Алексей КОТОВ Всегда. Рассказ. Предисловие Ирины Калус
Рассказы Алексея Котова всегда просты особенной обманчивой простотой. Наполненность жизненными перипетиями в верхнем слое на глубине отзывается эхом совсем иного порядка, а в душе читателя после знакомства с произведением вырастает вполне осознаваемое отчётливое впечатление, но автор создаёт его кропотливо, на многослойном полотне, да ещё из такого материала, выбор и понимание которого становятся доступными лишь после долгого пути потерь и ошибок.
Рассказ «Всегда» подтверждает: то, во что человек верит, практически всегда оказывается для него реальностью. А сложность жизни доказывает нам: любое «всегда» существует относительно своего хозяина и накладывает на него же свои ограничения.
Мы, конечно, изучали физические законы и в большинстве простых случаев можем предсказать, каким образом всегда оборачивается ситуация в физическом мире. Можно ли эту схему применить и к законам социума?
Хорошо быть всегда правым, никогда не ошибаясь…
А что, если безукоризненная правота достаётся «по наследству» от матери, как это произошло у главной героини рассказа Алексея Котова «Всегда» — Насти?
А если, зная о том, что «слаб человек», подобную слабость, подверженность душевной коррозии, «сволочизму» проецировать на всех, включая себя?
А что, если «не принимать близко к сердцу» существование даже самых близких людей?
Так поступает героиня Алексея Котова, и в итоге, после смерти матери — на фоне рушащегося бабушкиного дома — мы видим, как Настя оказывается фатально разъединена и со своей семьёй, и со всем окружающим миром. Герои, носящие прекрасные старинные имена в рассказе — Олег, Ольга, Игорь — остаются за пределами повествования. Для нашей героини они также ничего особенного не значат, как и Сергей — её муж (ведь и в нём наверняка должна сидеть пресловутая «сволочь»!).
Человек («дядя Вова»), который мог бы заменить героине отца, тоже оставляет Настю Егорову вместе с матерью, и девочка так и вырастает — без отца, без всякой опоры в жизни, кроме стойкого убеждения в том, что «любой человек, даже очень хороший, — всегда сволочь». Надежду нам внушает лишь имя героини: Анастасия в переводе с древне-греческого — «возвращённая к жизни», а отталкиваясь от фамилии Егорова, надо полагать, что именно святой «Егорий»-Георгий ведёт по жизни уверенную в себе учительницу литературы.
Вот только русская литература — читай «словесность», «слово» — превращается для Насти в тяжёлый воз, с изматывающими уроками и репетиторством в довесок. Как современно! Жизненные реалии убеждают, что сегодня действительно можно заниматься русской литературой как тяжким трудом, имеющим весьма отдалённое отношение к искусству — изучать, как высушивающую душу схоластику, как мёртвый догматизм с незыблемыми выводами. Такая «литература» превращается в злобное умствование, в перевёрнутую «сложность вещей», когда в каждом светлом видится (и непременно должно быть) тёмное пятно, но обратное невозможно: не допускается проникновения и капли света во тьму. С таким же успехом можно «литературоведчески постичь» Библию (которую героиня Алексея Котова, как всякий «культурный человек», тоже читала).
Впрочем, если отставить игру в слова, коей, как может подумать читатель, решили увлечь нас не то автор предисловия, не то автор рассказа, серьёзный разговор (всегда, конечно же) может вывести нас к другой игре — игре в буквы.
Например, если героиня не помнит своего отца, то литературовед может прочитать это по-своему: всего лишь заменив первую строчную букву в слове «отец» — прописной. Слово сразу приобретает иное значение, а серьёзность на множество порядков возрастает.
Разбитый далёким «дядей Васей» пузырёк с лекарством превращается в рассказе Котова в открытый ящик Пандоры. Острыми осколками разлетаются вокруг смерть, недоверие, злоба, прагматизм, отчуждение. Как от разбитого зеркала Снежной королевы, осколки душевного ненастья проникают в сердца людей. Неслучаен в рассказе май — такой период в жизни возрождающейся природы, когда погода сложна, как человеческая душа, где уживаются сразу все сезоны и оттенки настроений. Немудрено, если однажды от непогоды в светлом тереме прохудится крыша — крыша бабушкиного дома.
Настоящим чудом становится «вразумление» Анастасии (хочется пошутить — своеобразная «починка крыши»): в её абсолютно предсказуемой жизни знакомый библейский образ оборачивается уже не литературной метафорой, а совершенно прямым жизненным фактом: «и будут двое одна плоть». А из-под оболочки метафор тех или иных жизненных коллизий вполне явственно проступают милосердие, чудо, прощение и возвращение — великое и простое Возвращение к Отцу (в данном рассказе фактически — к мужу, к своей семье, к прочному родному дому, к осознанию своего единства с ближним, к пониманию, побеждающему любые, даже очень правильные и стойкие литературоведческие догмы).
Иными словами, хорошо быть всегда правым… Вот только в этом заключён своеобразный спор с евангельской истиной, повествующей, что и «разбойник вниде в рай». На каждое «всегда», надо полагать, найдётся своё чудесное «вдруг», и становится ясно, что «всегда» с нами рядом не только тьма, но и чудесный свет, превращающий «всегда» в «иногда», а то и вовсе исключающий любую тотальную предрешённость.
Ирина КАЛУС
1
Если бы автор был злым человеком, он рассказал бы эту историю короткими, насмешливыми словами, потом, чему-то многозначительно усмехнувшись и стукнув себя кулаком по колену, встал, и, не прощаясь, ушел. Я не могу и не стану утверждать, что я добрый человек, просто в силу не зависящих от меня причин я вижу… нет, не лучше!.. а чуточку дальше и дольше злого человека.
Короче говоря, эта история началась для Насти Егоровой, когда ей было всего пять лет. Однажды мама рассказала ей, как дядя Вася разбил пузырек с лекарством. Дядя Вася и тетя Вера жили напротив и чуть наискосок от дома Насти и все соседи знали, что у тети Веры больное сердце. Когда врачи прописали ей какое-то новое лекарство, через пару дней она сказала мужу, что ей стало легче. Вот тогда-то дядя Вася разбил пузырек и сказал жене: «Не радуйся. Хощу — лещу, хощу — угроблю».
Мама так артистически точно передала деревенский акцент дяди Васи, что Настя, не понимая или почти не понимая смысла его слов, засмеялась.
— Сволочь немытая, — сказала о дяде Васе мама. — Выродок. Ему больная жена надоела, вот он и хочет, чтобы она быстрее умерла.
Настю совсем не испугала жуткая история. Во-первых, дядя Вася жил довольно далеко, а во-вторых, мама всегда говорила о нем с ледяной усмешкой и каким-то удивительно светлым, успокаивающим Настю чувством необоримой внутренней силы. Но рассказ о пузырьке с лекарством все-таки произвел на маленькую девочку сильное впечатление, и она стала смотреть на дядю Васю с особенным любопытством, таким, словно видела перед собой не человека, а жуткую, но интересную игрушку.
Когда тетя Вера умерла, и прошло полгода, мама снова высказалась о дяде Васе, но довольно необычной фразой, в которой почему-то не прозвучало его имени:
— Ты знаешь, Настенька, а ведь любой человек, даже если он очень хороший, — всегда сволочь.
Мама горько усмехнулась, отвернулась от Настеньки и стала смотреть в окно пустыми, усталыми глазами. На этот раз Настя испугалась. Она подошла к маме, взяла ее за руку и уткнулась в нее лицом.
Мама Насти преподавала русскую литературу в старших школьных классах. Она была самым умным, самым сильным и самым добрым человеком на свете. Мама знала все обо всех и никогда, — Настя знала точно, что ни-ко-гда — не ошибалась в своих суждениях.
— А дядя Вова к нам больше никогда не придет, — неожиданно глухим голосом сказала мама.
Настя не помнила своего родного папу Олега. Он давно умер, и к ним часто приходил дядя Вова. Не отрывая горячего лба от прохладной руки мамы, Настя быстро закивала головой, словно не она, а какой-то глупый теленок внутри нее, играя, пытался забодать эту руку. Дядя Вова был веселым, знающим много забавных фокусов человеком, и в сердце маленькой девочки впервые закралось смутное сомнение насчет всегдашней правоты мамы. Хороший человек не мог просто так стать какой-то там нехорошей сволочью, как дядя Вася.
Впрочем, мама снова оказалась права — дядя Вова к ним больше не пришел…
2
Дом достался Насте в наследство от бабушки. Он был очень уютным, и внутри него прятались, как в теремке, целых три комнаты — «совсем большая», «просто большая» и «не такая уж и маленькая». Дом украшали невысокая, похожая на гриб-боровик крыша и синяя, веселенькая веранда. Настя любила бабушкин дом не меньше того, в котором она выросла, а может быть, так же сильно, как и саму бабушку.
Теперь уже сама Настя, как и мама, преподавала литературу в старших классах. Она была замужем целых шесть лет, воспитывала двух желанных малышей — Олю и Игорька — и хорошо относилась к мужу Сергею.
На этот раз странная история началась с того, что зимой потекла крыша дома. Настя разбудила Сергея ночью, лишь только заметила небольшие потеки на потолке. Снаружи бушевала темная метель, но Сергей безропотно полез на крышу.
— Шифер на углу сильно треснул, — сказал он Насте, вернувшись через долгих полчаса. — Видно, давно подтекало. Угол дома весь во льду, и крайняя балка подгнила.
— Что теперь?! — испуганно, одними губами спросила Настя.
Сергей пожал плечами:
— Крышу менять. Летом, конечно. Лучше всю целиком. Кирпичный угол я переложу, дело нетрудное.
— Это ты виноват! — вдруг закричала Настя на мужа. — Почему ты раньше не увидел этот дурацкий треснувший шифер? Ведь ты был должен!..
В общем, «почему» у Насти получилось много, причем каждое из них сопровождалось обязательным «должен». Сергей ничего не сказал в ответ. Он взял нужные для спешной починки инструменты и снова ушел в темную метель.
Настя села у окна и стала прикидывать в уме, во сколько обойдется неожиданный капитальный ремонт. Она ничего не понимала в строительстве и рассчитывала только возможности семейного бюджета. Подсчеты шли тяжело, потому что Насте не давала покоя мысль: а так ли уж сильно виноват в том, что случилось, Сергей?.. Они жили в бабушкином доме только третью зиму, на работе Сергей крутил «баранку» шофера не меньше десяти часов, а кроме того, часто работал и в выходные.
«Он ведь и не высыпается толком, — промелькнула вдруг в голове Насти хотя рассеянная, но уже теплая мысль. — А ведь Сережке еще и тридцати нет…»
Настя с досадой отмахнулась от глупой бабской жалости.
«Должен — значит, должен!» — решила она.
Для ремонта дома нужны были деньги. И это был главный вопрос.
3
Начало мая получилось таким, словно на небесной кухне погоды его готовили сразу три повара — зима, осень и лето. Майское солнечное прорастание то вдруг растворялось в сереньких дождях, то его обжигало короткими заморозками, то вдруг оно расцветало такой чарующей красотой, что весенней погоде легко прощали прежние оплошности.
Когда Сергей вернулся с работы, Настя проводила на веранде ревизию остатков зимних припасов,
— Насть, я на массаж записался, — еще с порога, словно извиняясь, сообщил он. — Пятьсот рублей сеанс.
— Сколько сеансов? — Настя как раз пробовала клубничное варенье и была явно недовольна его вкусом.
— Двенадцать. Можно и больше, но…
— Мог бы и потерпеть, — оборвала мужа Настя. — У меня тоже спина болит, но я-то не ною. Сам знаешь, что деньги на ремонт нужны.
Спина у Насти действительно болела. В детстве она занималась художественной гимнастикой, и последствия травы, которую она получила в двенадцать лет, ощущались до сих пор. Как правило, спина заболевала в апреле или начале мая, и боль медленно отступала до самого августа.
Сережка виновато улыбнулся. А Настя вдруг вспомнила историю с лекарственным пузырьком, которую ей когда-то рассказала мама.
«Сволочь, — одернула себя Настя. — Какая же ты все-таки сволочь!»
— Ладно-ладно. Конечно, тебе нужен массаж, Сереженька, — уже вслух, но как-то искусственно, по-лисьи улыбаясь, сказала Настя. — Иначе кто же будет крышу ремонтировать?
«И шутишь ты тоже, как сволочь», — сказал Насте холодный внутренний голос.
Он был очень умным, этот голос, потому что помнил все страшные сказки, которые когда-то рассказывала ей мама.
4
В сущности, то, что произошло с Настей дальше, любой психотерапевт назвал бы депрессией от усталости — учебный год уже находился на тяжелом излете, а кроме основной работы Настя тащила еще и репетиторство. Она и сама себя именно так успокаивала, но почему странная депрессия началась так внезапно и именно тогда, когда она впервые в жизни назвала себя сволочью?
«Сначала пожадничала, а потом мужа, как рабочую лошадку, пожалела, — говорил внутри Насти холодный голос. — Жаль-жаль!.. Сколько же ты стоишь, такая жаль?»
Настя снова и снова вспоминала пузырек с лекарством и даже видела, как он брызжет осколками, с силой ударяясь о стену, и в конце концов перестала верить в то, что она — разумный, хороший и добрый человек. Настя вспоминала мамины пустые глаза, когда та произносила страшную фразу, и все картонные домики из оправданий внутри нее, которые она старательно возводила, рушились.
«Любой из нас всегда сволочь, — мучил ее голос. — Чуть заденут человека — и сразу все наружу выскакивает. Посмотри-посмотри, разве это не правда?»
Настя вдруг с особой ясностью поняла, что, если честно, она не очень-то и любит Сережку. Пусть она и вышла за него замуж, но все-таки ей раньше больше нравился Эдик Новослободский. Просто тогда, после школы, Настя вовремя поняла, что нужно Эдику, сдержала свой порыв и, словно отступая на заранее приготовленные позиции, влюбила в себя Сережку.
«Парень он с простинкой, но добрый и умный, — сказала о нем бабушка. — Лучше ты не найдешь».
«Да-да, — соглашалась с холодным голосом Настя, — так все и было».
Она не любила Сережку. Она вообще никого и никогда не любила, даже маму и бабушку. Они — умерли, но разве что-то изменилось для Насти? Совсем нет. Она и плакала-то всего два раза, а холодный внутренний голос уже тогда говорил ей, что ничего не вернешь, что всему свое время и что врачи не умеют творить чудеса.
Но если раньше горе все-таки отступало, то теперь оно вдруг оказалось прилипчивым как боль в спине от спортивной травмы. Прошла неделя, потом еще одна. Настя потеряла аппетит, ее стала мучить бессонница, а темное пятно внутри нее, то самое, откуда звучал холодный голос, становилось все больше и больше. Настенька уже откровенно боялась, потому что у нее не было силы противостоять бездушной правде.
А потом она вдруг поняла, что осталась совсем одна. Рядом по-прежнему были Сережка и дети, но они словно жили какой-то отдельной жизнью за толстой стеклянной стеной. Ведь Сережа и дети, как утверждал холодный голос, ровно ничего не стоили для нее…
5
В субботу Сережка вернулся с работы и сказал, что «совсем выздоровел».
— Массаж помог, — он улыбнулся. — Ну, а ты что снова такая грустная?
«Потому что я — сволочь, — с горечью подумала Настя. — Ведь я хотела сберечь три копейки на чужой боли».
Сережка попытался обнять жену, но Настя опустила глаза и мягко отстранилась. Она сказала, что у нее температура, что она немного простыла и ушла в спальню. Рухнув лицом на постель, она вдруг почувствовала, что у нее очень сильно болит спина. Боль была режущей, почти зубной, и тянулась к лопаткам и коленям.
Настя заплакала от бессилия. Можно было позвать Сережку и попросить натереть ей спину мазью, но для этого нужно было встать и раздеться, а Насте было больно… Неимоверно больно. Она заплакала. Возможно, она и в самом деле простыла, потому что вдруг почувствовала жар во всем теле. Мысли стали путаться, и даже холодный голос куда-то пропал. Настя ощущала только физическую боль, но постепенно она растворилась и ушла в невесомую темноту.
6
Утром Настя проснулась как от легкого толчка. Она открыла глаза, осмотрелась и вдруг поняла, что случилось что-то очень важное.
Она встала легко, как встают маленькие школьницы, понимая, что сегодня мало уроков, что эти уроки совсем нетрудные, а день — солнечный и яркий — будет длинным и очень-очень интересным. Тревожащее чувство внутри нее отступило и превратилось в невесомое ожидание. Примерно так ждут писем из армии или просто хороших, уже известных заранее своим приходом, вестей.
Настя прошлепала босыми ногами к окну. Утро только начиналось, и небо было разделено поровну: с запада надвигались тучи, а на востоке вставало чуть припухшее, розовое после сна солнце.
«Господи, у меня же спина не болит!» — вдруг поняла Настя.
Она завела руку за спину, потрогал спину и слегка прогнулась. Спина действительно не болела.
«Почему?!»
Настя не понимала этого. Раньше боль никогда не отступала так быстро и так бесследно.
Она поспешила во двор. Прохладный воздух приятно обжег лицо, шею и голые ноги. Физическое движение подтолкнуло мысли, и Настя вдруг поняла, почему боль прошла так внезапно. В силу своей профессии Настя прочитала много книг, в том числе и Библию. О муже и жене там были сказаны следующие слова: «…И будут два одна плоть».
«Это что же получается? — подумала Настя. — Массаж делали Сережке, но по-настоящему легче стало мне?»
Она едва не засмеялась от радости. Каждый вечер втихомолку — так, чтобы не видели муж и дети — она молилась Богу. Она боялась Его, иногда многословно просила избавить ее от физической и внутренней боли и совсем не удивлялась тому, что бесконечно далекий Бог не спешит к ней с помощью. Настя не верила в чудо и, наверное, даже побаивалась его.
И вот теперь Бог — всеведущий и добрый — не придавил ее громоздким чудом исцеления. Он просто выполнил то, что было обещано, а значит, Он признал, что она — настоящая, а не мнимая, жена Сережки. Даже несмотря на ее давнюю и грешную симпатию к Эдику.
«Го-о-оспо-оди!..» — протянула про себя Настя и осела на порожки веранды.
Хлынул дождь. Стена веранды и козырек над порожками оградили Настю от изумрудно блестящих капель. Они хлестали по ветвям яблони, траве, желтому песку дорожки и задевали Настю только запахом свежести и чистоты.
Бог — был. Он существовал, а значит, существовала на свете необоримая сила, способная взметнуть человека на недосягаемую высоту — выше адского пламени всемирной катастрофы и даже выше страшного и холодного внутреннего голоса. Бог был и Он был совсем-совсем рядом. Он что-то шепнул Насте, и та облегченно засмеялась, уткнувшись лицом в ладошки.
Немножко странно, но даже ощущая близость Бога, Настя не перестала верить в то, что человек — любой человек — может незаметно для самого себя превратиться в сволочь. Но Настя вдруг перестала бояться этой холодной правды. Сидя на Божьей ладошке и вцепившись руками в Божий палец, разве можно было бояться чего-нибудь? А ни-че-го!.. И даже за Сережку и детей, потому что спасающая ее сила не могла не спасти и весь мир.
7
— Ты что тут голая под дождем сидишь и смеешься? — вдруг спросил Настю сонный голос.
Рядом с ней на порожки присел Сережка. Он набросил на плечи Насти куртку и сунул в рот сигарету. Пахнуло табачным дымом.
— Я не голая, я в рубашке, — сказала Настя. — И я не смеюсь… Это я закашляла чуть-чуть.
Настя протиснула руку под локоть мужа и прижалась к его плечу.
— Вот именно, кашляешь, — согласился Сережка. — Я когда тебя вчера вечером раздевал, чувствую, ты горишь вся… Ну, как в огне, честное слово. Толкаю тебя и спрашиваю, мол, ты как?.. А ты мычишь что-то и руками отмахиваешься. Потом вдруг заулыбалась и бормочешь: «Нет, не сволочь, не сволочь!..» Помнишь?
— Нет, — Настя вдруг почувствовала, что краснеет. — А что потом было?
— Ничего.
— Долго рядом сидел?
Сережка промолчал. Запах сигаретного дыма стал сильнее.
«Рассказать ему?» — подумала Настя. Она вдруг поняла, что ни за что на свете не сможет найти нужных слов. «Ах, как жаль-жаль-жаль!..»
Сережка заговорил о крыше. У него был монотонный, деловой тон, но сама речь была похожа на журчание ручья. Настя положила голову на плечо мужа и закрыла глаза.
«Так все-таки человек — сволочь или нет?.. — подумала она. — У Сережки бы спросить, вот только он не поймет ничего. Да и про этого дурака Эдика ему знать совсем не нужно. Ну ладно, сволочь я… Только ведь совсем чуть-чуть и… когда все это было?»
