Наталья ФЕДЧЕНКО. «Не покинет мир удивление...» К проблеме школьного изучения литературы в контексте статей Ю.И. Селезнева

В статье «Если сказку сломаешь» Юрий Селезнев обратился к проблеме создания художественного мира, не просто далекого от традиционного народного фольклора, но несущего принципиально иные, несовместимые с национальными нравственные ценности. Сергей Куняев, вспоминая период вступления Юрия Ивановича в большую критику, отмечает тот резонанс, который вызвало размышление о современной сказке: «…Точным, безошибочным критическим анализом Селезнев разворошил осиное гнездо» («Бой за русскую гармонию») [1].

За, казалось бы, частным наблюдением критика стоит весьма значимое обобщение. В статье «Иванушка-дурачок в век космоса» Юрий Селезнев размышляет о причинах обращения русских писателей — его современников — к народно-поэтическим образам, к мифу: в фольклоре открывается не только «философская глубина, но и широта, связующая времена» [2, с. 281]. «Так ли наивен, только ли забавен» «народный образ» [2, с. 281], если к его осмыслению идут люди разных эпох?

При этом критик с горечью констатирует, что современный человек, «образованный, начитанный русский, вполне серьезно считающий себя культурным» [3, с. 76–77], выйдя из школы, едва ли ответит на вопрос, кто такие Даждьбог, Ярила, Лада (статья «Златая цепь, или Опыт путешествия к первоистокам народной памяти»)… Это было сказано в семидесятые годы. Сегодня, на заре 2000-х, такой вопрос не задаст и сам учитель.

Созданная в первые постперестроечные годы, освобожденная от догм атеизма школьная программа по литературе выработала тогда относительно грамотный и логичный подход к изучению словесности. Словно взрослея вместе с человечеством, ребенок изучал мифологию своего народа, впитывая со сказками и пословицами многовековую народную мудрость, не разрывая «златую цепь», которую Селезнев называет «духовно-нравственной крепой, неразрывной связью прошедших, нынешних и будущих поколений; цепью, ведущей от самых корней могучего древа до его кроны, украшенной зрелыми плодами; древом познания исторической жизни народа, древом самой жизни» [3, с. 80], цепью, что «одним концом уходит к корням славянской культуры, питающейся истоками глубочайшей древности; другим — восходит в нашу современность, в нашу культуру, культуру исторической памяти народа» [3, с. 86].

Затем совершался переход в область монотеистического сознания, и пятиклассник получал первые представления о Библии, чтобы ее нравственный закон — закон Евангелия — естественно и прочно накладывался на духовный закон национального мифа.

Спустя несколько лет программы начали активно трансформироваться, и знакомство с книгой, определяющей нравственную суть «золотого» века русской классики и последующего развития словесности, Новым Заветом, посчитали излишним. Но русские сказки и сказки русских писателей устояли, сократившись количественно и изрядно подвинутые сказками западными, проповедовавшими совсем иные ценности.

Новые федеральные стандарты предполагают и появление новых программ. Однако взгляды на современный подход к изучению литературы оказались у их авторов-составителей настолько своеобразными, что, например, в подготовленной под научной редакцией академика РАО А.А. Леонтьева и при участии канд. пед. наук. О.В. Чиндиловой программе Р.Н. Бунеева, Е.В. Бунеевой, являющейся продолжением программы для начальной школы «Чтение и начальное литературное образование» и представляющей собой описание непрерывного курса «Чтение и литература (1–11-й классы)» (одно это указание не может не вызвать недоумение), сказки из школьного курса исчезли вовсе.

Что же предлагают вместо национального фольклора авторы программы-бестселлера (судя по тому, насколько бодро она разошлась по школам)? Как следует из пояснительной записки, например, в 5-м классе учащиеся осуществляют «постепенный переход от литературного чтения к постижению литературы как вида искусства, что обеспечивает непрерывность системы литературного образования в начальной и средней школе», а для этого они «читают приключенческую (?), фантастическую (??), детективную (???), мистическую (????), историческую литературу, произведения о своих сверстниках, животных, природе…». По этой причине место сказок заняли в 5-м классе «Три мушкетера» А. Дюма, «Золотой жук» Э. По, «Затерянный мир» А. Конан Дойла, «Голова профессора Доуэля» А. Беляева и идущий вслед за этим романом «Портрет» Н.В. Гоголя, вновь Э. По («Убийство на улице Морг») и А. Конан Дойл («Горбун»). Называем только имена, чье присутствие в кругу чтения детей десятилетнего возраста вызывает наибольшее удивление, причем с теми повторами и в том порядке, в котором они расположены в программе. При этом очевиден акцент на произведения зарубежной, то есть исключительно западной, литературы. Чтобы закрепить знакомство с нею, причем далеко не в лучших ее образцах, в следующих классах дети должны будут освоить «Орля» Ги де Мопассана, «Песнь о Гайавате» Г. Лонгфелло, «Трое в лодке, не считая собаки» Джерома К. Джерома, «Джен Эйр» Ш. Бронте и так далее, так далее… Приведем один отрывок из «Орля», выбранный нами, смеем надеяться, безо всякой предвзятости. «Снова началось, это ясно. Опять все те же кошмары. Нынче ночью кто-то сидел у меня на груди и, прижавшись губами ко рту, высасывал мою жизнь. Да, он тянул ее у меня из горла, точь-в-точь как пиявка. Потом, насосавшись, встал, а я проснулся до того обессиленный, измученный, опустошенный, что руки не мог поднять». Данный текст, думается, направлен на духовное становление и эмоциональное развитие шестиклассника. И хотелось бы понять, какой комментарий учителя предполагается составителями программы на вопрос ученика, например, о таких строчках: «Погонщики не умнее стада, только они повинуются не людям, а принципам, которые уже по одному тому нелепы, пустопорожни и лживы, что они принципы, то есть некие положения, почитаемые безошибочными и неколебимыми, — это в нашем-то мире, где и свет — иллюзия и звук — иллюзия»? О каком свете идет речь? Не о божественном ли, о котором будут говорить ученикам при знакомстве с лучшими образцами отечественной классики и который, по мнению начинающего страдать на момент создания новеллы психическим расстройством писателя, не более чем «иллюзия»?

И это становится заменой русскому фольклору.

Из сказок в данной фантастически-мистической подборке составителей программы осталась только сказка-быль М.М. Пришвина «Кладовая солнца». И если сослаться на слова того же Пришвина, цитируемого Селезневым в статье «Иванушка-дурачок в век космоса», то сию минуту обозначится альтернатива перечисленному: «Начинаю еще яснее видеть себя, как русского Ивана-дурака, и удивляться своему счастью…» [2, с. 280]. Подобное счастье недоступно нынешнему школьнику, осваивающему литературу по программе с инновационным подходом, авторы которой воспринимаются дикими варварами, пришедшими завоевать поселение с древней культурой.

Разительно отличается от первой рассмотренной программы появившаяся позже и значительно более продуманная программа, изданная под редакцией доктора филологических наук, профессора И.Н. Сухих. Авторский коллектив предлагает ввести ребенка в поистине зачарованный мир красоты русского слова, начиная знакомство с отечественной словесностью с «Голубиной книги», о которой Ю. Селезнев говорил, что она, «Глубинная книга», «сохранила до наших дней» «древнейшее самосознание славянина», а «корни представлений этой книги питаются источниками глубочайшей славянской древности» [3, с. 85].

Вслед за ней, после изучения малых жанров фольклора, наступает черед русской народной сказки, представленной объемно и многообразно жанрами сказок о животных, волшебных, бытовых. Мир устного народного творчества подводит ребенка к знакомству с литературой, от духовного закона этого творчества неотделимой. Сохраняется ненарушимая целостность пушкинской «златой цепи».

Но и в этой программе создателям не удалось уйти от необоснованного новаторства. В 6-м классе в рамках проектной деятельности ученику предлагается разработать «сценарий компьютерной игры или виртуальной экскурсии “Путешествие в Древнюю Грецию”», а также создать «сценарий компьютерной игры по мотивам былин», разработать «сценарий компьютерной игры по одной из литературных сказок. Э.Т.А. Гофман. „Щелкунчик и мышиный король“». Не есть ли это подмена реальности игрой, а переживаний действительных событий — смоделированными «мы из будущего»?

В количественном отношении такая проектная деятельность, казалось бы, незначительна, но лиха беда начало, тем более что прецедент упрощения литературы, сведения ее до уровня уличного сленгового общения уже есть, появился он не так давно, но успел стать частью литературного процесса. Приведем несколько цитат из солидного двухтомника, чтобы увидеть возможные перспективы школьного преподавания словесности: «Горе уму! Было убито тридцать семь человек в посольстве и восемьдесят нападавших. Из русских выжил чудом всего один, по фамилии Мальцов: он спрятался, как козленок в сказке про волка и козлят. Грибоедов выбежал к толпе с саблей, получил камнем по голове, его изрубили и затоптали… Остались два его легкомысленных вальса…» (описание гибели Александра Сергеевича Грибоедова). А вот возможная судьба Пушкина на фоне странных исторических обобщений: «…Царь собрался арестовать двадцатилетнего стихотворца и сослать его чуть ли не на север, в Соловецкий монастырь. Там писака бы заживо сгнил без права пера и бумаги. Позже, век спустя, при Сталине, в Соловецком монастыре будет настоящий концлагерь с расстрелами. Правители похожи, а территория России со своими тайными, затерянными в снегах тюрьмами у нас одна, другой нет…» Или вызывающее недоумение творчество Достоевского, на которого «можно подсесть. Из всех вещей, которые в жизни надо обязательно попробовать, Достоевский не самая худшая». А почему недоумение? Что же еще может вызвать тот факт, что «при такой бурной биографии вообще оставалось место писательству»? Вопрос, несомненно, самый значимый в изложении судьбы писателя. Хотя у всех них, так называемых классиков, в биографиях было чему подивиться: «…Протопоп Аввакум пятнадцать лет жизни провел в земляной тюрьме, а затем был сожжен. Радищев сослан, покончил жизнь самоубийством, выпив яд. Пушкин убит на дуэли. Грибоедов зверски зарублен. Лермонтов застрелен. Гоголь сведен с ума. Достоевский загнан на каторгу. Гаршин покончил с собой, бросившись в пролет лестницы. Есенин повесился (или был повешен). Маяковский застрелился. Блок угас в сорок один год. Хлебников умер в тридцать семь от бедности и болезней. Гумилева, Бабеля и Пильняка расстреляли. Цветаева повесилась. Мандельштам погиб в пересыльном лагере во Владивостоке. Платонов умер в нищете от туберкулеза. Солженицын и Шаламов прошли через круги ада лагерей…» [4].

Поражает даже не вольное обращение с фактами, не отсутствие желания с ними познакомиться («Есенин повесился (или был повешен)»), не подведение разных личностей к одному условному знаменателю, а та отстраненность, с которой говорится о русской литературе. Авторы у приведенных отрывков данного труда — двухтомной «Литературной матрицы» — разные, но характер отношения к национальному литературному наследию схож у большинства из них.

Стоит ли удивляться тому, что подобный подход к литературе проникает в зараженные инновационным вирусом школьные программы? Ведь проблема значительно шире только знания национального фольклора. Осмысление русской литературы происходит в том числе и через миф, через понимание ее истоков: «В основе всякой самобытной развитой культуры… в конечном счете мифология. Притом не любая, а именно данного народа» [2, с. 283], — подчеркивал Селезнев, приводя примеры из отечественной классики: «…В творчестве Пушкина постепенно нарастает и иной стилевой пласт, иные образы тревожат его воображение» [2, с. 283], и этот иной пласт — национальный фольклор. Гоголем «необходимость освоения национальной, тысячелетней народной культуры осознается как одна из важнейших основ социального и духовного самосознания России той эпохи» [2, с. 286]. Освобождение школьной программы от знакомства с мифом рождает в свою очередь ущербное, неполноценное восприятие всей словесности в целом. Потому в программе Р.Н. Бунеева, Е.В. Бунеевой возникает уникальная по абсурдности трактовка отечественной литературы. Предлагая блочную систему, недопустимую в старших классах, авторы-составители допускают полный произвол, который проявляется не только и не столько в лишении литературы географических и временных границ, но и в лукавой подтасовке фактов литературной реальности. Ф. Достоевский идет в одном блоке с Б. Пастернаком, а М. Сервантес — с Ф. Тютчевым и В. Маяковским (??).

Если это еще не так бросается в глаза, например в 8-м классе, где в один блок под названием «Человек толпы — человек в толпе» включены в сокращении (?) рассматриваемая (или просматриваемая?) гоголевская «Шинель», его же «Ревизор», а также «Мещанин во дворянстве» и «Собачье сердце» (какие же образы при столь карнавальном сочетании несочетаемого предполагают сравнивать составители программы?), то в 10–11-м классах ситуация иная. Литературное поле просто-таки перекраивается, и это не аргументируется ничем, кроме, вероятно, собственного видения «программистов». Зачем включать блок «Тема русской деревни», чтобы раскрывать данную тему на примере «Деревни» И. Бунина, не затронув практически «деревенскую прозу»? Что сближает «Обломова» И.А. Гончарова, «На дне» М. Горького, лирику Б. Окуджавы в макротеме «Поиски нравственного стержня как основы человеческого существования» с уточнением «Понятие духовной гибели»? Кто духовно гибнет в романе Гончарова, и с кем в пьесе «На дне» можно сопоставить Илью Ильича? Или, возможно, Обломов сопоставим с чеховским Ионычем, чей образ рассматривается в том же блоке? Почему в качестве иллюстрации «Темы любви в мировой литературе» избираются отношения самоубийц Ромео и Джульетты; страсть и чувственность «Темных аллей» И. Бунина; чувства героя, подменившего веру во Христа нездоровым влечением к женщине, обратившего к ней слова Иисусовой молитвы «Да святится имя Твое», купринского Желткова?

В качестве дополнительного материала в программу Р.Н. Бунеева, Е.В. Бунеевой включена книжка П. Вайля и А. Гениса «Русская речь». Не преминул упомянуть ее и И.Н. Сухих. И это при том, что в программах не встретить имен таких блестящих исследователей отечественной классики, как Ю.И. Селезнев, М.П. Лобанов, А.П. Ланщиков, Ю.М. Лощиц, М.М. Дунаев. К счастью, упоминается в программе И.Н. Сухих книга И.П. Золотусского о Гоголе.

Но главная беда, как нам видится, не в том, что подбор произведений происходит по принципу «как мне кажется», что создаются программы, свободные не просто от логики литературоведческой мысли, законов истории литературы, но и от здравого смысла. Это может остаться на совести самих составителей. Проблема в том, что школа обретает всеядность, допуская любую программу, сколь бы немощной в концептуальном плане она ни была. И при таком изучении нашего литературного наследия удивление мир покинет.

Библиографический список:

1. Куняев С. Бой за русскую гармонию. (К 75-летию Юрия Ивановича Селезнева) [Электронный ресурс] // URL: http://litbook.ru/article/7313/.

2. Селезнев Ю.И. Мысль чествующая и живая. — М.: Современник, 1982.

3. Селезнев Ю.И. Златая цепь. — М.: Современник, 1985.

4. Литературная матрица. [Электронный ресурс] // URL: http://www.libma.ru/kulturologija/literaturnaja_matrica_uchebnik_napisannyi_pisateljami_tom_1/p1.php