Юлия КОБЫСКО Рассказ В. Шукшина «Чудик» сквозь призму критики Ю. Селезнёва
Василия Макаровича Шукшина называли «последним гением русской литературы», глубоко уважали за талант и восхищались его творчеством. Выходец из семьи «середняков» — кто бы мог подумать, что он станет тем, кому не будет суждено перенять судьбу своих предков? Ибо, будучи человеком, наделенным даром писательства, с чуткой организацией души, которая могла уловить тонкости многочисленных людских характеров, он опишет их, поведает о них этому миру, а позднее снимет фильмы и сыграет героев, в которых читатель, зритель узнает себя, своего соседа, знакомого.
Василий Шукшин писал о хорошо известном ему: о советской деревне, о простых тружениках со своеобразными характерами о людях наблюдательных и острых на язык. Его герои зачастую чудаки, но чудаки с нравственным осмыслением действительности, с чувством причастности к происходящему. В рассказах Василия Макаровича на первый план выходят глубокие нравственные проблемы, духовные ценности.
О Викторе Астафьеве, Викторе Лихоносове, Василии Шукшине и других отечественных прозаиках 60-х годов, творчество которых вызывало бурные обсуждения в литературном сообществе, скажет в своих статьях Юрий Селезнёв. Особенное внимание он обратит на авторов, писавших «деревенскую прозу», которую время от времени называли то «вологодской», то «лирической»: «…по природе своей всякая истинная культура остается и останется „земляной“ и в этом смысле — „деревенской“. Иной она быть не может, пока сам человек останется человеком» [1, с. 237]. Селезнёв называет произведения «деревенщиков» «лучшей частью современной литературы». Рассуждая об их творчестве, Юрий Иванович обращается к нравственной стороне искусства, к русской классике: Толстому, Достоевскому.
Главный герой произведений представителей рассматриваемого направления — это носитель русского характера, а у Василия Шукшина он, герой-чудак, и вовсе сердцевина русской национальной ментальности. Именно они, чудаки или «чудики», стоят за фундаментальными основами русского бытия. Вспомним одноименный рассказ «Чудик», герой которого — чудаковатый деревенский мужик: добродушный, открытый и простой, — то ли от «ума великого», то ли от неудачно сложившихся обстоятельств, то ли из-за своей деревенской простоты попадающий в анекдотические ситуации. Василий Макарович о своем герое сразу же говорит: «Жена называла его — Чудик. Иногда ласково. Чудик обладал одной особенностью: с ним постоянно что-нибудь случалось». Это настраивает читателя на диалог, на некую причастность к событиям, произошедшим в жизни тридцатидевятилетнего сельского киномеханика Василия Егоровича Князева. Однако при всей комичности бытийных ситуаций, в которые попадает главный герой, читатель не может поддаться усмешке, высмеиванию, осуждению «чудика». Ранимый, чувствительный, впечатлительный, при всей своей несуразности и нелепости он, «чудик», является героем положительным, чутким к доброте, способным тонко ощущать и воспринимать окружающий его мир.
Главный герой, деревенский мужик, который «побаивался хулиганов и продавцов», противопоставляется жителям городским. Автор сравнивает искреннюю радость Князева, нашедшего выпавшую при посадке самолета челюсть своего соседа, и негодование, злость мужчины, которому была оказана помощь. Шукшин описывает и неприязнь к Василию Егоровичу снохи, пытающейся стереть из воспоминаний свое когда-то деревенское прошлое и стремящейся стать настоящей горожанкой. Эти герои в рассказе противопоставляются Князеву, человеку, как считается, странному. Но в чем же заключается его «чудаковатость»? В переживаниях о потерянной банкноте? В помощи ближнему? В стремлении к красоте? А может быть, главный герой рассказа вовсе и не чудик? Может, окружающие его люди не в состоянии почувствовать его душевную теплоту?
Думается, что сельский киномеханик — это человек, способный к единению с землей. Оттого-то и кажется он всем окружающим чудным, потому что они эту связь потеряли: «Чудик вышел из автобуса, снял новые ботинки, побежал по теплой мокрой земле — в одной руке чемодан, в другой ботинки. Подпрыгивал и пел громко: — Тополя-а а, тополя-а…».
Противопоставление деревни и города характерно для рассказов Василия Шукшина. Здесь писатель обличает всю ту злобность, желчность, что появилась в некогда деревенских мужиках и их женах, ныне ставших «интеллигентными» и чванными. В простоте, порой неловкой прямоте русского мужика проявляется сопричастность его души с окружающим миром.
Язык рассказов Шукшина всегда прост, изобилует просторечиями, междометиями. Автор создает у читателей ощущение «живого» диалога, показывает контраст, существенную разницу общения между жителями города и деревни.
Рассуждая о творческом наследии представителей «деревенской прозы» в целом, Юрий Селезнёв пишет: «Если современная литература продолжает видеть в народе идеал красоты, правды, добра, то, стало быть, тем самым утверждает обоснованность его исторического движения в будущее» [1, с. 236]. Этот «идеал красоты, правды, добра» Василий Шукшин видел в деревенском мужике, герое своих рассказов, который не совершает героических поступков, не блещет умом и не философствует о смысле бытия, но живет так же, как и все божьи создания, только не теряет связь с землей, с корнями, тесно связан с природой, ощущает себя неотъемлемой частью этого мира, сеет добро, заботится о ближнем.
Возвращаясь к анализируемому нами рассказу, хочется вспомнить путь взросления человека. День ото дня ребенок открывает для себя что-то новое, светлое. Он как чистое существо, пытаясь познать окружающую среду, делает первые шаги, учится разграничивать «плохое» и «хорошее». Дитя, соприкасаясь с негодованием, злостью и грубостью, не таит в себе обиды, ему интересно, и он пробует действовать, искренне восхищается и радуется или горько расстраивается. Полутонов нет. Таким же чистым и светлым изображён герой рассказа «Чудик», который как дитя посредством чувственного осознания мира хочет прикоснуться ко всему новому, ранее неизведанному: «Он только ощутил вдруг глупейшее желание — упасть в них, в облака, как в вату».
Библиографический список:
1. Селезнёв Ю.И. Мысль чувствующая и живая: Лит.-критич. ст. — М.: Современник, 1982. — 336 с.
