Василий ПУХАЛЬСКИЙ Жизнь свою прожил не напрасно… (продолжение следует). Предисловие Ирины Калус

Сила рода — один из мощнейших факторов, влияющих на человека, начиная с генетики и завершая внешним воздействием близких, окружающих его, по-разному пытающихся воздействовать на растущего в семье отпрыска — будь то целенаправленные усилия или же так называемое воспитание отсутствием. В любом случае естественную принадлежность личности к своему родовому древу отрицать бессмысленно, более того — лишь в исключительных случаях неистребимое желание узнать историю предков заглушается патологическими семейными историями, требующими забвения, но и в этом случае колея, по которой происходит отдаление, будет той же самой — родовой, только со знаком «минус».

Всплеск интереса к своим корням — одно из достойнейших человеческих качеств, и именно этот интерес способен добавить осознающей себя личности неуловимые штрихи целостности и наполненности истиной, выводящей за пределы срока единственной жизни — той истиной, которая дорисовывает неумолимо исчезающую из настоящего перспективу прошлого и задаёт цвета и тональность грядущих вех.

Кто знает, не та ли узловатая рука предка, протянутая из темноты небытия, способна в тяжёлую минуту вытащить тебя из бездны бытийной…

Мемуары, написанные рукой Василия Кондратьевича Пухальского, родившегося ровно сто лет назад, в 1918 году, бережно и любовно подправленные рукой его дочери Светланы Васильевны, журнал «Парус» сегодня впервые представляет на читательский суд. Трогательные воспоминания маленького мальчика, его первые детские мысли и впечатления перерастают в горькие переживания подростка, сполна испытавшего сиротство, голод, холод, страдания и лишения довоенной жизни. Военные страницы перетекают в историю плена и жизни на чужбине. Возвращение на родину, грозящее новым заключением и жизнью с «волчьим билетом», но тем не менее состоявшееся, сменяется трудностями послевоенного устройства и мирной жизнью. Василий Пухальский становится инвалидом в 25 лет, лишившись одной ноги, подобно герою романа Вацлава Михальского «Семнадцать левых сапог» (см. «Парус», 2017, № 59 (декабрь) // И.В. Калус. «Тихий» человек Алексей Зыков, или Жизнь Адама в романе Вацлава Михальского «Семнадцать левых сапог» (к 50-летию со дня выхода романа) и Вацлав Михальский. Отрывок из романа «Семнадцать левых сапог»), но на этом его жизнь не заканчивается.

Дух ответственности, мужества и умения достойно сохранить себя на человеческой высоте в самых тяжёлых условиях пронизывает эти воспоминания. А кроме того — ощущение правильности и необходимости своего пути, желание поделиться тем духовным опытом, что накопил и прожил, с детьми, внуками и правнуками.

Надо сказать, ещё одна особенность мемуаров — это их кубанский, северо-кавказский колорит. Вот упоминаются Армавир, Ставрополь, село Пантелеймоновское, станица Зеленчукская, другие названия казачьих станиц (Сторожевая, Отрадная, Удобная и др.), хуторов, слышатся суржик и певучий южный говор, звон черкесских и карачаевских сабель, песни про Кубань. Кубанские степи, кавказские леса и горы создают особое пространство — вотчину южных рубежей России, имеющую свою «особенную физиономию» (А.С. Пушкин). Тем более уникальными становятся воспоминания Василия Пухальского с учётом его художественного дара, умения чутко вслушиваться в события жизни своей и судеб окружающих его людей — ближних и дальних.

Если каждый из нас хоть на какие-то мгновения задержится подольше в своей памяти на портрете деда, прадеда, прабабушки или, к примеру, чем-либо известного дальнего родственника — на их привычках, характере, поступках, вообще — на той незыблемой платформе родовой твердыни, что служит для нас опорой, — в мире станет немного светлее от сердечных огней, зажигающихся то здесь, то там — по всему белому свету, вдруг от этого раздвинувшемуся и показавшему на миг все цели и смыслы, за которыми следует идти.

Ирина КАЛУС

«Если бы мне сказали, что я могу прожить свою жизнь заново,

с самого начала, и изменить в ней что-то, то я прожил бы

её так же, не меняя ничего и ни о чём не жалея…»

Автор

Предисловие

Я начинаю работу над мемуарами моего отца, Пухальского Василия Кондратьевича. Это нелёгкая задача — восстанавливать чьи-то воспоминания. Много непонятного, а спросить не у кого. Кое-что я позаимствовала из воспоминаний его одногодка, двоюродного брата моей мамы, Сердюкова Григория Фёдоровича, и моей мамы, Пухальской Натальи Лукьяновны, но в основе — в первую очередь, воспоминания отца. Хочу, чтобы наши дети и внуки, его внуки и правнуки, знали, каким был их дед и прадед и какие суровые испытания выпали на его долю. Только теперь, спустя 10 лет после его смерти, я смогла взять в руки тетрадку с его воспоминаниями.

Как же нам его не хватает!

Все последние годы отец незримо был рядом. Очень сожалею, что не начала работать с записями ещё при его жизни. Читая их, слышу его голос и в душе заново переживаю то, что когда-то пережил он. Многого, о чём пойдёт повествование, у него в записях нет. Писала это по памяти, но кое-что и сама уже забыла, потому что он рассказывал нам о своей жизни, когда я ещё ходила в школу. Например, в той части, где речь идёт о партизанском движении, он даже не упомянул о том, что связывался с подпольщиками в Витебске. Об этом он рассказал нашей маме, когда они были молодыми. Явка была в «Фотографии», куда отец приходил под видом клиента. В тот день, когда он должен был в очередной раз прийти за информацией, его ожидала засада. Он чудом остался жив. Уйти помогли подпольщики, а на память о том дне у него осталась маленькая фотокарточка.

Таких моментов много. С мамой они прожили почти 58 лет. Воспитали нас четверых: самый старший — Володя — родился сразу после войны, 4 декабря 1945 года, Дина родилась 28 февраля 1948 года, Саша — 21 августа 1950 года, а я, Светлана, — 10 апреля 1954 года. Когда папе исполнилось 83, у него было 14 внуков и 25 правнуков. Теперь правнуков больше 30-ти. И хочется, чтоб все они имели представление о том, какую жизнь прожил их дед и прадед, через какие нелёгкие испытания пришлось ему пройти и при этом остаться Человеком. Он был мудрым и справедливым, с тонким чувством юмора, и нас старался воспитать такими же.

Это непостижимо — остаться инвалидом в 25 лет и не сломаться, идти по жизни вперёд, невзирая ни на какие испытания. Отдельно хочется вспомнить добрым словом комбрига 1-ой Белорусской партизанской бригады Захарова Якова Захаровича, который взял под свою опеку нашего отца и спас его от репрессий, лагерей и штрафбата. Комбриг тоже рисковал навлечь на себя гнев начальства и попасть в опалу. В те времена очень многие, побывавшие во вражеском плену, подверглись репрессиям или лишились жизни: кого-то расстреляли, кого-то отправили в штрафбат, а кого-то — в лагеря.

Например, когда в 1965 году мы возвратились из Казахстана на Кубань, то поселились на хуторе Восточном Ленинградского района в колхозе «Красное знамя», где папа работал главным агрономом. Там жил и Николай Беспалов (отчество, к сожалению, не известно), папин ровесник, который защищал Брестскую крепость и, будучи тяжело раненым, с рваными ранами на лице и сильнейшей контузией попал в плен. В концлагере под Брестом Беспалов и мой отец находились примерно в одно и то же время, но судьбы их сложились по-разному. После освобождения в 1945 году Беспалова отправили в «наш» лагерь, где он пробыл год за колючей проволокой, и потом ещё долгое время находился под надзором как неблагонадёжный. И никто не брал в расчёт того, что если бы не мужество этих людей, принявших на себя самые значимые и сокрушительные удары, то могло бы и не быть Великой Победы. Отец за участие в партизанском движении был представлен к награде медалью «Партизан Белоруссии», но так как был в плену, то его из списков награждённых вычеркнули.

Немного предыстории

История села Пантелеймоновского связана с личной историей генерала-лейтенанта русской армии Пантелеймонова, который был родом из Черниговской губернии и командовал Малороссийским казачьим полком. Это происходило во времена Кавказской войны, в 1817–1864 годах. Воинские формирования, а именно Малороссийский казачий полк, которым командовал генерал-лейтенант Илья Андреевич Пантелеймонов, пришли из Малороссии, и солдаты в основном были украинцами, вернее — малороссами и новороссами. Их редут находился на территории нынешнего Зеленчукского района Ставропольского края, недалеко от станицы Сторожевой, построенной казаками на месте одноимённого редута. Пантелеймоновский редут был сооружён на заградительной линии, возведённой ещё во времена А.В. Суворова в 1779 году; линия начиналась у Азова, а заканчивалась у Ставрополя. Этот редут находился в холмистой зоне, поросшей лесом и кустарником, на берегу горной речки Бежгон. Здесь была горная возвышенность, к которой подходили три отрога с крутыми спусками между ними. Одним словом, для врага редут был недосягаем.

Земли эти исконно принадлежали черкесам, а уже после Октябрьской революции стали относиться к Черкесской автономной области. Там проходили жестокие бои за каждый клочок земли. Генерал был отличным стратегом, берёг каждого солдата, заботился об их быте, и в ответ на это солдаты любили и почитали его, как родного отца. За проявленный героизм и отвагу царским указом Пантелеймонов был представлен к награде и наделён участком земли, который отвоевал у врага. Родовое поместье генерала находилось где-то на Черниговщине, поэтому он решил подарить полученный кусок земли своим соотечественникам. В первую очередь, объявил о своём решении солдатам.

Солдаты тоже не остались без наград. Многие были награждены кратковременным отпуском для поездки на родину. И поехали солдаты домой, чтобы возвратиться в эти места вместе со своими семьями. Так появилось село Пантелеймоновское. Населялось оно долго, примерно с 1865 по 1900 год. И так уж вышло, что первые поселенцы прибыли 9 августа, в день святого Пантелеймона-целителя. Коренными жителями были украинцы, а когда начали разрабатывать земли, то сюда стянулись и переселенцы из окрестных местечек. В основном это были богатые люди. Пахотной земли здесь было не очень много, но она была плодородная. Лучшие участки захватывали те, кто был побогаче. На первом же сходе переселенцы решили, что село назовут Пантелеймоновским — в честь своего бывшего командира и благодетеля. Что интересно, все потомки прибывших сюда жить из Украины, начиная с их детей, оказались по документам русскими. И все ныне живущие в нижней Пантелеймоновке ошибочно считают, что село названо в честь святого Пантелеймона.

Ныне на этом месте, в горах, где стояло село, находится лесопилка. Зона здесь закрытая. В нескольких километрах находится старая Военно-грузинская дорога. На подъездах — шлагбаумы, но два раза в году они открываются и пропускают всех желающих. Села давно нет, но кладбище ухожено, и каждый год 9 мая, в День Победы, и 9 августа, в день Пантелеймона-целителя, со всех концов бывшего Советского Союза сюда съезжаются потомки бывших жителей села. В 1961 году всех оставшихся жителей переселили в другие места, а на этом месте обосновалась воинская часть. На околице села ещё в начале 1930-х было посажено несколько берёзок. И одна из них стояла особняком, у самой дороги. Когда началась Великая Отечественная, под ней прощались родные с уходившими на фронт. Эту берёзку назвали плакучей. Одна она знала, сколько слёз было пролито. И недалеко от этой берёзки уже после закрытия села активистами был установлен гранитный монолит, на котором прикрепили табличку с именами сельчан, погибших в Гражданскую и Великую Отечественную.

Об истории семьи Пухальских известно не очень много. Знаем только, что прапрадед отца, отец прадеда Акима, был казаком Запорожской Сечи и позже, в 1768 году, принимал участие в восстании гайдамаков, названном Колиивщиной, но об этом говорить в семье было не принято, а в определённые годы — опасно. После подавления восстания немногим удалось спастись от каторги и гонений. Наш предок с группой своих товарищей ушёл сначала в Крым, а потом уже на Кубань.

Ещё известно, что Аким принимал участие в Кавказской войне, и то, что из поколения в поколение от отца к сыну переходило знахарство и закончилось оно на Митрофане, дедушке моего отца. По воспоминаниям отца, у дедушки была большая старинная книга с молитвами и заговорами, которая передавалась от отца к сыну, и дедушка очень дорожил ею. Книга эта была на старославянском языке. После смерти дедушки в 1953 году она бесследно исчезла. Возможно осталась у падчерицы деда Кондрата — Зинаиды, а может, и нет.

Светлана ПУХАЛЬСКАЯ

Ноябрь 2012 г.

1. Две Пантелеймоновки

Шумит большой кавказский лес. Он расселился по всем холмам Кавказского предгорья. Казалось, что лес, касаясь туч, сбегает по склонам гор в глубокие овраги, как будто в бездонные ямы, на дне которых рождаются бесчисленные речушки, бегущие по оврагам навстречу друг другу, и в ущелье сливаются с рекой Бежгон. Карачаевцы называли её Себельда. По берегам реки — заросли ивняка, вербы, рододендрона. По полянам и склонам растёт смешанный лес — дубы, буки, ясени, белолистки, ольха, местами попадаются сосны. Овраги заросли терновником. Вот посреди этих зарослей, холмов и пригорков раскинулась небольшая долина, в которой расположилось село Пантелеймоновское. Это моя малая родина.

Здесь 11 августа 1918 года я и родился. Мои родители, отец — Кондрат Митрофанович и мама — Мария Пименовна, жили у родителей отца. Бабушку звали София Савельевна, а дедушку — Митрофан Акимович. В Германскую войну сначала деда, а потом и отца призвали на службу в армию. Так что, когда я родился, их не было дома. Хозяйство в доме вели женщины, которых было четверо: мама с бабушкой да две мои тёти — Анюта и Дуся. Руководила всеми бабушка София.

Женщины сами пахали свой земельный надел, расположенный на склоне холма, сеяли и убирали урожай, косили сено для своей скотины. У нас в хозяйстве было две лошади, две коровы с приплодом да пара свиней. Из птицы были куры и гуси. Сено косили по неудобьям — между кустарником, по дну оврагов и склонам холма. Хорошие угодья, как правило, занимали люди состоятельные, у которых хозяйства было побольше. У таких и скотины было много, и работников они нанимали из бедняков.

Когда наступил 1922 год, ещё шла гражданская война. В лесах рыскали белобандиты. По ночам они совершали налёты на сёла, грабили население и угоняли скот, но нас эта беда пока обходила стороной.

Тогда мне исполнилось четыре года и мама сшила брюки с разрезом сзади из самотканого холста, покрасила их отваром из дубовой коры в коричневый цвет, сшила красную рубаху. Одела она меня во всё это, и я почувствовал себя взрослым. Меня распирало от гордости, что я выгляжу, как взрослый мужчина. Рядом с нами по соседству жили Кубраковы, вот к ним мы с мамой и пошли в гости.

У Кубраковых была большая хата, и по воскресеньям соседи собирались у них на посиделки. Было как раз воскресенье. Кубраковская семья была большой: женатые дочка с сыном да трое малых детей. Самому младшему, Захару, исполнилось восемь лет. Он сидел на печи, в одной длинной рубахе и без штанов. В хате собрались все соседи, в основном женщины — поговорить о житье-бытье. Почти все были солдатки, у которых мужья на войне. В хате от разговоров стоял негромкий гомон. Я, чувствуя своё превосходство перед Захаром, вошёл в хату и, желая привлечь к себе внимание, приложив руку к голове, громко выпалил: «Здравия желаю, ваша высока заскока!». Хата взорвалась от хохота. Все женщины по очереди, смеясь, брали меня на руки, прижимая к себе. Меня передавали из рук в руки до тех пор, пока я не заревел. Тогда моя бабушка сказала: «Пустите, бабы, эту заскоку, пускай идёт гулять. А то бачте — вже плаче». Все рассмеялись и оставили меня в покое. Я обрадовался такому повороту событий и побежал во двор. А Захар, сидя на печи, расплакался. Ему было очень обидно, что у него нет таких штанов, как у меня, и он вынужден сидеть на печи.

Наступила осень. Тучи шли низко, цепляясь за вершины деревьев, а по балкам потянуло дымку тумана. Туман становился всё гуще, а вместе с ним заморосил дождик. В один из таких дней произошло событие, которое я буду помнить до конца своих дней. День как-то незаметно подошёл к концу. Я играл во дворе. Бабушка, мама и тёти управились с хозяйством, загнали скотину в сарай, который вместо двери закрывался большой палкой — засовом. Закрыв сарай, они позвали меня, и мы пошли в хату. На ночь меня переодели в длинную рубаху, как у Захара, и мы сели пить чай. Сахара не было, вместо него бабушка в лесу копала корень солодки. Только мама налила в деревянную миску кипятка, как послышался во дворе какой-то шум и конский топот. Кто-то подъехал к хате на лошади. Все повскакивали из-за стола и выбежали во двор. Я услышал, как все в один голос начали голосить: «Да как же мы теперь останемся, и что мы будем делать?». Я тоже в одной рубашке выскочил во двор и успел увидеть, как какой-то дядька с винтовкой на спине, сидя на лошади, размахнулся и ударил плёткой бабушку. Это были бандиты из какой-то банды, которых в наших краях теперь было множество. Мне стало очень жаль, что бабушке больно, и я закричал: «Не бейте мою бабушку!». Мама быстро взяла меня на руки и внесла в избу. Когда шум утих и бандиты уехали, наши домочадцы вошли в избу все в слезах и стали причитать: «Забрали наших кормилиц! Как же мы теперь будем пахать? На чём мы теперь привезём дров?»

Я слушал их причитания и ничего своим детским умом не мог понять. Утром следующего дня, когда солнышко вышло из-за гор и ласково засияло, а на дворе стало тепло, мама меня одела и вывела во двор. Первое, что бросилось в глаза — маленькая худющая лошадка в сарае вместо двух наших — статных и красивых. Она едва держалась на ногах. Я заревел во весь голос. Бабушка сказала: «Не плачь, Вася, у нас есть большой раскормленный кабан и две коровки, да два маленьких бычка. Мы продадим бычков, одну коровку да кабана и снова купим себе лошадок. Я, видя, что взрослые не плачут, тоже перестал плакать.

Осень была на исходе. Деревья остались голыми, и только на дубах кое-где трепыхались на ветру оранжево-жёлтые листочки, которые о чём-то своём тихонько шептались на ветру. Стояла ясная солнечная погода. По ночам уже были заморозки, а днём солнышко ещё ласково грело. Наша хата стояла на пригорке. За огородом сразу начиналась глубокая балка, по дну которой пробегала маленькая речушка. Эта речушка брала своё начало тут же, из родничка, из которого мы брали воду поить скотину и готовить еду. Мне одному в эту балку ходить не разрешали: «Не ходи, Вася, в балку, а то там волк!». Рядом с нами, с другой стороны, жил дед Полтавец. Он был один, без жены. Жена его померла, оставив ему четверых детей: двоих сыновей — Леонтия и Акима да двух дочерей — Ганну и Елизавету. Хатёнка у них была плохонькая, на крыше всегда были дыры, на что односельчане говорили: «Дождь ещё за горами, а у Полтавца уже в хате капает». Жили они очень бедно. Лошади у Полтавца не было, и поэтому каждый год он помогал вспахивать нам поле, а за это бабушка давала ему лошадей, чтоб он и свой надел вспахал, поэтому он был частым гостем у нас. Бабушка жалела его и помогала, чем могла. Однажды утром, этой же осенью, когда солнышко пригрело, мои решили выгнать всю живность в балку попастись. Выпустили коров, телят, кормлёного кабана и немного поправившуюся лошадку, которую оставили бандиты. Трава местами была пожухлая, а местами — изумрудно-зелёная, и живность наша мирно запаслась. Ничто не предвещало беды, и все решили пойти позавтракать. Пришли в хату, приготовили завтрак, и только бабушка позвала всех за стол, как в хату вбежал дед Полтавец и проговорил: «Так значит, София Савельевна, готовитесь завтракать, а волк уже позавтракал вашим кабаном». Бабушка как сидела на лавке за столом, так и упала на пол. Мама и тёти бросились к ней, подняли и начали в голос плакать. Вместе с ними и я начал плакать, хоть ничего и не понял. Когда бабушка вместе с тётями вышла из хаты, мама объяснила мне, что нашего кабана разорвали волки. Волков в то время было очень много. Они не боялись ходить по селу ни днём ни ночью. Охотиться на них было некому — почти все мужчины были на фронте, а те, кто остался, охотиться не могли. Когда наши пошли в балку, то обнаружили, что волки съели почти половину кабана. Бабушка попросила деда Полтавца перевезти остатки к нам во двор. Дед сходил к Кубраковым, взял у них волов, запряженных в бричку, и перевёз эти остатки. Бабушка, мама и тёти ещё немного поплакали над ними, после чего бабушка отдала их деду Полтавцу на еду. Дед взял с большим удовольствием: мясо они ели редко. Я тоже радовался, что у дедовых ребят теперь будет мясо, ведь у них даже курей не было.

Кончилась осень и началась зима. Долгая, холодная, с сильными снегопадами. Кончились мои гуляния во дворе и началась моя затворническая жизнь. С меня сняли штаны и посадили на печь. Бабушка сказала: «Нечего на печи задницей штаны тереть. Придёт весна, будет тепло, тогда и штаны наденешь. А сейчас сиди — и без штанов будешь хороший».

Однажды в холодный зимний вечер к нам в хату зашли два незнакомых человека в военной форме. Они были в длинных шинелях и будёновках с красными звездами. Тогда я ещё не знал, что это красноармейцы и у них такая форма. Мне показалось странным, что у них такие длинные пальто, да ещё с разрезом сзади, и я спросил у мамы: «А у дядей сзади пальто не зашили, как у меня штаны? Чтоб не обкакали?». Все хором смеялись, а мне было непонятно — почему они смеются. Тогда один из гостей взял меня на руки, дал кусочек сахара и сказал: «Мы, сынок, не обкакиваемся, ведь мы красноармейцы. А разрезано сзади для того, чтобы удобно было на лошади сидеть», и маме: «У меня ведь дома тоже двое таких мальцов осталось». И смахнул рукой набежавшую слезу. Я немного осмелел и спросил у него: «Дядя, а вы у нас не заберёте худую конячку?». Красноармейцы рассмеялись и говорят: «А зачем она нам?», а потом к бабушке: «О чём это он?». Бабушка им и рассказала, как бандиты у нас лошадей забрали, как потом волки кабана разорвали, за которого мы собирались лошадь купить. Они в тот вечер ещё долго разговаривали. Красноармейцы рассказывали о войне, о своих семьях, расспрашивали бабушку о крестьянской жизни.

Наши накормили их ужином и уложили спать. Наутро они уехали, поблагодарив бабушку, маму и тёть за гостеприимство и ночлег, а мне дали ещё один кусочек сахара, который я разделил на всех. Я часто вспоминал этих добрых дядей и мне было жаль, что они больше не приезжают. Так потихоньку тянулась зима, с короткими днями и длинными ночами.

Наступил 1923 год. Зима до того мне надоела, что начинало казаться, будто она никогда не кончится. Надоело мне и маленькое окошечко на печке, на котором я беспрестанно протаивал своим дыханием намёрзший лёд, чтоб хоть одним глазком увидеть, что происходит на улице. Однажды, уже в конце зимы, я сидел на печке и у меня оттаяло окошко так, что я мог свободно обозревать весь двор. Бабушка, мама и тёти сели завтракать. И вдруг я увидел, что к нам во двор идёт незнакомый мужчина. Я закричал бабушке с печки: «Бабушка, к нам какой-то дяденька идёт. Наверное, будет картошки просить, у него сумочка за плечами». В этот момент дверь в хату открылась и вошёл человек. Он стал у порога, перекрестился и, сняв с головы папаху, сказал: «Дайте прохожему покушать». Бабушка, мама и тёти удивлённо смотрели на пришедшего, а потом первой заговорила бабушка: «Да это ж дед!». Мама и тёти в один голос закричали: «Папаша!». И все кинулись обнимать деда — сначала тёти, а потом и мама. Я со своей печки с удивлением наблюдал за происходящим. Мне было непонятно, почему это одни дяди приезжают — забирают лошадей, а наши все плачут; другие приезжают — долго разговаривают, ночуют, а как уезжают, никто за ними не плачет, и когда в хату пришли, их тоже никто не обнимал и не целовал. А этого деда и обнимают, и целуют, и даже плачут при этом. Когда бабушка стала плакать, я забился в уголок, а дедушка подошёл к печке и позвал меня: «Иди, внучек, ко мне». А я сидел в уголке и не хотел вылезать. Тогда мама сказала мне: «Иди, сынок, это твой дедушка!» Я спросил её: «Мама, а дедушка конячку не заберёт? А он мне даст сахару?». На что бабушка ответила: «Конячку он у нас не заберёт, а сахару, если он у него есть, может, и даст». Я подошёл к краю печки, дедушка взял меня на руки и сказал: «Я, дорогой мой внучек, сам шёл пеши из Армавира 220 вёрст голодный, так что сахара у меня нет».

Бабушка рассказала ему, что банда белогвардейцев забрала наших лошадей, а свою одну, чуть живую, оставила. Дед немного помолчал, а потом сказал: «...От каттови души, щоб им ласки нэ стало! Ну ничёго, хорошо хоть вы остались все живы, а остальное как-нибудь наживём». На семейном совете решили телят, бычков-двухлеток не продавать и коров обеих оставить. Всё равно, если продадим обоих телят и корову, денег на лошадей не хватит. Два года как-нибудь перебьёмся, а за это время бычки подрастут. На них будем ездить и пахать. «А Кондрат вернётся, — сказал дедушка, — ему отдадим эту лошадь и одну корову — и отделим его».

С возвращением дедушки домой и моя жизнь повеселела. Меня стали чаще оставлять в комнате на полу. Я всё тёрся возле дедушки. И тот уделял мне много времени. Моей радости не было предела, когда дедушка, завернув меня в какую-нибудь жакетку или бабушкину шаль, выносил во двор посмотреть на коров и лошадку. Я был несказанно рад, что в моей жизни появился дедушка и что он существует не только в рассказах старших, но и на самом деле. Вот он, большой и сильный, носит меня на руках и разговаривает, обращаясь ко мне, как к взрослым! Бабушке, маме и тётям заниматься со мной особо не было времени. Они всю долгую зиму мяли, чесали и пряли на нитки коноплю, чтоб весной из них наткать полотна. Из этого полотна потом шили одежду — и верхнюю, и нательное бельё.

Зима, которой, я думал, не будет конца, отступала. Снег таял. На проталинах появилась первая травка, а на деревьях набухли почки. С каждым днём становилось всё теплее, и солнышко — ласковее. Наша балка сначала покрылась нежно-зелёной травкой, а потом запестрела цветами: красными, жёлтыми, голубыми. Мне нравилось съезжать на попе вниз по травке и цветочкам. Иногда я скатывался кубарем вниз — и у меня кругом шла голова. Я вставал на ноги, а у меня перед глазами всё кружилось, как в хороводе, и я кричал маме: «Мама, я стою, а земля вертится!». Теперь я целыми днями гулял на улице. В селе то слышались весёлые песни — это домой возвращались односельчане, то горестные причитания — это значит, похоронку принесли или известие, что пропал без вести. Мы ждали моего отца. Мне было страшно интересно: какой он? Вестей от него не было никаких. Писать он не умел, потому что был неграмотный. А раз известия печального нет, значит, живой. Так в томительном ожидании и тянулось время. Мне, как и прежде, надели штаны с разрезом сзади, которые стали совсем короткие, и я опять стал частым гостем у Кубраковых. Мама Захара сшила ему такие же штаны, как и у меня — с разрезом, потому что он так захотел. Захар. Так же, как и я, каждый день он теперь выходил гулять во двор.

Однажды, в воскресенье, я пошёл к ним в гости. Старшие братья Захара, Николай и Иван, нашли где-то винтовочный патрон. Они притащили большую доску, нашли в ней отверстие и засунули туда патрон. Иван наставил на капсюль гвоздь, а Николай взял молоток и с криком: «По белогвардейцам — огонь!» ударил по гвоздю. Раздался, как мне тогда показалось, оглушительный взрыв. Зажмурившись, я упал на землю, а когда открыл глаза, увидел, что у Ивана лицо было в крови, одной рукой он держался за другую и орал, что было мочи, приплясывая на месте, а Николай в это время, бросив молоток, убегал куда-то в огород. После этого случая мне было запрещено ходить к Кубраковым.

Взрослые мои — а их было пятеро — постоянно таскали меня за собой, все по очереди. То я был с дедушкой возле лошади, то с тётями управлялся по хозяйству, то с бабушкой или мамой пас в балке скотину. Я хотел помогать, а меня все подхваливали, называли помощником и хозяином. И тогда я старался изо всех сил. Меня раздувало от гордости, что я, как взрослый, работаю и меня никто не ругает и не говорит, что я путаюсь под ногами.

В эти весенние дни весь народ нашего села, у кого были земельные наделы, был на севе. Все старались как можно быстрее управиться с посевными работами, чтобы осенью быть с хлебом. Время стояло тяжёлое. Ещё не все мужики возвратились с фронтов. Вроде как и закончилась война, а в окружных лесах рыскали бандиты, убивая активистов и угоняя лошадей. Трудно было всем — особенно тем, у кого не было своего тягла. Чтобы вспахать и засеять свой клин, беднякам приходилось наниматься к богатым. Одни шли в батраки, другие сговаривались за десятину будущего урожая. Только на таких условиях можно было взять тягло, чтоб обработать свой клин и засеять его. Сев производили вручную, разбросом. Нашей семье, после того, как бандиты угнали лошадей, тоже пришлось туго. Дедушка был вынужден идти на поклон к местному богатею Грибову, чтоб он дал лошадь. Та лошадка, что бросили бандиты, уже немного окрепла и поправилась. Кое-как вспахал дедушка свой надел. За то, что Грибов дал лошадь, моя мама и тёти должны были отработать у него два месяца во время уборки картошки, сжать и почистить кукурузу, а огород у него был очень большой — в несколько десятин. После окончания посевных работ дедушка дал своей семье пару дней отдыха.

Стоял чудесный воскресный день. С раннего утра было очень тепло. Чистый утренний воздух звал погулять. Солнышко ещё не взошло из-за гор, но край неба уже был им освещён. Было очень тихо, безветренно, а сильных ветров у нас никогда и не было, потому что вокруг были горы. Только по шуму деревьев можно было догадаться, что дует. Зим суровых у нас тоже не было. Снега было много, а морозов сильных — нет. Позже, когда мы переехали на равнину, я узнал, каким холодным бывает ветер, особенно с морозом, когда пробирает до костей, и плохонькая одежонка не спасает, а рядом нет самого родного человека на земле — мамы.

А пока я был счастлив. Мама была рядом, и всё было хорошо. В этот день мы все встали очень рано. Для меня было большим счастьем, когда все взрослые дома. В такие дни кушали все вместе и мне обязательно перепадало чего-нибудь вкусненького. А потом дедушка сажал меня на Карюху и катал по двору. Вот и в это утро я подхватился, надел свои штанишки и огляделся вокруг. В хате вкусно пахло. Бабушка пекла оладьи из пшеничной муки. Мамы в комнате уже не было. Бабушка дала мне оладик. Я схватил его, выскочил во двор и стал искать маму. Заглянул в сарай, где стояла наша лошадь Карюха — там было пусто. Я хотел было уже заплакать, но тут увидел, как к нам во двор заходит какой-то высокий человек в военной форме, но без винтовки. Он подошёл ко мне и спросил: — Мальчик, как тебя зовут?

— Вася.

— А чей ты?

— Мамин, дедушкин и бабушкин…

Мне сразу подумалось, что это тот самый дядя, который зимой давал мне сахару. Пока мы с ним беседовали, во двор вышла бабушка. Бабушка немного постояла, а потом всплеснула руками да как закричит: «Кондраша!» — и бросилась обнимать его. Я мигом заскочил в хату и говорю тёте Анюте: «Там бабушка на чужого дядю кричит ‘Кудаша!”».

Обе тёти бросились во двор, а я один остался в комнате. Не зная, что мне делать, спрятался на печь. Смотрю в окошко, а они все вместе идут в хату — и этот дядя с ними. Усадили они его на лавку, на то место, где всегда дедушка сидит. Мне тоже иногда, когда дедушки не было дома, разрешалось там посидеть. Бабушка позвала меня: «Вася, иди сюда. Что ты на печь залез? Она давно не топится и холодная». Я слез с печи. Гость подозвал меня к себе, вытащил из кармана платочек и развернул его. Я увидел у него в руке несколько кусочков сахара. Он сразу дал мне два кусочка, а бабушка сказала: «Беги скорее в балку и позови маму. Скажи, что пришёл твой папа домой». Я стрелой помчался в балку, где мама рвала дикий кислый щавель для борща, кубарем скатился вниз и, запыхавшись, выпалил: «Мама, бабушка сказала, чтоб ты быстрее шла домой, там твой папа пришёл».

Мама резко выпрямилась, уронив при этом щавель на землю и, опустив руки, постояла молча несколько мгновений. Потом быстро собрала щавель и почему-то шёпотом спросила у меня: «А какой он?». Я, не понимая, почему это она шёпотом говорит, ведь рядом никого нет, громко и выразительно сказал: «Он такой большой, в рубашке и брюках, как те дяди, что давали мне сахар. И он мне тоже дал сахару. Вот видишь, сколько?» — и я протянул маме обе ладошки, на которых лежало по кусочку сахара. Мама вдруг схватила меня в охапку и стала целовать в губы, щёки, нос, лоб, а потом со мною на руках побежала в гору, в сторону нашего огорода. И так вместе со мной добежала до самого дома. Поставила меня на землю, а сама быстро вошла в хату, но не в ту дверь, что вела в комнату, а в другую, что вела в чулан. В чулане стояли сундуки с одеждой, в том числе с праздничной, а сейчас она была одета в юбку и кофту из самотканого полотна.

Я зашёл в хату и доложил бабушке, что я сказал маме: «Мама, иди скорей, там пришёл твой папа». Все сразу рассмеялись, а тётя Анюта схватила меня на руки и начала целовать. Немного погодя в комнату вошла мама. До этого момента я её ещё такой красивой не видел — с розовыми щеками и блестящими глазами. Она была одета в праздничную одежду, волосы причёсаны, а длинная коса уложена на голове венком.

Мама выглядела так красиво, что мне казалось, красивее её нет никого в целом свете! Когда она вошла в комнату, отец поднялся к ней навстречу, обнял её, и они поцеловались. Потом мама всем рассказывала, что я говорил ей: «Иди, там папа твой пришёл». И после этого меня все по очереди стали брать на руки и убеждать, что это мой папа. Потом меня на руки взял папа и не спускал с рук до тех пор, пока в комнату не вошёл дедушка.

Дедушка был очень рад возвращению отца. А потом к нам повалили односельчане — поздравить отца с возвращением. Поздравляли не только его, а всех наших домочадцев и меня в том числе. Мне это доставляло большое удовольствие, потому что каждый приходивший приносил мне что-нибудь вкусное: кто кусочек сахара, кто конфету, кто фигурный пряник. А к вечеру во дворе установили столы и лавки, гостей усадили за столы, на столы поставили угощение. Пили водку, самогонку, брагу, пели и танцевали до самого рассвета. И вот среди этого веселья один незнакомый мне мужчина встал и попросил, чтобы его послушали. За столом все притихли. Он достал из кармана свёрнутый газетный листок, развернул его и попросил разрешения у присутствующих прочитать стихотворение. Все одобрительно зашумели: «Читай!» Он обвёл всех изучающим взглядом и начал читать:

У станицы Зеленчукской, у советской светлой русской

Течёт быстрая река, а быстрей реки — рака,

Инвалиды и калеки, кабардинцы, немцы, греки,

Кто живёт в Зеленчуке — все купаются в раке.

Так прошу мою заметку поместить её в газетку,

Самогонщиков свергнуть, самогонку отвергнуть.

Обойти дома и хаты, отобрать у них аппараты.

Если сами не дадут — комсомольцы помогут.

Он закончил читать, сложил листок и положил его в карман. Все за столом сидели молча, как будто чего-то ждали. Потом кто-то захлопал в ладоши и все его дружно поддержали, стали весело смеяться и говорить о том, как складно написано стихотворение. Потом гости начали потихоньку расходиться. Уже светало и нужно было управляться по хозяйству, да и отдохнуть хоть немного перед трудовым днём. В селе ещё не все отсеялись. Мы тоже легли спать. И с этого дня жизнь потихоньку стала налаживаться.