Инна БАСОВА. «Стихи мои, спокойно расскажите про жизнь мою…»
В критических кругах никогда не были равнодушны к Сергею Есенину. Причем интерес проявляется не только к Есенину-поэту, но и Есенину-человеку. До сих пор его жизнь, его безвременная кончина и, конечно же, образ, ставший легендой, за которой влачится длинный сомнительный шлейф, не дают покоя и пробуждают самые немыслимые (чаще всего в негативном смысле) фантазии. «Хулиган» и «ловелас», «скандалист, растративший свой талант на кабаки и девиц», «алкоголик, допившийся до психоза» и, конечно же, самоубийца. Так уж пошло со времен «Романа без вранья» Мариенгофа, что «плохой» Есенин в приоритете: истории о «хулигане в поэзии и в жизни» [3] и пишутся в большем количестве, и читаются охотнее. Достаточно взять в руки труды современных есениноведов, например Аллы Марченко или Анатолия Панфилова, или почитать многочисленных, говорящих с ними в унисон авторов газетно-журнальной среды, чтобы убедиться: даже спустя почти 90 лет после публикации мариенгофского «Романа» (1927) не изменилось ничего, разве что круг авторов, навешивающих негативные ярлыки на Сергея Есенина, заметно расширился. Правда, подобные исследователи называют такое видение поэта «объективным взглядом».
Апофеоз «объективных» работ о Есенине, написанных за последние годы, — книга Олега Лекманова и Михаила Свердлова «Сергей Есенин. Биография». Это без преувеличения шикарно оформленное издание с пометой: «Лучшая биография Есенина на русском языке» от Гордона Маквея — профессора Оксфорда, автора двух книг о поэте, — закладывает в душу светлейшие надежды относительно своего содержания. Интригует и аннотация работы, где Лекманов и Свердлов представлены «едва ли не первыми в отечественной филологии», кто «предпринял попытку беспристрастного исследования фактов». Нарушая «сложившуюся традицию», авторы «не ставили своей целью во что бы то ни стало обелить (или очернить) поэта в глазах читателя». Они, по собственному уверению, «беспристрастно» рассказывают о Есенине, «предоверив восторги и инвективы мемуаристам и современным поэту критикам, чьи голоса звучат почти на каждой странице этой книги» [2, 8].
Авторами двигала «филологическая любознательность», а не «любовь к поэту», что позволило им «дистанцироваться от Есенина». Но отошли они настолько далеко, что увидели, кажется, лишь очертания поэта. «Изображение поверхностно понятых поступков героя перемежалось со сплетнями, неотделимыми от фигуры любого более или менее известного человека. А уж когда речь идет о Есенине…», — отозвался на данную работу есениновед Сергей Куняев [1].
Наверное, по причине проблем со зрением Лекманов и Свердлов не увидели в поэте «подлинного нравственного стержня» (в противоречие себе приводя письмо Есенина к Анне Сардановской: «…прости, если груб был с тобой, это напускное, ведь главное-то стержень, о котором ты хоть маленькое, но имеешь представление»), зато разглядели в нём «ловкого “приспособленца”» [2, 135], обуреваемого «демонами неврастении и шизофрении» [2, 442], предателя, вора и т.п. Все «разоблачения» Есенина (формула С. Куняева) убедительно «подкрепляются» — в частности, рассказ о воровстве Есенина опирается на сомнительной правдоподобности воспоминания приятельницы Айседоры Дункан Мэри Дэсти, которая поведала в своих мемуарах о том, как Есенин обкрадывал танцовщицу. Конечно же, авторы «Биографии» не преминули объяснить это «болезненным, перевернутым крестьянским инстинктом», который «толкал поэта к отчаянным попыткам урвать последние крохи с дункановского — уже далеко не барского — стола» [2, 446].
В основе эволюции творчества Есенина, по Лекманову и Свердлову, — не развитие взглядов, мировосприятия поэта, а… «актерская игра». «Профессиональный шармер», хитрый, «канареечный и расчетливый» (формула З. Гиппиус), талантливый актёр без «подлинного нравственного стержня», он примерял «на себя любые маски», чтобы проявить все стороны своего таланта [2, 281]. Есенин подчинил жизнь стихам, ради которых проживал разные роли: «крестьянского самородка», «Ивана-царевича», имажиниста, «ухаря-озорника»… В подтверждение своих «научных выводов» исследователи даже приводят тот факт, что в марте 1916 года, «очевидно готовя свою новую роль, Есенин специально занимался в школе сценического искусства у Владимира Сладкопевцева» [2, 151].
Работа Лекманова и Свердлова, в общем-то, не особо нуждается в контраргументах. Невероятно тщательный подбор негативных мемуарных материалов с головой выдает намерения авторов и обусловливает бесполезность полемики с целью указать им на их ошибки. Увлеченность предотвращением «обеления» Есенина хотя бы оттенком мысли привела к тому, что авторы сами себе контраргументируют. Так, например, очень противоречивы они в случае с Всеволодом Рождественским, воспоминания которого многократно цитируются на протяжении книги. Сначала исследователи приводят из мемуаров Рождественского «монолог Есенина» о первой встрече с Блоком [2, 66], который, по мнению авторов, «не соответствовал действительности». То есть Есенин о себе соврать мог, а Всеволод Рождественский, якобы передающий слова поэта, — нет. Однако спустя 30 страниц авторы вдруг называют мемуары Рождественского «не слишком правдивыми» [2, 95]. Оценку такой авторской переменчивости оставим, что называется, за кадром.
Ну и как же в разговоре о Есенине обойтись без «желтизны»? Лекманов и Свердлов (видимо, в угоду научной объективности) рассказывают о «гомосексуальном интересе», который многие знакомые мужчины испытывали к Есенину, о его возможной «бисексуальности», о виртуозном владении поэтом «лексикой телесного низа и площадной брани», о драках, о скандалах, о прославленных «есенинских запоях», о многочисленных любовницах, о постельном плену у Айседоры Дункан, в который, как в «тупик бытия», был загнан Есенин. Что интересно, и эти тезисы не принадлежат Лекманову и Свердлову.
Вызывают усмешку и неоднократные обвинения поэта в многочисленных заимствованиях. Так, у Семена Надсона юный Есенин заимствовал «унылый пафос вкупе с обширным, хотя и несколько однообразным арсеналом кладбищенских образов» (чтобы «прикрыть бутафорскими гробовыми крышками, венками и “судьбы приговорами” свою природную жизнерадостность, веселость и даже какую-то излишнюю смешливость и легкомыслие») [2, 27]. У символистов Есенин «одолжил» образную систему: «…“чародейные терема” попали в его [Есенина] стихи не столько из словаря народных песен, сколько из словаря символистов (вспомним хотя бы зачин стихотворения Федора Сологуба 1897 года “Чародейный плат на плечи…”)» [2, 52]. Андрей Белый привил Есенину «прислушивание к нутру всякого слова» [2, 182]. Мариенгоф и Шершеневич стали для «певца березок» проводниками в «лабиринтах авангарда» [2, 331]. Естественно и справедливо, что в ряду тех, у кого Есенин «что-то взял», стоят Пушкин, который, по признанию самого Сергея Александровича, дал ему немало, Блок, зажегший для «деревенского поэта» «зеленый свет» на большом литературном пути, Клюев, которого Есенин и в конце жизни называл своим учителем… Неслучайно Лекманов и Свердлов приводят высказывание «недоброжелателя Есенина» Ю. Тынянова: Есенин — это «необычайно схематизированный, ухудшенный Блок, пародированный Пушкин» [2, 496]. В общем, о какой-то самобытности Есенина, исходя из утверждений данной книги, говорить не приходится. Почему именно — думаю, и так понятно.
Особо стоит сказать о смерти поэта. Авторы «Биографии» уверены, что «т.н. версии о злодейском убийстве <Есенина>, выдвинутые энтузиастами-есенинолюбами на излете перестройки» всего лишь версии, а у «рязанского леля» было достаточно оснований для сведения счетов с жизнью. Чего только стоит «говорящая» картина из последних дней жизни поэта, отраженная в мемуарах Георгия Устинова и с энтузиазмом воспроизведенная в труде Лекманова и Свердлова: «Увидев меня, он [Есенин] поднялся с кушетки, пересел ко мне на колени, как мальчик, и долго сидел так, обняв меня одною рукою за шею. Он жаловался на неудачно складывающуюся жизнь. Он был совершенно трезв» [2, 536]. Как не поверить в то, что человек в таком удрученном, жалком состоянии решился уйти из жизни?! К тому же, по утверждению авторов «Биографии», нельзя упускать из внимания стихотворение «До свидания, друг мой, до свидания…», которое обладает «силой бесспорного свидетельства о намерениях поэта покончить с собой»; все попытки «есенинцев» лишить стихотворение этой силы — всего лишь «противоречащие друг другу гипотезы, не имеющие под собой оснований».
Своеобразно и спорно обоснование «теории злодейского убийства любимого русского поэта». Процитируем его пространно: «заказ на убийство <Есенина> был сделан спустя шестьдесят лет после <его> смерти, в горбачевскую эпоху», когда «вышел на поверхность миф о заговоре против русского народа <…> Их [русских] сознательно сбивают с пути и ведут по ложному следу другие народы. В первую очередь, евреи. Некоторые видные большевики и чекисты по национальности были евреями. Значит, во всех бедах, приключившихся с многострадальным русским народом в XX столетии, виноваты большевики-евреи и чекисты-евреи.
Но при чем здесь Есенин? В мифологическом сознании по любому поводу разыгрывается борьба между силами света и тьмы. Само собой разумеется, что Есенин, любимый русский поэт, должен был воевать на стороне добра. Уже поэтому он никак не мог покончить жизнь самоубийством — ведь самоубийство смертный грех. А кто были враги поэта? Как известно, Есенин позволял себе антисемитские высказывания. Среди его недругов (но и друзей) мы в изобилии находим евреев, большевиков и чекистов. Стоит ли удивляться, что в головах новоявленных отечественных черносотенцев родился миф о русском поэте, умученном за свою русскость евреями-чекистами <…> Непосредственный же убийца подбирался авторами версий из более-менее близкого окружения Есенина по одному признаку — он должен был носить нерусскую фамилию. Так, в поле зрения мифотворцев попали имажинисты (Анатолий Мариенгоф и Вадим Шершеневич), Яков Блюмкин, Вольф Эрлих, Лев Сосновский, Леопольд Авербах и даже <…> Моисей Наппельбаум, фотографировавший умершего поэта» [2, 547–550].
Увы, Лекманов и Свердлов, в лучших традициях «научной добросовестности» (воспринимать кавычки как обозначение цитирования, а не как сарказм) указав в тексте работы каждый источник, в котором почерпнули ту или иную информацию, места, где узрели обвинения в смерти Есенина в сторону Мариенгофа с Шершеневичем или Наппельбаума (волосы встают дыбом!), не обозначают. Что же касается «мифологического сознания» сторонников насильственной смерти поэта и сопровождающего этот тезис локомотива подобных утверждений, то хочется искренне восхититься прямотой и даже некоторой справедливостью Олега Андершановича и Михаила Игоревича. В противостоянии между «силами света и тьмы» они, видимо, понимают, на какой стороне «воюют»? Впрочем, кого это смущает?.. Уж самих авторов и их последователей — точно нет.
А вот оппоненты Лекманова и Свердлова говорят иначе, и это представляет не меньший интерес. В числе приверженцев противоположных взглядов можно назвать (и авторы в «Биографии» это делают) Виктора Кузнецова, Эдуарда Хлысталова, Федора Морохова, Ивана Лысцова, Сергея Каширина, Евгения Черносвитова и, конечно, «энтузиастов-есенинолюбов», «новоявленных отечественных черносотенцев» (формулы Лекманова и Свердлова) Станислава и Сергея Куняевых. Их работа «Сергей Есенин» (в ранних изданиях «Жизнь Есенина»), вышедшая в серии ЖЗЛ в 1995 году, в седьмой раз переизданная и дополненная в 2015-м, как минимум, приятнее большинства современных исследований жизни и творчества Есенина. Однако т.н. «демократическая общественность», в лице писателя и литературоведа Револьда Банчукова, назвала книгу Куняевых «тенденциозной и антисемитской» («Мифы о смерти Сергея Есенина», URL: www.imwerden.info/belousenko/wr_Banchukov.htm). Что, опять же, понятно и неудивительно: подобные отзывы, хочется сказать, в гораздо большей степени тенденциозны, чем труд Станислава Юрьевича и Сергея Станиславовича.
В книге Куняевых, как видно, Есенин предстает перед читателями в диаметрально противоположном свете, нежели у Лекманова и Свердлова. Без лишних оценок, восторгов или инвектив, с опорой на прямую речь — стихи и письма Есенина, — воспоминания близких поэту людей, которые искренне любили его и хорошо знали. Читатель видит героя биографии, кажется, таким, каким он и был на самом деле (или, по крайней мере, очень близким к реальному характеру): «Темная легенда о нем не в силах уничтожить легенду светлую. В сказочном облике поэта <…> так или иначе высвечиваются все его лучшие черты: ум, человечность, обаяние, гениальность, мужская стать, искренность… Словом, все то, что никоим образом нельзя назвать ни “мелким”, ни “мерзким”, ни “подлым”» [4, 5–6].
Понимая, о ком ведут речь, отец и сын Куняевы отдельно и подробно рассуждают о феномене «есенинской легенды». Какими размышлениями книга начинается — первая глава носит название «бесконечная легенда», а эпиграфом к ней выступает реплика Есенина из разговора с Вольфом Эрлихом: «Я ведь теперь автобиографий не пишу. И на анкеты не отвечаю. Пусть лучше легенды ходят!» — такими и заканчивается: «Вокруг его имени и стихов вот уже восемь десятилетий не смолкает шум. И кажется, что это продолжает шуметь он сам — вечный бунтовщик и крамольник, чудо природы, уникальная фигура в истории XX столетия» [4, 586].
После прочтения работы Куняевых (в отличие от изысканий Лекманова и Свердлова) в восприятии не возникает диссонанса по поводу того, что такой человек, как Есенин, мог писать такие стихи. «Профессиональный шармер», фальшивый, «канареечный» и — проникновенные, честные, выстраданные строки, какое стихотворение ни возьми: «Песнь о собаке», «Черная, потом пропахшая выть…», «Письмо к женщине» или «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…» — кажутся несовместимыми. Впрочем, это «кажутся» стоит убрать: несовместимы.
«Сергей Есенин» — не просто жизнеописание с субъективным, предвзятым видением событий и их толкованием. Это тщательно вытканное полотно, наполненное, в первую очередь, осознанием масштаба личности, о которой повествуется, несомненно, любовью к ней, очевидной установкой отделить истинную сущность поэта от усердно налепляемых слоев грязи. Авторы книги создали не просто портрет Есенина — а портрет эпохи: трагической, жестокой, невыносимой в своей несправедливости, когда русское — в России — оказалось неугодно и нежелательно, когда истреблялись многовековые устои и устанавливались не мыслимые ранее приоритеты. И в этом пространстве — мощная фигура т.н. «крестьянского» поэта, который сначала борется со временем, затем пытается с ним примириться, насколько можно, дабы быть в «своей стране сыном, а не пасынком». Он всю книгу рядом с читателем — близкий и понятный, «хулиган и скандалист», «хам» и «пьяница», «рязанский лель», «последний поэт деревни», «Сереженька», «Серега»… И оттого так унизительно клеймо самоубийцы, лицемерно и нагло повешенное на шею даже не великого поэта — просто честного, хорошего человека.
В конце рассуждения хочется сделать вывод, в первую очередь для себя: нельзя писать о том, что не понимаешь и не уважаешь. Яркий тому пример — рассмотренная оппозиция работ Лекманова, Свердлова и Куняевых. Думаю, последние авторы согласились бы со мной, что для того чтобы понять и начать уважать Сергея Есенина есть только один путь — чтение его стихов. Одну из своих автобиографий, в которой лишь несколько скупых строк, Сергей Александрович заканчивает так: «Остальное — в моих стихах». Даже больше: ВСЕ в стихах поэта, весь он и вся его жизнь. Если работы литературных критиков и исследователей порой заставляют усомниться в том, каков был Сергей Есенин, то в стихах перед читателями предстает человек, в котором сомневаться не приходится. «Стихи мои, спокойно расскажите про жизнь мою», «Я сердцем никогда не лгу», — писал поэт. Самому Есенину хочется верить гораздо больше, чем некоторым есениноведам.
Литература:
1. Куняев С. Есенин и «альфреды» // Наш современник. 2010. — № 12.
2. Лекманов О. Сергей Есенин: биография / Олег Лекманов, Михаил Свердлов. — М.: Астрель: CORPUS, 2012. — 608.
3. Мариенгоф А.Б. Роман без вранья. Это вам, потомки! (отрывки); Мой век, мои друзья и подруги (отрывки). — М.: Издательство «Октопус», 2006. — 208 с.
4. Куняев Ст.Ю., Куняев С.С. Сергей Есенин. — 7-е изд. — М.: Молодая гвардия, 2015. — 595 с.
