на свете и другое. Ему невдомёк, что человек живёт и нуждается для жизни в доме. Наслушавшись циников, люди теряют из виду дом и разрушают его. Так расточают они самое драгоценное из своих сокровищ — смысл существующего. В праздник гордятся тем, что свободны от обычая, что презрели традиции, что чужое им дороже своего. Святотатство радует их, пока остаётся святотатством. Люди попирают то, что пока ещё весомо и ощутимо для них. Живут, пока дышит их враг. Тень закона ещё так крепко держит их, что они способны ею возмущаться. Но вот и тень исчезла. Радоваться нечему, забыт даже вкус победы. Наступило царство скуки. Вместо замка они на рыночной площади. Исчерпав удовольствие хвастливо и высокомерно попирать былое, они не знают, что им делать на этой ярмарке. И тогда просыпаются смутные мечты об огромном доме с тысячью окон, с завесами, падающими на плечи, с прохладными двориками. Мечты о потайной комнате, которая придаёт вкус тайны всему жилищу… Сами того не подозревая, они тоскуют о замке моего отца, где каждый шаг был осмыслен, — замке, который они успели позабыть…»

Улыбнусь: широка же ты, русская литература!..

Михаил НАЗАРОВ

Приятно почитать книгу по садоводству и огородничеству и мысленно наметить, где что весной сажать на участке для личного государственно-патриотического вклада в импортозамещение. Это отвлекает и от постоянных тревожных мыслей наподобие:

О, край родной! — такого ополченья

Мир не видал с первоначальных дней...

Велико, знать, о Русь, твое значенье!

Мужайся, стой, крепись и одолей!

или:

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!..

Тютчев это писал применительно к своим временам, а у нас гораздо больше для этого поводов...

Вячеслав ЛЮТЫЙ

Я хотел бы порекомендовать читателям «Паруса» в грядущее Рождество почитать прозу Натальи Моловцевой. Посмотрите рассказ «Чужой», в котором много обыденного, но дыхание небес сквозит меж людьми, овевает бытовые коллизии и придает им новый смысл, о котором прежде и не думалось.

Вот самая общая характеристика ее творчества.

Рассказы Натальи Моловцевой в течение многих лет находились в тени иных писателей и произведений. Одни к ее сюжетам относились свысока: дескать, тема уже имеет множество художественных решений, к чему повторение пройденного… Другие, впрямую не касаясь текстов автора, заочно включали их в современную русскую литературу охранительного толка. Без новых идей и интеллектуальных прозрений, она как будто топчется на месте и не заглядывает в завтрашний день.

Оглядывая литературное поле настоящего времени, приходишь к грустному выводу: футурологическими проекциями в прозе читатель уже насытился, а многое написанное только вчера, вроде бы, дало картину действительности минувших и текущих лет, но чувство неудовлетворенности, какой-то зияющей недосказанности не уходит после прочтения громких книг и слов, подписанных известными именами.

Между тем ключ к происходящему в литературе в том, каким предстает перед внутренним взором современника русский человек, проживающий эпоху покоя и низвергнутый в стремнину перемен. И самой важной задачей для нынешней прозы становится изображение национального характера и глубины души, которая не отреклась от всего доброго, что прежде берегла. Сумела что-то простить другим и в чем-то укорить себя, но вкусила света и непостижимого тепла любви и такой явилась близким и далеким — соседям, прохожим, читателям…

Теперь книги Натальи Моловцевой воспринимаются как откровение: никаких особенных коллизий, все повороты сюжета, кажется, знакомы, однако за предметами и фигурами угадывается космос человеческого переживания, противоборство даже не добра и зла, а любви и тайного равнодушия, по-евангельски — теплохладности. По существу, все рассказы и повести автора — это память сердца о прошлом и движение видимой и осязаемой реальности «в направлении сердца».

Для писательницы хорошие черты человека важнее срывов его характера, грубых слов и пьянства. Ее героини, в которых отчетливо угадывается облик самого художника, словно раздвигают телесное пространство действительности и наполняют его тонким, осторожным ощущением того персонажа, который сейчас находится в центре происходящего. Наверное, так слепые легким касанием пальцев способны «увидеть» недоступное им непосредственно и восстановить предметный мир, что их окружает. У Моловцевой конкретный человек как-то исподволь соединяется со своим «душевным эфиром», перетекающим из тайного состояния в наглядное, тем самым придавая человеку удивительную полноту — во многом изначальную, Божественную, о которой цивилизация сохранила лишь смутное воспоминание.

Повествование у автора всегда начинается с простого эпизода, совершенно обыденного. Но постепенно внутренний монолог героини насыщает «пустые» места сюжета, и небольшой рассказ воспринимается читателем как повесть — столь протяженно переживание, вобравшее в себя осколки прошлого и грубые детали настоящего, проникающее в самое ядро существования другого человека и возвращающееся в душу героини, оставляя в ней неисчезающий слепок иного «Я».

В повестях и рассказах Натальи Моловцевой не найти зримых церковных примет, хотя текст поразительно насыщен мироощущением верующего русского селянина. О сквозной главной героине этой прозы (ее узнаёшь по интонации голоса, по повадке, по мягкости речи) можно сказать: истинно православная женщина. И, пожалуй, тут наиболее важным для современного феминизированного общества окажется само понятие женщины, разорванное толкованиями, эгоизмом, черствостью — на приметы и признаки, во многом отрицающие дорогие каждому образы дочери, сестры, матери, жены…

Не часто современная проза являет нам примеры женского самочувствия, принципиально лишенного самолюбования и привычной способности все переиначивать на свой лад. Напротив, все то «женское», что предлагает социальная среда, до предела насыщено подобными качествами. Они превращают женщину в некое отдельное от мужчины существо, которому тот обязан служить и приносить самые разные жертвы. Вот почему теперь считается крайне трудным найти достойную и верную жену, на деле все чаще встречаются женщины-партнеры. И здесь нам предстоит решить задачу, к которой порою и не ведомо, как подступиться. Сказано было прежде, что Русь будет такой, какою станет русская женщина — теперь эта проблема оказывается одной из главных для России.

У Моловцевой в характере героини на редкость естественно присутствуют уступчивость и забота, способность понять родного человека и помочь, если он оказался в беде. Притом — это всегда душевная затаенность, скрывающая от поверхностного взгляда и слуха много больше, чем можно увидеть и услышать.

Принято считать, что Пушкин в образе Татьяны в «Евгении Онегине» создал идеальный женский характер, в котором замечательно сошлись природа и личность. Способность любить и верность, нежность и обаяние, ум и чуткость можно соединить с юным или зрелым лицом, поместить персонаж в деревню или город — и мы увидим перед собой бабушку, внучку, сестру, любимую жену, хлопотливую мать... Именно они будут главными фигурами в литературном произведении, сообщая ему приметы подлинности. Потому что сегодня русский человек, в первую очередь, должен разобраться с собственной душой, иначе ум его окажется сух и бесплоден, и завтрашний день станет для него днем погибели.

Вот почему так хороша и целебна для русского сердца проза Натальи Моловцевой, растворяющая двери в огромную вселенную национального бытия. Скромно касаясь малых предметов и невеликих людей, страницы ее произведений словно дают отсвет в дальнюю даль. И ты понимаешь: русская жизнь еще не кончена — она затаила дыхание и копит силы для новой, трудной и неведомой дороги.

Диана КАН

Во все кризисные времена человеку очень важно сохранять в душе лад и спокойствие вопреки внешним обстоятельствам, какими бы суровыми они ни были. Именно этот лад с самим собой и помогает нам превозмочь тяготы жизни. И потому самым душеполезным чтением в канун Рождества (да и в любые другие дни) я считаю книгу Василия Белова «Лад». Написанная вроде бы прозой, она проникнута той высокой космичной поэзией, что свойственна шедеврам великой русской литературы. У меня уже сложилась такая традиция: в непростые моменты жизни перечитывать эту книгу. Пусть в нашей стране вообще и у читателей и авторов «Паруса» в частности всё наладится в наступающем году! Если русская литература в лице современных писателей пережила Год литературы в России, нам уже ничего не страшно!

Надежда КУСКОВА

Как весть о том, что смерти нет

Новый, 2011 год и Рождество мы должны были встречать в больнице. Всех ходячих на каникулы отпустили по домам. А мой муж после перелома позвоночника надолго оказался прикованным к ортопедической кровати со старым, черным матрасом, во многих местах зашитым толстенными нитками. О наших перспективах нейрохирурги многозначительно помалкивают. О, как тревожно и многозначительно это молчание!

Остались в больничной палате вдвоем. Голая ветка (каштана, ивы?) елозила по окну, раздражая еще и тем, что так безжалостно скрипит она, предвещая беду, во многих читанных когда-то рассказах. Горят тусклые лампочки без плафонов. Что делать в гулкой тишине больницы? Читаем друг другу стихи. Не рождественские и новогодние, а первые, что приходят на ум.

Я — Блока:

Мы сам-друг над степью в полночь стали:

Не вернуться, не взглянуть назад.

Над Непрядвой лебеди кричали,

И опять, опять они кричат!

Муж мне — Даниила Андреева:

…Будь спокоен, мой вождь, господин,

Ангел, друг моих дум, будь спокоен:

Я сумею скончаться один,

Как поэт, как мужчина и воин.

Потом я достаю из верхнего ящика старенькой тумбочки пачку стихов Надежды Папорковой. Недавно, узнав о нашей беде, она приехала из Рыбинска, навестила в больнице. Здесь, за разговорами о поэзии, мы с ней и познакомились поближе.

Начинаем читать. Стихи, простые по форме, изысканные в своей простоте, открывают глубину, которая дается или длительным трудом, или природным даром.

«Сердце без тайности — пустая грамота», — говорит пословица. Чем больше тайностей в душе поэта, тем чище и сильней его голос. И тем больше сердец с «тайностями», то есть читателей, откликается на звонкий призыв.

А перед новым, 2016 годом мы с мужем читаем стихи Надежды Папорковой уже дома. Напечатана подборка в ярославском литературном сборнике «Своими именами назовутся». Книга издана в этом году.

Сегодня новый день. Сегодня — снегопад.

Быть может, я вернусь, но только не сегодня…

Я помню этот шаг — несмелый шаг назад,

И улица была, как в детстве, новогодней…

Сегодня в путь ночной меня отпустит дом,

И звезды зазвенят, нетронутые вовсе.

О, если бы понять, пусть с мукой и трудом,

Но все-таки понять, зачем и отчего все.

Я плачу о тебе. Прости за прямоту.

Светлейший Божий дар, бесценнейшее горе, —

Я все тебе прощу, в ночную темноту

Впадая, как река — в отчаянное море.

Не ухожу, не лгу, не прячусь, не бегу —

В любом земном краю я все равно с тобою.

И вертится Земля в сиреневом снегу,

И полон каждый миг ее привычной болью.

Струна звенит в тумане… Тревожит и зовет. Пушкин писал своей жене: «Я никогда не хлопотал о счастии — я мог обойтись без него. Теперь мне нужно на двоих — а где мне взять его». В нашем, ускоряющемся в своем движении к пропасти, мире, такое ясное, классическое отношение к жизни, увы, недостижимо. Ближе «вечный бой» Александра Блока. Потому так трогают, так узнаваемы и близки эти строки Надежды Папорковой. Потому они и стали нашим рождественским чтением.

Сквозь шум времен, как прежде, лечит раны

Печальный свет его небесных строк.

Лишь вслушайся: Россия, Вечность, Блок —

Какой союз немеркнущий и странный.

Вспоминалось, что именно Александр Блок, Даниил Андреев, да и современные стихи помогали нам в больнице справиться с потрясением. Мне кажется, об этом узнавании друг друга сквозь толщу лет, независимо от того, кого жизнь вознесла и наградила, кого обрекла на тяжелейшие испытания, пишет и замечательный поэт из Рыбинска Леонид Советников.

Есть проницательность. Есть тайна.

Мы вновь приблизимся случайно,

Когда сойдет остаток лет.

Пространств весенних окрыленность

Пронижет душу, как влюбленность,

Как весть о том, что смерти нет.

Тогда, скользнув прозрачной тенью

Меж праздностью и канителью,

Появишься, мой ангел, ты.

И будут в дымке предрассветной,

Как в легкой лирике заветной,

Сквозить небесные черты.

Андрей ШЕНДАКОВ

«Не удержать звезды в ресницах…»

(молитвенная лирика Виктора Дронникова на Рождество)

В современной России много удивительных, талантливых, одухотворенных поэтов, но один из них для меня — образец поэтического совершенства, тонкого лирика, чьи строки наполнены чистым морозным воздухом, молитвенным озарением и огнем горних миров, вкрапленных в строки. Имя этого поэта — Виктор Петрович Дронников, с которым судьба свела меня в Орле, в Союзе писателей России. Мы выступали на одних сценах, сидели за одним столом. Мне, молодому автору, каждое напутственное слово старшего товарища было дыханием небес. И теперь, в Рождественские каникулы, когда сыплет тихий снежок, а вся многоэтажка замирает без своих разъехавшихся соседей, я нередко беру в руки книгу Виктора Дронникова «Под знаком Орла» и перечитываю ее много-много раз:

Мать Мария, Великая Мати,

Да святится дыханье твоё!

Ниспошли мне на тёплом закате

Материнское слово своё.

Из груди вырываются звуки

Благодатной сыновьей любви.

Возложи осиянные руки

На незримые раны мои.

Богородица, свет, упованье,

Проведи через пустынь и тьму,

Чтобы я возвратил, как дыханье,

Просиявшее слово Ему…

Это стихотворение «Молитва», а вот строки стихотворения «Венок»:

Пошли, Господь, и мне отраду,

Когда земной истлеет срок,

Войти в небесную ограду,

Сложить у ног Твоих венок.

В печалях мира скоротечных

Я собирал тебе цветы…

Пути земных с Путями Вечных

Соединяешь только Ты.

Но если бездной или адом

Грехи разверзнутся мои, —

Позволь мне кинуть за ограду

Взгляд, преисполненный любви.

В книгу, выпущенную издательством «Вешние воды» в 2009 году тиражом 1200 экземпляров, вошли избранные стихотворения разных лет, из сборников «Колыбель» (1966), «Земля-кормилица» (1972), «Светотень» (1975), «За туманом — иней» (1979), «Дозорный свет» (1985), «Осенняя дубрава» (1990), «В пречистом сиянье» (1993), «Путь невозвратный» (1996), «Складень» (2000), «На птичьих кругах» (2001), но самыми глубокими и проницательными стали стихотворения последних лет, написанные на рубеже тысячелетий. Здесь и гражданская, и молитвенная, и философская лирика Виктора Петровича, в которой сконцентрировался, пожалуй, весь творческий свет современного гения. Не побоюсь этого слова, поскольку читаю и вновь перечитываю, беру гитару и даже напеваю эти глубокие, наполненные смыслом строки:

Кто этот мир? И что мы сами?

Перетекает жизнь и смерть…

О, если б Божьими глазами

Хоть раз на землю посмотреть.

Вот почему светло и слепо,

Когда зияют небеса.

Я запрокидываю в небо

Осиротевшие глаза.

Не удержать звезды в ресницах,

Но сколько лет, но сколько лет

Душа сама летит, как птица,

На Божий свет, на Божий свет!

Когда-нибудь родное небо

Меня приблизит без следа…

Не говорите, был иль не был?

Я там, я там, где был всегда…

Эти строки, эти крупицы света, которые оставил после себя великий поэт, достойны, чтобы их знали и ценили не только профессиональные литераторы или читатели орловских библиотек, но и все жители России, для кого не безразлично живое русское слово. Слава Богу, что благодаря усилиям добрых людей с поэзией Виктора Петровича Дронникова можно познакомиться на официальном сайте: http://www.dronnikov.ru. Желаю всем приятного прочтения и счастливого Рождества.

Галина РУДАКОВА

Каждый год у меня на книжной полке прибавляется не менее двух десятков книг, в основном подаренных писателями-земляками. Многие из них становятся настольными, и трудно выбрать, чему отдать предпочтение. Но все же я советовала бы прочесть роман-реконструкцию Александра Павловича Лыскова «Красный закат в конце июня». Автор проследил по архивным документам и воссоздал историю 14 поколений людей, живших в одном поселении. Начиная с времен, когда славяне из перенаселенных земель новгородчины устремились на север, на земли, заселенные угро-финнами, и заканчивая прошлым веком. Роман захватывающий, написан превосходным языком. Приобрести его можно у автора (живет он в Москве, книга есть в интернет-магазинах).

Доброго вам чтения!

Михаил БЫЛЫХ

Спасибо за приглашение за круглый стол, но мне лучше постоять, послушать разумных и посмотреть на яства.

Здесь для меня самый заковыристый вопрос: кому рекомендовать, да еще на Рождество и святочные дни — сплав язычества и христианства? Внуки, не только мои, великовозрастные и не очень, говорят: «Мы другие». В их правоте убедиться несложно, достаточно открыть интернет. Для себя бы я выбрал «Вечера на хуторе близ Диканьки», а из поэзии, не согласившись с Сергеем Небольсиным, — трилогию о земном пути Христа.

Но, быть может, я оговариваю внуков? Малая, совсем малая их часть слушала с открытым ртом чтение Николая Гоголя, а что постарше — чтение трилогии Юрия Кузнецова. Вот только язык для них без множественных пояснений уже почти недоступен.

Мотивы моего выбора просты: это удивительная прелесть русского языка; это совпадение тематики и времени чтения. Это и воспоминания о военном детстве, когда мы, голодная ребятня, вывернув свои лопотинки и шапки, измалевав лица или приладив личины, ходили колядовать по селу. Нас чаще гнали прочь в уже изменившемся мире.

Аркадий МАКАРОВ

Я бы поставил для рождественских чтений сказку Василия Шукшина «До третьих петухов». Там вся наша современная кремлевская элита. Эти черти на каблучках, опоганившие святое место, пока спал медведь. Вот написано, так написано. Как в зеркало волшебное глядел!

Наталья РОМАНОВА

В святочные дни я бы порекомендовала обязательно прочитать рассказ Ф.М. Достоевского «Мальчик у Христа на елке». В эти предрождественские дни очищения души очень важно омыть свое существо проникновенным словом, смиренно опустить свои взоры к нуждающимся и обремененным, ведь на самом деле это мы — обремененные своими грехами и нуждающиеся в сострадании для того, чтобы в единении со всем миром стать чище и достойнее...

Кирилл АНКУДИНОВ

Рождество — это праздник, а в праздничные дни не стоит нагружать себя.

Самые «рождественские» книги, которые я знаю — некоторые романы английского детективщика Джона Диксона Карра. Вообще Карр — автор замечательный (гораздо лучше Агаты Кристи), но неровный и разный. У него есть романы, удивительно гармонирующие с духом Рождества с его ручными ужасами и снежным уютом. Это такие романы, как «Замок Боустринг» или «Человек-призрак». Мне от них тепло и гулко.

Также в рождественские вечера можно читать прозу Честертона или Майринка, стихи Михаила Кузмина, раннего (не позднего!) Георгия Иванова, Александра Блока (не слишком раннего и не слишком позднего), Анны Ахматовой (ранней).

Что касается современной отечественной литературы... ни в коем случае не советую читать на Рождество современную российскую прозу! Любую современную российскую прозу! А эссеистику... её можно... У Кирилла Кобрина вот вышла книга, комментирующая «Шерлока Холмса». Всю ее я не читал, но знаком с отрывками. Судя по ним, делаю вывод: хорошее чтение для рождественских вечеров.

Ольга КОЛОВА

Благодарю вас за приглашение к участию в предрождественском круглом столе и с радостью хочу порекомендовать для чтения книгу нашего современника, костромича Михаила Веселова «Метельный звон».

Это удивительная по доброте, красоте и искренности книга; очень трогательная, близкая каждой русской и православной душе. Прочитать и скачать ее можно, пройдя по этой ссылке: http://filpub.ru/metelniy-zvon.pdf.

Автор живым народным языком показывает жизнь одного из приходов русской глубинки, рисует яркие, живые образы деревенских жителей — прихожан храма, настоятелем которого является опальный священник отец Евгений, отказавшийся по окончании духовной академии сотрудничать со светской властью. Автор удивительно талантливо сочетает реальную действительность, во всей ее подлинности, с художественными приемами настоящего мастера слова. За многими персонажами легко узнаются конкретные люди. Здесь все подлинно и достоверно: и сам о. Евгений, и прихожане его храма, и приезжающие к нему за наставлением и поддержкой духовные дети, — одним из них является сам автор. Книга по сути своей трагична, так как развертывает перед нами историю разорения храма, гибель священника и умирание деревни. Но и в процессе чтения, и по окончании читателя не оставляют светлые и добрые чувства, вложенные большой любовью автора, который сумел совместить обыденно простое с возвышенным и мудрым, бренное с вечным, глубокий трагизм с живым и легким юмором.

Сама я читала и перечитывала этот шедевр, — не побоюсь этого слова, — множество раз. Прочитали множество друзей моих и просто знакомых. Периодически он манит вновь погрузиться в мир этих замечательных и милых образов. И я не буду удивлена, если кроме меня еще не один человек порекомендует именно эту книгу.

Леонид СОВЕТНИКОВ

Очень много в русской лирике известных стихов о Рождестве: и у Бунина, и у Пастернака, и у Мандельштама, и у Бродского... Есть и у других, редко сегодня звучащих, и у современных авторов, которые слышали немногие... В грядущее Рождество я мысленно буду читать, возможно, эти:

Афанасий Фет

***

Ночь тиха. По тверди зыбкой

Звезды южные дрожат.

Очи Матери с улыбкой

В ясли тихие глядят.

Ни ушей, ни взоров лишних, —

Вот пропели петухи —

И за ангелами в вышних

Славят Бога пастухи.

Ясли тихо светят взору,

Озарен Марии лик.

Звездный хор к иному хору

Слухом трепетным приник, —

И над Ним горит высоко

Та звезда далеких стран:

С ней несут цари Востока

Злато, смирну и ливан.

Владимир Набоков

В пещере

Над Вифлеемом ночь застыла.

Я блудную овцу искал.

В пещеру заглянул — и было

виденье между черных скал.

Иосиф, плотник бородатый,

сжимал, как смуглые тиски,

ладони, знавшие когда-то

плоть необструганной доски.

Мария слабая на Чадо

улыбку устремляла вниз,

вся умиленье, вся прохлада

линялых синеватых риз.

А Он, Младенец светлоокий

в венце из золотистых стрел,

не видя Матери, в потоки

Своих небес уже смотрел.

И рядом, в темноте счастливой,

по белизне и бубенцу

я вдруг узнал, пастух ревнивый,

свою пропавшую овцу.

Саша Черный

***

В яслях спал на свежем сене

Тихий крошечный Христос.

Месяц, вынырнув из тени,

Гладил лен Его волос…

Бык дохнул в лицо Младенца

И, соломою шурша,

На упругое коленце

Засмотрелся, чуть дыша.

Воробьи сквозь жерди крыши

К яслям хлынули гурьбой,

А бычок, прижавшись к нише,

Одеяльце мял губой.

Пес, прокравшись к теплой ножке,

Полизал ее тайком.

Всех уютней было кошке

В яслях греть Дитя бочком…

Присмиревший белый козлик

На чело Его дышал,

Только глупый серый ослик

Всех беспомощно толкал:

«Посмотреть бы на Ребенка

Хоть минуточку и мне!»

И заплакал звонко-звонко

В предрассветной тишине…

А Христос, раскрывши глазки,

Вдруг раздвинул круг зверей

И с улыбкой, полной ласки,

Прошептал: «Смотри скорей!»

Леонид Советников

Зимний путь

Не по нитке — по нити светящейся, с миру

Собирается веры пучок. И несут

Издалека волхвы в знак смирения — смирну,

Ладан — в лад и из золота чистый сосуд.

Это сон, это солнце восстало средь ночи!

И в глубокой пещере светло, как в раю.

И ведет мимо падей и волчьих урочищ

Зимний путь, не подвластный уму и вранью.

Себя-то прочитываю с некоторым удивлением: неужели это я написал когда-то...

Иво ПОСПИШИЛ

Рождество всегда связано с торжественной, праздничной атмосферой; считается, что это праздник спокойствия, мира, толерантности. Казалось бы, что этой дефиниции наиболее точно соответствует идиллическое произведение или нечто пробуждающее нравственный и эмоциональный катарсис. Но вопреки этому или, вернее говоря, именно потому я избрал — как чех из Моравии — известный роман-предостережение Карела Чапека «Война с саламандрами» (1936), произведение, о котором, между прочим, блестяще писал недавно скончавшийся русский богемист Сергей Никольский. По сравнению с объемными сатирическими, саркастическими описаниями того, что человечество добровольно и даже с удовольствием движется к самоубийству, катарсис в романе представлен, как у Достоевского, в виде эпилога: метатекстового разговора автора с самим собой или же автора-творца с автором-читателем своего собственного текста. Там, скорее, надежда, что все кончится, как в сказке, хорошо, что на помощь придет нечто вроде Deus ex machina. У Чапека человечество не способно помочь само себе. Это, разумеется, вызов и, пожалуй, просьба. В Рождество это звучит провокационно, но настойчиво. Призыв, просьба, надежда.

Из-за суггестивности и поразительной точности и злободневности привожу здесь полный текст эпилога с названием «Автор беседует сам с собой» (русский перевод А. Гурович).

— И ты это так оставишь? — вмешался тут внутренний голос автора.

— Что именно? — несколько неуверенно спросил писатель.

— Так и дашь пану Повондре умереть?

— Видишь ли, — защищался автор, — я сам неохотно делаю это, но… В конце концов пан Повондра немало пожил на свете, ему сейчас, скажем, далеко за семьдесят…

— И ты дашь ему переживать такие душевные муки? И не скажешь: дедушка, дело не так плохо; мир не погибнет от саламандр, и человечество спасется; вы только погодите немного и доживете до этого… Послушай, неужели ты ничего не можешь для него сделать?

— Ну, я пошлю к нему доктора, — предложил автор. — У старика, вероятно, нервная лихорадка; в его возрасте это может осложниться воспалением легких, но надо надеяться, что он поправится; он еще будет качать Марженку на коленях и расспрашивать, чему ее учили в школе… Старческие радости, господи, пусть этот человек и в старости найдет еще радость!

— Хорошенькие радости!… — насмешливо возразил внутренний голос. — Он будет прижимать к себе ребенка старческими руками и бояться, да, бояться, что и Марженке в один прекрасный день придется бежать, спасаясь от клокочущей воды, которая неотвратимо поглощает весь мир; охваченный ужасом, он насупит свои косматые брови и будет шептать: «Это я сделал, Марженка, это я…»

— Слушай, ты в самом деле хочешь дать погибнуть всему человечеству?

Автор нахмурился.

— Не спрашивай, чего я хочу. Думаешь, по моей воле рушатся континенты, думаешь, я хотел такого конца? Это простая логика событий; могу ли я в нее вмешиваться? Я делал, что мог; своевременно предупреждал людей; ведь Икс — это отчасти был я. Я взывал: не давайте саламандрам оружия и взрывчатых веществ, прекратите отвратительные сделки с саламандрами и так далее — ты знаешь, что получилось… Все приводили тысячи безусловно правильных экономических и политических доводов, доказывая, что иначе поступить нельзя. Я не политик и не экономист; я не мог их переубедить. Что делать, по-видимому, мир должен погибнуть; но по крайней мере это произойдет на основании общепризнанных экономических и политических соображений; по крайней мере это совершится с благословения науки, техники и общественного мнения, причем будет пущена в ход вся человеческая изобретательность! Никакой космической катастрофы — только интересы государственные и хозяйственные, соображения престижа и прочее… Против этого ничего не поделаешь.

Внутренний голос помолчал с минуту.

— И тебе не жалко человечества?

— Постой, не торопись! Ведь не все человечество обязательно погибнет. Саламандрам нужно только побольше берегов, чтобы жить и откладывать свои яйца. Они, наверное, нарежут сушу, как лапшу, чтобы берегов было как можно больше. На этих полосках земли останутся, скажем, какие-то люди, не так ли! И будут изготавливать металлы и другие вещи для саламандр. Ведь саламандры не могут сами работать с огнем, понимаешь?

— Значит, люди будут служить саламандрам.

— Да, если хочешь, назови это так. Они просто будут работать на фабриках и заводах, как и сейчас. У них только переменятся хозяева.

— Ну, а человечества тебе не жалко?

— Оставь меня, пожалуйста, в покое! Что же я могу сделать? Ведь люди сами этого хотели; все хотели иметь саламандр; этого хотела торговля, промышленность и техника, хотели политические деятели и военные авторитеты… Вот и молодой Повондра говорит: все мы виноваты. Еще бы мне не жалко человечества! Но больше всего мне было жалко его, когда я видел, как оно само неудержимо стремится в бездну. Прямо плакать хотелось. Кричать и махать обеими руками, как если бы ты увидел, что поезд идет по поврежденной колее. Теперь уж не остановишь Саламандры будут размножаться дальше, будут все больше и больше дробить старые континенты Вспомни, что доказывал Вольф Мейнерт. люди должны уступить место саламандрам; и только саламандры создадут счастливый, целостный и однородный мир…

— Сказал тоже — Вольф Мейнерт! Вольф Мейнерт — интеллигент. Есть ли что-нибудь достаточно пагубное, страшное и бессмысленное, чтобы не нашлось интеллигента, который захотел бы с помощью такого средства возродить мир? Ну ладно, оставим это. Ты не знаешь, что делает сейчас Марженка?

— Марженка? Думаю, играет в Вышеграде. Веди себя смирно, сказали ей, дедушка спит. Ну, и она не знает, чем заняться, и ей ужасно скучно…

— Что же она делает?

— Не знаю. Скорее всего, пробует кончиком языка достать кончик носа.

— Вот видишь! И ты готов допустить нечто вроде нового всемирного потопа?

— Да отстань ты от меня! Разве я могу творить чудеса? Пусть будет что будет. Пусть события идут своим неумолимым ходом! И в этом есть даже некоторое утешение все происходящее свершается в силу внутренней необходимости и закономерности.

— А саламандр никак нельзя остановить?

— Никак Их слишком много. Им нужно жизненное пространство.

— А нельзя ли, чтобы они отчего-нибудь вымерли? Допустим, среди них начнется какая-нибудь эпидемия или вырождение…

— Слишком дешево, братец. Неужели природе вечно исправлять то, что напортили люди? Значит, и ты не веришь, что они могут сами себе помочь? Вот видишь, вот видишь! Вы всегда хотите иметь в запасе надежду, что кто-нибудь или что-нибудь спасет вас! Скажу тебе одну вещь: знаешь, кто даже теперь, когда пятая часть Европы уже потоплена, все еще доставляет саламандрам взрывчатые вещества, торпеды и сверла? Знаешь, кто днем и ночью лихорадочно работает в лабораториях над изобретением еще более эффективных машин и веществ, предназначенных разнести мир вдребезги? Знаешь, кто ссужает саламандр деньгами, кто финансирует Конец Света, весь этот новый всемирный потоп?

— Знаю. Все промышленные предприятия. Все банки Все правительства.

— То-то же. Были бы только саламандры против людей — тогда еще, наверное, что-нибудь можно было бы сделать; но люди против людей — этого, брат, не остановишь.

— Погоди-ка!… Люди против людей… Мне пришло в голову… Ведь в конце концов могли бы быть и саламандры против саламандр!

— Саламандры против саламандр? Как ты себе это представляешь?

— Предположим… когда саламандр станет слишком много, они могли бы передраться между собой из-за какого-нибудь куска побережья, бухты или еще чего-нибудь в этом роде; потом предметом распри станут все более и более обширные побережья; и в конце концов им придется воевать друг с другом за господство над всеми морскими берегами, не так ли? Саламандры против саламандр! Скажи-ка сам, разве это не логично с точки зрения истории?

— …Да нет, не годится. Саламандры не могут воевать против саламандр. Это противоречит природе. Ведь саламандры — один род.

— Люди тоже один род. А, как видишь, это им нисколько не мешает. Один род, а смотри — из-за чего только они не воюют! Сражаются даже не за место под солнцем, а за могущество, за влияние, за славу, за престиж, за рынки и уж не знаю, за что еще! Почему бы и саламандрам не начать между собою войну, скажем ради престижа?

— Зачем им это? Ну, скажи, пожалуйста, что им это даст?

— Ничего, разве только то, что одни временно имели бы больше берегов и были бы более могущественны, чем другие. А через некоторое время наоборот…

— Да к чему им это могущество? Ведь они все одинаковы, все — саламандры; у всех одинаковый скелет, все одинаково противны и одинаково посредственны… Зачем же им убивать друг друга? Скажи сам, во имя чего им воевать между собой?

— Ты их только не трогай, а уж причина найдется. Вот смотри-ка— здесь европейские саламандры, а там африканские; тут разве сам черт помешает, чтобы в конце концов одни не захотели быть чем-то большим, чем другие! Ну, и пойдут доказывать свое превосходство во имя цивилизации, экспансии или чего-нибудь еще; всегда найдутся какие-нибудь идеологические, политические соображения, в силу которых саламандры одного побережья обязательно станут резать саламандр другого побережья. Саламандры столь же цивилизованны, как и мы, и у них не будет недостатка в политических, экономических, юридических, культурных и всяких других аргументах.

— И у них есть оружие! Не забудь, они прекрасно вооружены.

— Да, оружия у них хоть отбавляй Вот видишь! Неужели же они не научатся у людей делать историю?

— Постой, погоди минутку! (Автор вскочил и забегал по кабинету.) Это правда! Было бы чертовски странно, если бы они не додумались до этого! Теперь я понимаю. Достаточно взглянуть на карту мира… Черт подери, где бы взять какую-нибудь карту мира?

— Я представляю ее себе.

— Хорошо Вот, значит, здесь Атлантический океан со Средиземным и Северным морями. Тут Европа, а вот тут Америка Это колыбель культуры и современной цивилизации И где-то здесь потонула древняя Атлантида…

— А теперь саламандры пускают на дно новую.

— Правильно. Ну, а вот здесь — Тихий и Индийский океаны. Древний таинственный Восток. Колыбель человечества, как его называют. Здесь, где то на восток от Африки, затонула мифическая Лемурия Вот Суматра, а немного западнее…

— …островок Танамаса. Колыбель саламандр.

— Да. И там владычествует Король Саламандр, духовный глава саламандр. Там еще живут tapa-boys капитана ван Тоха, исконные тихоокеанские, полудикие саламандры. Короче, это их Восток, понял? Вся эта область называется теперь Лемурией, а та, другая область, цивилизованная, европеизированная и американизированная, современная и технически зрелая, — это Атлантида. Там теперь диктаторствует Верховный Саламандр — великий завоеватель, техник и солдат, Чингисхан саламандр и разрушитель континентов. Любопытнейшая личность.

(— Слушай, а он в самом деле саламандра?)

(— Нет. Верховный Саламандр — человек. Его настоящее имя — Андреас Шульце, во время мировой войны он был где-то фельдфебелем ^[123].)

(— Ах, вот оно что!…)

(— Ну да. То-то и оно.) Итак, значит, Атлантида и Лемурия. Такое разделение объясняется причинами географическими, административными, культурными…

— И национальными. Не забывай национальных причин: лемурские саламандры говорят на «пиджин-инглиш», а атлантские — на «бэзик-инглиш».

— Ну, ладно. С течением времени атланты проникают через бывший Суэцкий канал в Индийский океан…

— Естественно. Классический путь на Восток.

— Верно. Наоборот, лемурские саламандры огибают мыс Доброй Надежды и устремляются на западный берег бывшей Африки. Они утверждают, что в состав Лемурии входит вся Африка.

— Разумеется.

— Лозунг гласит: «Лемурия — лемурам! Долой инородцев!» — и тому подобное Между атлантами и лемурами растет пропасть взаимного недоверия и наследственной вражды. Смертельной вражды.

— Другими словами, они превращаются в Нации.

— Да. Атланты презирают лемуров и называют их «грязными дикарями»; а лемуры фанатически ненавидят атлантских саламандр и видят в них осквернителей древней, чистой, исконной саламандренности. Верховный Саламандр домогается концессий на лемурских берегах якобы в интересах экспорта и цивилизации. Благородный старец Король Саламандр волей-неволей вынужден согласиться; дело в том, что его вооружение хуже. В заливе Тигра, недалеко от того места, где некогда был Багдад, произойдет вспышка: туземные лемуры нападут на атлантскую концессию и убьют двух офицеров, якобы оскорбивших национальные чувства лемуров. В результате…

— Начнется война. Естественно.

— Да, начнется мировая война саламандр против саламандр.

— Во имя культуры и права.

— И во имя истинной саламандренности. Во имя национальной славы и величия. Лозунг будет: «Мы или они». Лемуры, вооруженные малайскими криссами и кинжалами йогов, беспощадно вырежут атлантов, пролезших в Лемурию; в ответ на это более прогрессивные, получившие европейское образование атланты отравят, лемурские моря химическими ядами и культурами смертоносных бактерий, и притом с таким успехом, что будет зачумлен весь мировой океан. Моря будут заражены искусственно культивированной жаберной чумой. А это, брат, конец. Саламандры погибнут.

— Все?

— Все до одной. Это будет вымерший род. От них останется только старый энингенский отпечаток Andrias'a Scheuchzeri.

— А что же люди?

— Люди? Ах да, правда… Люди… Ну, они начнут понемногу возвращаться с гор на берега того, что останется от континентов; но океан еще долго будет распространять зловоние разлагающихся трупов саламандр. Постепенно континенты опять начнут расти благодаря речным наносам; море шаг за шагом отступит, и все станет почти как прежде. Возникнет новый миф о всемирном потопе, который был послан богом за грехи людей. Появятся и легенды о затонувших странах, которые были якобы колыбелью человеческой культуры; будут, например, рассказывать предания о какой-то Англии, или Франции, или Германии…

— А потом?

— Этого уже я не знаю…

Елена БАЛАШОВА

Я очень порекомендовала бы прочитать книгу Михаила Веселова «Метельный звон». В 2008 году в Вологодском изд-ве «Арника» вышло первое издание этой книги. В 2010 году в Петербурге В.П. Базуновым книга была переиздана.

Книга эта — не беллетризованные мемуары, но подлинная художественная проза. Ее герой — настоятель храма в Спас-Верховье (Судиславский район Костромской области) о. Евгений Никитин, кандидат богословия, философ. Книга написана чудесным русским языком, с огромной любовью к людям и с неподдельным юмором. Читается она на одном дыхании. Возьмете книгу в руки и... не встанете с места, пока не прочитаете до конца.

Порекомендую и еще одну книгу — «Лермонтов» В. Бондаренко. Она вышла в 2013 году в издательстве «Молодая гвардия» («ЖЗЛ», малая серия). В. Бондаренко — публицист и критик; его книга о нашем национальном гении читается с огромным интересом.

Йозеф ДОГНАЛ

Книга, к которой я бы посоветовал читателям обратиться в эти дни, — «Сиддхартха» Г. Гессе. Появилась она почти сто лет назад, но мне кажется, что именно сегодня эта притча в высшей степени актуальна. Поиск смысла жизни, ответов на вечные вопросы: «кто я?» и «что в этом мире представляет собой истинную ценность?» — все это можно найти на страницах книги и пережить вместе с героем. Гессе не навязывает читателю какое-либо «единственно верное» решение; в том, как проходит жизнь героя, писатель показывает его постепенное прозревание, понимание того, что действительно ценно в его личном существовании, в сознании и что связывает его не только с другими людьми, но и с миром в самом широком смысле этого слова. Постижение факта, что материальное не способно дать ощущение гармонии с самим собой и окружающей реальностью, может стать для человека современной «отоваренной» эпохи толчком к раздумьям над собственной жизнью.

Вацлав МИХАЛЬСКИЙ

Круг русскоязычных читателей необыкновенно многообразен. И мне кажется, нельзя рекомендовать какую-то одну книгу всем. Но есть книга, которую можно безошибочно предложить перечитать очень многим людям. Почему перечитать? Да потому что они её наверняка читали. Я имею в виду книгу Даниэля Дефо «Робинзон Крузо». Желательно читать сокращённый вариант для детей с изумительными гравюрами Жана Гранвиля.

На мой взгляд, «Робинзон Крузо» — одна из великих книг человечества. Вся она, от первой до последней страницы, направлена на поддержание человеческого в человеке. Эта книга о любви к жизни, о вере, о труде, о мужестве, о достоинстве, о чести быть человеком. Ей-богу, хорошее чтение, особенно в праздничные дни. Заодно и детство вспомните.

Людмила ИВАНОВА

Перед Рождеством и в само Рождество, конечно, важно найти ту книжку, которая оживит в нас светлые воспоминания детства. И, может быть, прочитанная новыми — уже взрослыми! — глазами эта книжка заставит задуматься о том, о чем мы прежде не задумывались. Увидеть то, что раньше пропускали мимо своего внимания.

Так получилось у меня с рассказом А.П. Чехова «Ванька». Совершенно случайно я обратилась к этому чеховскому шедевру на одном из практических занятий по литературе со студентами-заочниками. Взяла первое что попалось под руку. Важно было школярски определить тему, идею, систему художественных образов, поэтику произведения. Рассказ коротенький. Я решилась прочитать его в аудитории, что называется, с листа. И прочла. По ходу чтения, я осознавала, что читаю «Ваньку» как будто впервые. Нет, что-то, конечно, крепко засело в голове еще со школы. Про селедку — «ейной мордой в мою харю тыкать», про — «на деревню дедушке». Но сердцевина рассказа меня поразила! В первую очередь тонкой мотивировкой всего того, что произошло с Ванькой. Вернее, с его детской душой. Стало очевидно, какое сокровище еще совсем недавно таилось в ней. Ваньке Жукову сладостно, но вместе с тем и тягостно было вспоминать именно Рождество. А.П. Чехов описывает и приготовление к этому празднику, и трогательное отношение к мальчику барышни Ольги Игнатьевны. Не могу не процитировать:

«Милый дедушка, а когда у господ будет елка с гостинцами, возьми мне золоченный орех и в зеленый сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны, скажи, для Ваньки».

Ванька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, что за елкой для господ всегда ходил в лес дед и брал с собою внука. Веселое было время! И дед крякал, и мороз крякал, а глядя на них, и Ванька крякал. Бывало, прежде чем вырубить елку, дед выкуривает трубку, долго нюхает табак, посмеивается над озябшим Ванюшкой... Молодые елки, окутанные инеем, стоят неподвижно и ждут, которой из них помирать? Откуда ни возьмись, по сугробам летит стрелой заяц... Дед не может чтоб не крикнуть:

— Держи, держи... держи! Ах, куцый дьявол!

Срубленную елку дед тащил в господский дом, а там принимались убирать ее... Больше всех хлопотала барышня Ольга Игнатьевна, любимица Ваньки. Когда еще была жива Ванькина мать Пелагея и служила у господ в горничных, Ольга Игнатьевна кормила Ваньку леденцами и от нечего делать выучила его читать, писать, считать до ста и даже танцевать кадриль. Когда же Пелагея умерла, сироту Ваньку спровадили в людскую кухню к деду, а из кухни в Москву к сапожнику Аляхину...

Удивительный фрагмент, правда? Думаю, опытным читателям и умудренным филологам не нужно подробно объяснять, сколько в нем противоречивости чувств, отношений. Как добро оборачивается грядущей болью... Но как боль утихает при мысли о недавнем блаженстве...

Рассказ Чехова, безусловно, трагичен по своей сути. Жестока сама жизнь, в которой сирота никому не нужен. Плохо и горестно живется Ваньке на белом свете, у чужих — грубых и глупых — людей. Но есть в душе маленький огонечек доброты, участливости, проявленного к ребенку внимания. Но умерла мать — и никто не смог (да и не захотел) ее заменить.

Когда я читала рассказ, некоторые студентки в аудитории не скрывали слез... А у меня на душе стало — как ни парадоксально при таком трагическом сюжете — светлее. Рождественская елка, срубленная дедушкой Константном Макаровичем в зимнем лесу, принесла себя в невольную жертву светлому празднику. И запомнилась ребенку. Мало ли?

Конечно, «Ванька» Чехова рифмуется с «Ангелочком» Л. Андреева. Не буду подробно напоминать участникам круглого стола этот пронзительный рассказ русского модерниста начала ХХ века. Мы, взрослые, читаем его, как правило, трезво. Осознаем, что лужица воска и водрузившийся на нее таракан — символ более чем неутешительный. Проснется мальчик — нет Ангелочка! А суровая жизнь — по кругу: тоска, ссоры, побои, горести... Но попробуйте вы ученикам пятого класса сказать о том, что Л. Андреев «глубоко пессимистичен». Не поверят, взбунтуются. Для детей важно уже то, что Ангелочек в Рождество «прилетел» к мальчику, соединил на какие-то мгновения в душевном разговоре отца и сына.

В Рождество так важно не утратить связь с Вечностью, которая посылает нам нечто прекрасное: красивые игрушки, добрых людей, заботливых взрослых... Пусть на мгновение! Но душа — помнит.