Андрей РУМЯНЦЕВ. «Я знаю слов набат…». О поэзии В. Маяковского
Ни один русский поэт не входил в литературу так, как Владимир Маяковский — стремительно, шумно, ослепив талантом. Позднее в коротких записках «Я сам» он рассказал о первом чтении своих стихов Давиду Бурлюку, одному из основателей русского футуризма: «Ночь. Сретенский бульвар. Читаю строки Бурлюку. Прибавляю — это один мой знакомый (то есть Маяковский выдал за автора стихов некоего знакомого. — А.Р.). Давид остановился. Осмотрел меня. Рявкнул: “Да это ж вы сами написали! Да вы же ж гениальный поэт!” Применение ко мне такого грандиозного и незаслуженного эпитета обрадовало меня. Я весь ушел в стихи. В этот вечер совершенно неожиданно я стал поэтом».
Может быть, Бурлюк преувеличил оценку? Прибавим еще одно свидетельство. Борис Пастернак в автобиографическом произведении «Охранная грамота» вспомнил об одной из первых встреч с Маяковским в 1914 году. Пастернак так передаёт свое впечатление, вновь через годы осмысливая «явление поэта»: «Естественное казалось в его случае сверхъестественным. Причиной был не его рост, а другая, более общая и менее уловимая особенность… Он существовал точно на другой день после огромной душевной жизни, крупно прожитой впрок на все случаи, и все заставали его уже в снопе бесповоротных последствий… За его манерою держаться чудилось нечто подобное решенью, когда оно приведено в исполненье и следствия его уже не подлежат отмене. Таким решеньем была его гениальность, встреча с которой когда-то так его потрясла, что стала ему на все времена тематическим предписаньем, воплощенью которого он отдал всего себя без жалости и колебанья».
Восторженное отношение к молодому поэту станет понятным, если мы прочитаем строки первых его стихотворений. Необычайная эмоциональная энергия, неистощимый метафоризм, яркая живописность поэтического языка — всё, что было присуще этим стихам, не могло не остановить внимания на фоне тогдашней поэзии. Вот несколько примеров, взятых из первых сочинений Маяковского 1912–1913 годов:
В ушах оглохших пароходов
горели серьги якорей.
…………………………………
Лысый фонарь
сладострастно снимает
с улицы
чёрный чулок.
…………………………………
И небу — стихши — ясно стало:
туда, где моря блещет блюдо,
сырой погонщик гнал устало
Невы двугорбого верблюда.
…………………………………
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?
…………………………………
Я одинок, как последний глаз
у идущего к слепым человека!
…………………………………
Квакая, скачет по полю
канава, зелёная сыщица,
нас заневолить
верёвками грязных дорог.
Однако в творчестве одарённость автора сама по себе не предполагает профессионального мастерства. В поэзии, как и в любом виде искусства, оно приходит к новичку благодаря раннему знакомству с её образцами, постоянной учебе, напряженной работе над собой. И в этом смысле путь Маяковского показателен. К постижению секретов мастерства его вели любознательность, любовь к чтению, неутихающая тяга к творчеству. Всё это проявилось в нём с детства.
Будущий поэт родился в Грузии, в селе Багдади, где его отец, Владимир Константинович, работал лесничим. Мальчик был третьим ребенком в семье, поэтому его мать, Александра Алексеевна, занималась домашним хозяйством и детьми. Старшая дочь Маяковских, Людмила, окончившая Тифлисский пансион и Строгановское художественно-промышленное училище в Москве, писала в книге «Пережитое», что в семье любили пение, музыку, танцы. Выписывали несколько газет и журналов. Летом в тихое, заповедное Багдади приезжало много гостей — родственники Маяковских, их друзья и знакомые из губернского города Кутаиси. По словам Людмилы Владимировны, «отцу, по натуре щедрому и общительному, были близки обычаи грузинского гостеприимства и русского хлебосольства, которые вошли в наш семейный быт… Володя любил праздники. Он заучивал наизусть новые стихи, так как приходилось “выступать” перед многочисленными гостями».
Мать поэта Александра Алексеевна вспоминала: «Володя с четырех лет полюбил книги. Он часто просил меня читать ему. Если я была занята и не могла читать, он расстраивался, плакал. Тогда я бросала все дела и читала ему — сначала сказки, а затем басни Крылова, стихотворения Пушкина, Некрасова, Лермонтова и других поэтов. Читала я ему ежедневно.
Сказки его занимали недолго — он просил прочесть что-нибудь “правдашное”. Особенно любил Володя стихи. Те, что ему нравились, он просил прочесть два-три раза, запоминал с моих слов и хорошо, выразительно читал наизусть».
В 1902 году Володя поступил в Кутаисскую классическую гимназию. Для этого Александре Алексеевне пришлось переехать с сыном в губернский город и подыскать мальчику учительницу, которая могла бы подготовить его к поступлению в гимназию. Педагогом юного Маяковского стала Нина Смольникова. Позже она писала в своих мемуарах: «Володя проявлял интерес ко всем предметам… По окончании каждого урока он просил меня что-нибудь почитать или рассказать. Я читала ему “Записки охотника” Тургенева, сказки Л. Толстого, рассказы Чехова». Сам Маяковский в упоминавшихся автобиографических записках отметил под годом поступления в гимназию: «Читаю Жюль Верна». Его родные добавляли, что уже тогда Володя увлёкся книгами Фенимора Купера, Майна Рида, не выпускал из рук журналы «Вокруг света», «Юный читатель».
В эти же годы мальчик проявил и незаурядные способности художника. Людмила, готовясь поступать в Строгановское училище, брала уроки у выпускника Академии художеств Сергея Краснухи. Она показала ему рисунки брата. Сергей Пантелеймонович оценил их как талантливые и сказал Володе, что может позаниматься с ним без всякой платы. Людмила Владимировна чистосердечно призналась в воспоминаниях: «Володя нагонял меня в рисунке. Было неловко, но и радостно иметь талантливого брата. Мы стали думать, что Володя будет художником, но в то же время находили для него необходимым среднее образование».
Русская революция 1905–1907 годов оказала большое влияние на судьбу юного Маяковского. Кутаисская гимназия, по свидетельствам его земляков, была самой «вольнодумной» в Кавказском учебном округе. Владимир участвует в кружках, сходках, демонстрациях. «Казаки лупили нагайками меня вместе со всеми», — вспоминал он позже. А так как рифмованные строки тогда уже складывались бойким гимназистом, то Маяковский правдиво записал в очерке «Я сам»: «Стихи и революция как-то объединились в голове».
В 1906 году умер отец Владимира и семья переехала в Москву. Здесь не по годам самостоятельному мальчику пришлось совмещать учебу в классической гимназии с кустарной работой: семья очень нуждалась. Владимир вместе с сестрой Людмилой изготовлял и разрисовывал рамки, коробки, стаканчики для карандашей и ручек. Все это продавалось на рынке.
И как ни странно, провинциальный мальчишка быстро сошелся с участниками марксистских кружков. Уже в конце 1907 года (по другим источникам — в начале 1908-го) он вступил в социал-демократическую партию и начал выполнять рискованные поручения одной из её организаций. В марте 1908 года последовал арест за доставку прокламаций на квартиру рабочего-партийца. От суда Маяковского освободили из-за малолетства. В следующем году — новый арест: полицейские искали на квартире неблагонадёжного запрещенные материалы, а нечаянно нашли в сундуке… револьвер. На этот раз от суда спас московский друг семьи, служивший в тюрьме и заявивший, что оружие — его. Наконец, летом того же 1909 года шестнадцатилетнего Маяковского взяли под стражу за участие в организации побега арестованных из городской тюрьмы. Отсидев в одиночной камере знаменитой московской Бутырки одиннадцать месяцев, Владимир вновь был отпущен как несовершеннолетний.
***
И все это время писались стихи. На какие темы, какого содержания? Чем отличался Маяковский от поэтов-ровесников с самого начала своего творческого пути?
Чтобы ответить на этот вопрос, воспользуемся автобиографическим очерком Бориса Пастернака «Люди и положения». В нем автор рассказал, как сам он работал над первой книгой стихов «Близнец в тучах» летом 1912 года. Напомним, что к этому времени Пастернаку исполнилось двадцать два года, он только что окончил университет, всерьёз занимался философией и стоял совершенно в стороне от революционных вихрей.
«Я старался, — пояснял молодой поэт отношение к собственным стихам, — избегать романтического наигрыша, постоянной интересности. Мне не требовалось громыхать их с эстрады, чтобы от них шарахались люди умственного труда… Я не добивался отчётливой ритмики, плясовой или песенной, от действия которой почти без участия слов сами собой начинают двигаться ноги и руки. Я ничего не выражал, не отражал, не отображал, не изображал…
Совсем напротив, моя постоянная забота обращена была на содержание, моей постоянной мечтою было, чтобы само стихотворение нечто содержало, чтобы оно содержало новую мысль или новую картину. Чтобы всеми своими особенностями оно было вгравировано внутрь книги и говорило с её страниц всем своим молчанием и всеми красками своей чёрной, бескрасочной печати.
Например, я писал стихотворение “Венеция” или стихотворение “Вокзал”. Город на воде стоял предо мной, и круги и восьмерки его отражений плыли и множились, разбухая, как сухарь к чаю. Или вдали, в конце путей и перронов, весь в облаках и дымах, железнодорожный прощальный горизонт, за которым скрывались поезда и который заключал целую историю отношений, встречи и проводы и события до них и после них».
Не то у Маяковского. И жизнь другая, и поэзия — тоже. Проследим, хотя бы вкратце, дальнейшую судьбу поэта по его биографическим запискам «Я сам». Рассказав о своем почти годичном заключении в Бутырской тюрьме, где книги скрашивали время, Маяковский с мальчишеским высокомерием продолжил:
«Те, кого я прочел, — так называемые великие. Но до чего же нетрудно писать лучше их. У меня уже и сейчас правильное отношение к миру. Только нужен опыт в искусстве. Где взять? Я неуч. Я должен пройти серьёзную школу. А я вышиблен из гимназии и из Строгановского (художественно-промышленного училища. — А.Р.). Если остаться в партии — надо стать нелегальным. Нелегальным, казалось мне, не научишься…
Что я могу противопоставить навалившейся на меня эстетике старья? Разве революция не потребует от меня серьёзной школы? Я зашёл к тогда ещё товарищу по партии — Медведеву: хочу делать социалистическое искусство. Серёжа долго смеялся: кишка тонка.
Думаю всё-таки, что он недооценил мои кишки.
Я прервал партийную работу. Я сел учиться».
И далее — в тех же заметках:
«Поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества: единственное место, куда приняли без свидетельства о благонадёжности…
Благородное собрание. Концерт. Рахманинов… Бежал от невыносимой мелодизированной скуки. Через минуту и Бурлюк… У Давида — гнев обогнавшего современников мастера, у меня — пафос социалиста, знающего неизбежность крушения старья. Родился российский футуризм…
Диспуты. Разъярённые речи мои и Давида. Газеты стали заполняться футуризмом…
Генералитет искусства ощерился…
Совет “художников” изгнал нас из училища.
Ездили Россией. Вечера. Лекции. Губернаторство настораживалось. В Николаеве нам предложили не касаться ни начальства, ни Пушкина. Часто обрывались полицией на полуслове доклада…
Для меня эти годы — формальная работа, овладение словом.
Издатели не брали нас. Капиталистический нос чуял в нас динамитчиков. У меня не покупали ни одной строчки.
Возвращаясь в Москву — чаще всего жил на бульварах…»
1914–1915 годы Маяковский отметил следующими строками:
«Чувствую мастерство. Могу овладеть темой. Вплотную. Ставлю вопрос о теме. О революционной. Думаю над “Облаком в штанах”».
Эту поэму Маяковский написал как раз в том же возрасте, что и Пастернак — первую книгу стихов. Раннее мастерство Маяковского, его зрелый и широкий взгляд на жизнь проявились в ней особенно ошеломляюще. В предисловии к поэме, написанном автором уже после Октябрьской революции для бесцензурного издания, он объяснял: «”Облако в штанах”… считаю катехизисом сегодняшнего искусства… “Долой вашу любовь”, “Долой ваше искусство”, “Долой ваш строй”, “Долой вашу религию” — четыре крика четырех частей». И в самом деле, автор поэмы представал перед читателем как человек, отвергающий социальную и духовную несвободу, мечтающий вернуть жизни справедливость и чистоту.
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетний.
……………………………………….
Плевать, что нет
у Гомеров и Овидиев
людей, как мы,
от копоти в оспе.
Я знаю —
солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи!
Жилы и мускулы — молитв верней.
Нам ли вымаливать милостей времени!
Мы —
каждый —
держим в своей пятерне
миров приводные ремни!
…………………………………………
Я,
обсмеянный у сегодняшнего племени,
как длинный
скабрезный анекдот,
вижу идущего через горы времени,
которого не видит никто.
Где глаз людей обрывается куцый,
главою голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.
А я у вас — его предтеча;
я — где боль, везде;
на каждой капле слёзовой течи
распял себя на кресте.
***
Маяковский считал, что искусство должно служить революции, что в грозовое для России время нужно новое искусство, отличное от классического не только по содержанию, но и по форме, по языку. В его заметках «Я сам» это — главная тема раздумий.
Под датой: «Октябрь 1917 года», выражая своё отношение к революции, поэт записывает:
«Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня… не было. Моя революция. Пошел в Смольный. Работал. Всё, что приходилось…»
И далее — в последующие годы. Январь 1918-го:
«Пишу киносценарии. Играю сам. Рисую для кино плакаты».
1919 год:
«Езжу с Мистерией [1] и другими вещами моими и товарищей по заводам. Радостный приём… Голову охватила “150 000 000” [2]. Пошел в агитацию Роста… Пишу и рисую. Сделал тысячи три плакатов и тысяч шесть подписей».
Маяковский подчинил свою поэзию насущным задачам, которые время ставило перед народом и страной. То, что иными «теоретиками литературы» презрительно именовалось служением «злобе дня» и отвергалось ими, Владимир Владимирович провозглашал как законное требование, предъявляемое поэтам их родиной. Любое произведение зрелого Маяковского, будь то стихотворение, поэма, пьеса, киносценарий, пропитано этой «злобой дня», подчинено заботам и ожиданиям, которые захватили соотечественников после невиданной революционной бури. От первых строк октября семнадцатого года до последних, помеченных трагическим тридцатым, поэт неустанно и выстраданно ведёт великую песнь своего неугомонного и жаждущего счастливых перемен сердца.
Довольно жить законом,
данным Адамом и Евой.
Клячу истории загоним.
Левой!
Левой!
Левой!
…………………………….
Там,
за горами горя
солнечный край непочатый.
За голод,
за мора море
шаг миллионный печатай!
Пусть бандой окружат нанятой,
стальной изливаются левой, —
России не быть под Антантой!
Левой!
Левой!
Левой!
(«Левый марш», 1918 г.)
О вздёрнутых Врангелем,
о расстрелянном,
о заколотом
память на каждой крымской горе.
Какими пудами
какого золота
оплатите это, господин Пуанкаре?
О вашем Колчаке — Урал спросите!
Зверством — аж горы вгонялись в дрожь.
Каким золотом —
хватит ли в Сити?! —
оплатите это, господин Ллойд-Джордж?
Вонзите в Волгу ваше зрение:
разве этот
голодный ад,
разве это
мужицкое разорение —
не хвост от ваших войн и блокад?
(«Моя речь на Генуэзской конференции», 1922 г.)
Делами,
кровью,
строкою вот этою,
нигде
не бывшею в найме, —
я славлю
взвитое красной ракетою
Октябрьское,
руганное
и пропетое
пробитое пулями знамя!
(«Письмо писателя Владимира Владимировича
Маяковского писателю Алексею Максимовичу
Горькому. 1926 г.)
Я видел
места,
где инжир с айвой
росли
без труда
у рта моего, —
к таким
относишься
иначе.
Но землю,
которую
завоевал,
и полуживую
вынянчил,
где с пулей встань,
с винтовкой ложись,
где каплей
льёшься с массами, —
с такою
землёю
пойдёшь
на жизнь,
на труд,
на праздник
и на смерть!
(Поэма «Хорошо», 1927 г.)
Нельзя не видеть истовую убежденность поэта в том, что он утверждал, его внутреннюю цельность. С особой страстью свои взгляды на творчество и на собственный вклад в отечественную лирику Маяковский выразил в произведении, написанном незадолго до гибели. Оно публикуется под заголовком: «Во весь голос. Первое вступление в поэму». О замысле сочинения и его публичном чтении автором в комментариях к собранию сочинений Маяковского в двенадцати томах [3] говорится:
«Известно, что “Во весь голос” было вступлением к поэме о пятилетке. За этим произведением, ставшим поэтическим завещанием Маяковского… в дальнейшем закрепилось жанровое определение поэма.
Написана в течение декабря 1929 — января 1930 года. Конкретным поводом к созданию явилась отчётная выставка “20 лет работы Маяковского”, открытие которой предполагалось в декабре 1929 года».
На непосредственную связь «Первого вступления в поэму» и выставки «20 лет работы Маяковского» поэт указывал, выступая 25 марта 1930 года в Доме комсомола Красной Пресни на вечере, посвящённом двадцатилетию своей деятельности:
«Очень часто в последнее время вот те, кто раздражён моей литературно-публицистической работой, говорят, что я стихи просто писать разучился и что потомки меня за это взгреют… Я человек решительный, я хочу сам поговорить с потомками, а не ожидать, что им будут рассказывать мои критики в будущем. Поэтому я обращаюсь непосредственно к потомкам в своей поэме, которая называется “Во весь голос”. Выставка — это не юбилей, а отчет о работе. Я её устроил потому, что ввиду моего драчливого характера на меня столько собак навешали и в стольких грехах меня обвиняли, которые есть у меня и которых нет, что иной раз мне кажется, уехать бы куда-нибудь и просидеть года два, чтобы только ругани не слышать.
Но, конечно, я на второй день от этого пессимизма опять приободряюсь и, засучив рукава, начинаю драться, определив своё право на существование как писателя революции, для революции, не как отщепенца. То есть смысл этой выставки — показать, что писатель-революционер — не отщепенец, стишки которого записываются в книжку и лежат на полке и пропыливаются, но писатель-революционер является человеком — участником повседневной будничной жизни и строительства социализма».
Выставка открылась 1 февраля 1930 года и демонстрировалась 22 дня. Владимир Владимирович в эти и последующие дни выступал в разных аудиториях, неизменно читая вступление к поэме «Во весь голос». Это и в самом деле был публичный, бойцовский ответ недоброжелателям и тем, кто не понимал масштаба его таланта. И это было обращение к будущим поколениям читателей:
Слушайте,
товарищи потомки,
агитатора,
горлана-главаря.
Заглуша
поэзии потоки,
я шагну
через лирические томики,
как живой
с живыми говоря.
Я к вам приду
в коммунистическое далеко
не так,
как песенно-есененный провитязь.
Мой стих дойдёт
через хребты веков
и через головы
поэтов и правительств.
……………………………………………………
Мой стих
трудом
громаду лет прорвёт
и явится
весомо,
грубо,
зримо,
как в наши дни
вошёл водопровод,
сработанный
ещё рабами Рима.
…………………………………………………
Мне
и рубля
не накопили строчки,
краснодеревщики
не слали мебель на дом.
И кроме
свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
мне ничего не надо.
Явившись
в Це Ка Ка [4]
идущих
светлых лет,
над бандой
поэтических
рвачей и выжиг
я подыму,
как большевистский партбилет,
все сто томов
моих
партийных книжек.
***
После 90-х годов прошлого века критики сменили многолетние славословия в адрес Маяковского уничижительными рассуждениями о том, что в его стихах нет подлинной поэзии, что они подчинены идеям, господствовавшим в годы жизни автора, и проч., проч.
Однако неправ тот, кто представляет поэта, будто бы не замечавшим всё многообразие жизни, не желавшим постигать её предсказуемое и неожиданное течение, не интересовавшимся её духовными глубинами. Не случайно же он признался в стихотворении «Юбилейное», посвященном 125-летию со дня рождения А. Пушкина, что времени не дано отменить вечные темы искусства. Можно сказать: время взывает, а искусство (в том числе и поэзия) — царственно повелевает. У Маяковского это звучит так:
Нами
лирика
в штыки
неоднократно атакована,
ищем речи
точной
и нагой.
Но поэзия —
пресволочнейшая штуковина:
существует —
и ни в зуб ногой.
Маяковский оставил нам откровения высшего порядка, как мыслитель, художник и патриот своего Отечества. Нельзя без внутреннего согласия и восхищения читать многие и многие его строки:
Уходите, мысли, восвояси.
Обнимись,
души и моря глубь.
Тот,
кто постоянно ясен,
тот,
по-моему,
просто глуп…
(«Домой», 1926 г.)
Ты посмотри, какая в мире тишь!
Ночь обложила небо звездной данью.
В такие вот часы встаёшь и говоришь
Векам, истории и мирозданью…
(Фрагменты, 1928–1930 гг.)
Поэзия —
та же добыча радия.
В грамм добыча,
в год труды.
Изводишь
единого слова ради
тысячи тонн
словесной руды.
Но как
испепеляюще
слов этих жжение
рядом
с тлением
слова-сырца.
Эти слова
приводят в движение
Тысячи лет
миллионов сердца.
………………………………………………
Всё меньше любится,
всё меньше дерзается,
и лоб мой
время
с разбега крушит.
Приходит
страшнейшая из амортизаций —
амортизация
сердца и души.
(«Разговор с фининспектором о поэзии», 1926 г.)
В наших жилах —
кровь, а не водица.
Мы идём
сквозь револьверный лай,
чтобы,
умирая,
воплотиться
в пароходы,
в строчки
и в другие долгие дела.
Мне бы жить и жить,
сквозь годы мчась.
Но в конце хочу —
других желаний нету —
встретить я хочу
мой смертный час
так,
как встретил смерть
товарищ Нетте.
(«Товарищу Нетте, пароходу и человеку», 1926 г.)
***
Читатель хочет видеть в поэте не идеального человека, стоящего выше его, а совсем обыкновенного, близкого, понимающего все движения души. Мы обожествляем поэтов, особенно великих, — это так; но в душе мы считаем их своими друзьями, тоже ошибающимися, тоже нуждающимися в понимании, ласке и прощении — но и готовыми в любую минуту помочь, утешить, ободрить. Вот и Маяковский так часто затрагивает именно эти, сокровенные, тайные, но в то же время общие для всех нас чувства. Он открыт и щедр на помощь в трудных испытаниях, выпадающих на долю соотечественников. Он нежен и беззащитен в любви.
Я
много
в теплых странах плутал.
Но только
в этой зиме
понятней
стала
мне
теплота
любовей,
дружб
и семей.
Лишь лёжа
в такую вот гололедь,
зубами
вместе
проляскав —
поймёшь:
нельзя
на людей жалеть
ни одеяло,
ни ласку.
Землю,
где воздух
как сладкий морс,
бросишь
и мчишь, колеся, —
но землю,
с которою
вместе мёрз,
вовек
разлюбить нельзя.
(Поэма «Хорошо», 1927 г.)
Если
я
чего написал,
если чего сказал —
тому виной
глаза-небеса,
любимой
моей
глаза.
Другое дело — в своей истовой убежденности Маяковский иногда не щадил нравственное чувство читателя. Едва ли любителя поэзии не покоробит жестокость приведённых ниже строк:
Теперь
клянусь моей языческой силою! —
дайте
любую,
красивую,
юную, —
души не растрачу,
изнасилую
и в сердце насмешку плюну ей!
……………………………………
Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,
как у каждого порядочного праздника —
выше вздымайте, фонарные столбы,
окровавленные туши лабазников!
Только жестокостью времени, непримиримым противостоянием разных классов и сословий в годы революции и Гражданской войны, да и после них, можно объяснить позицию Маяковского.
***
У поэта и эссеиста Юрия Карабчиевского (1938–1992) есть такое суждение о Маяковском:
«Силу слов он знал (“Я знаю силу слов, я знаю слов набат”), но не знал их тайны. Знал слова, но не знал Слова».
Едва ли эта категорическая оценка справедлива. Маяковский знал тайны русского Слова: его образную силу, его многозначность, его скрытый подтекст.
Проблема поэтического языка не в XX веке появилась, и не на русской только литературной почве. Еще в XIX веке французский поэт Барбье писал (слова, которые мы приведем, взял в качестве эпиграфа к своему стихотворению «Не верь себе» М. Лермонтов): «Какое нам, в конце концов, дело до грубого крика всех этих горланящих шарлатанов, продавцов пафоса и мастеров напыщенности и всех плясунов, танцующих на фразе?»
В XX веке во Франции уже, видимо, не стали особо привечать «плясунов, танцующих на фразе». Во всяком случае поэт Гийом Аполлинер свидетельствовал в 1918 году, когда в России пышно расцветал модернизм: «Во Франции вы, как правило, не встретите того “раскрепощенного слова”, к которому привели крайности итальянского и русского футуризма — эти неумеренные порождения нового сознания: Франции беспорядок претит. Здесь охотно возвращаются к истокам, но испытывают отвращение к хаосу».
Маяковский как раз и показывал пример мастерского владения поэтическим словом:
Идею
нельзя
замешать на воде.
В воде
отсыреет идейка.
Поэт
никогда
и не жил без идей.
Что я —
попугай?
индейка?
………………………………………
Бывало —
сезон,
наш бог — Ван-Гог.
Другой сезон —
Сезанн.
Теперь
ушли от искусства
вбок —
не краску любят,
а сан.
(«Верлен и Сезанн», 1925 г.)
Кроме красоты каждого слова, русский язык несет еще и другое богатство. Он позволяет найти такое сочетание слов, которое передает свист ветра, раскаты грома, шелест камыша. Он позволяет звуками с музыкальной точностью воспроизвести любую мелодию. Он, словно чуткий орган, не имеющий названия, может донести взрыв гнева, прилив нежности, теплоту ласки. Это всевластие языка хорошо понимал и Владимир Маяковский.
***
Есть особая притягательность в каждом великом поэте — то, что зовет тебя к совершенству, что напоминает о твоих душевных изъянах. И напоминание это не унизительное, не болезненное, а скорее вдохновляющее и подталкивающее к действию.
Выпишу мудрые слова французского поэта Поля Элюара:
«…Вийон и Рембо, Уитмен, Пушкин и Некрасов, Мицкевич и Гейне, Шелли, Нерваль, Бодлер, Петефи и Ботев, Аполлинер, Сен-Поль Ру и Макс Жакоб, Маяковский, Лорка и Робер Деснос — все, герои они или жертвы, все они тосковали по лучезарному свету. Они воплощают в себе образ человека, терзаемого самыми высокими порывами и самыми низменными вожделениями, изнуренного лазурью и погрязшего в трясине, покорного и мятежного, изнывающего в рабстве и думающего о свободе, отчаявшегося и просветленного».
Мы рады, что в этом списке, приведённом знатоком мировой поэзии, стоит и имя Владимира Маяковского.
Примечания
1. С пьесой «Мистерия-Буфф», к которой Маяковский дал такой подзаголовок: «Героическое, эпическое и сатирическое изображение нашей эпохи».
2. То есть поэма под таким названием, законченная автором в следующем, 1920 году.
3. М.: Издательство «Правда», 1978 г.
4. Центральная контрольная комиссия ВКП(б).
