Нина ЩЕРБАК Она так его любила. Рассказ

Она так его любила, как мужчин не любят, конечно. Дико любила. Даже ненормально дико как-то. По утрам просыпалась, когда он собирался на работу, делала ему завтрак и всё не могла отделаться от мысли, что совершенно не хочет с ним расставаться, даже на несколько часов, — как было и тогда, когда они только познакомились, давно-давно.

Сыновья принесли в эту любовь счастье, без сомнения. Их было двое, близнецы, и они безудержно катались теперь взад-вперед по квартире, по паркету и коврам, и забота о них, как и нежность, сжимающая горло, были и спасительным якорем ее чувств, и надежным пожирателем всей ее оставшейся энергии, всех ее поползновений. И все-таки сильнее всего Даша любила его, любила с той же отрешенностью и безудержностью, с которой вдруг поняла однажды, как важен он в ее жизни.

Это случилось в большом петербургском ресторане на Большой Морской улице, на корпоративном праздновании Нового года. После того, как все сотрудники выступили, в зале притушили свет и на сцену вышли роскошные гейши в разноцветных одеяниях. Гейши начали медленно танцевать, а она отвернулась от сцены и вдруг заметила, что рядом сидит очень жизнерадостный мужчина и упорно смотрит прямо на нее.

— Вы танцуете?

Вопрос был столь странным и старомодным, что она даже не обратила внимания на то, что мужчина, по всей вероятности, действительно приглашал ее танцевать и поэтому слегка удивился, когда она вместо ответа некоторое время продолжала сидеть и молча смотреть на него. Но когда они, наконец, вышли на середину зала, она ощутила, что внутри нее всё каким-то странным образом ожило, заныло. Она почувствовала этот внезапный прилив чувств в считанные мгновения — как будто бы вживую испытала некую растущую рану на сердце. Больше всего ей было страшно оттого, что осознание этого внезапно нахлынувшего чувства было слишком быстрым, буквально молниеносным. От него пахло немного более едким одеколоном, чем те, что обычно нравились ей, и запах этот — она отдала себе в этом отчет в ту же секунду! — практически парализовал ее, словно ей, помимо ее воли, ввели шприцем отраву под кожу.

Она всегда мучилась рядом с ним, это началось почти сразу после того, как они познакомились. Она была очень эмоциональной, и в этом, конечно, была неровней ему. Она хотела быть вместе с ним всегда, в каждый миг своей жизни, хотя и скрывала это от себя, стыдилась. Знала, что это не любовь, а просто животная привязанность. Уже давно она такой была и сама от этого переживала ужасно, но ничего поделать с этим не могла, ничего подходящего. Она прирастала сиамским близнецом к тому, кого любила, и тем самым сразу отдаляла любого человека на почтительное расстояние, вызывая порой у этого человека даже раздражение, — как только он начинал всё осознавать. Алексей не мог быть исключением.

Он был улыбчив и добр и казался теплым настолько, что она иногда, просыпаясь ночью, ловила себя на мысли, что не спит сейчас только для того, чтобы вспомнить, о чем они говорили сегодня, как он наклонился к ней, как поцеловал ее... Длилось это единение душ, впрочем, совсем недолго. Да, были бессонные ночи, письма, прогулки. И было радостное счастье, такое короткое почему-то. От этого счастья однажды остались только промежутки между встречами, только недомолвки, только его плохое настроение и его проблемы. Потом снова были прохладные встречи, было отсутствие его проблем и отсутствие тем для разговора. Они поссорились, помирились, поженились, развелись, снова поженились. Прохлада этой семейной жизни была странной, но заботы снова поглотили отчаяние, и снова у нее появилась неосознанная надежда.

Ей все чаще казалось, что всё это происходит не сейчас, не в данное время, а где-то в детстве, что всё вокруг нее и в ней как-то клубится, словно нечто неоформленное, зыбкое. Как будто бы они с ним были не женщиной и мужчиной, а просто подружками, которые даже, в общем-то, и не дружат, а лишь бродят вместе по улицам, хмуро рассказывая друг другу о каждодневных своих неприятностях, а потом снова разбегаются по своим углам.

Когда Алексей уходил или уезжал, у нее всегда появлялась эта странная боль внутри, не дающая покоя. Он был неразговорчив и все время думал о чем-то своем, находясь как будто где-то далеко. Это не было таким обидным в моменты их общения, но становилось совершенно невыносимым, когда его не было рядом. Как будто всё внутри нее помнило его и тут же, как только он исчезал, начинало безудержно тосковать о нем. Ее сознание рисовало невозможность как обиду, а постоянное чувство неудовлетворения давило ее, пропуская через невидимую мясорубку все внутренности. «Где он сейчас, почему не со мной?» Она хорошо знала, что подобные мысли для взрослой женщины были не просто наивны, а глупы и до безумия эгоистичны, и всё же именно так ей казалось и чувствовалось, и, собственно, именно эти мысли и вертелись у нее в голове круглые сутки. Не могла она к нему привыкнуть, не могла охладеть и жить спокойно. Встречала его — и снова слезы наворачивались на ее глаза, как будто каждый раз она видела всё впервые: и его сильную шею, и красивые руки, и расправленные плечи, и загорелый торс. Никуда не исчезало, всё время жило в ней то ощущение дрожи, которое испытываешь при виде человека, которого любишь, которое обычно так сладостно вначале, но которое, по каким-то мировым законам, у большинства людей достаточно быстро проходит, уступая место чему-то фундаментально другому, значительно более спокойному.

Оба сына были на него похожи, словно копии. Когда Даша обнимала их рано утром, склонившись над кроватью, всё внутри нее словно бы танцевало, исполняло непонятный, но страстный танец, каждый мускул в ее теле оживал и кровь бурлила вовсю, как бы в надежде вырваться наружу. Нежность боролась в ней с чем-то лихорадочным, болезненным. Иногда она даже боялась прижимать сыновей к груди: казалось, немного сильнее обнимет — и просто задушит их: и от радости какой-то, ниоткуда пришедшей, и от безысходности.

В тот день он уехал в командировку, почти не попрощавшись с ней. Позавтракал, бросил вещи в чемодан, чмокнул в щеку и поехал на вокзал. Она сделала над собой усилие, чтобы не поехать следом, не собрать детей и не броситься ему вдогонку. Удержалась, правда: мальчишки проснулись и уже отчаянно требовали внимания. Иначе даже не задумалась бы: пешком, на машине, на самолете ли, догнала бы, не отпустила.

На душе у нее было совсем неспокойно. Ночью переворачивалась с боку на бок, почти не спала. На следующий день проснулась часа в три, долго не могла понять, где находится, — так часто бывало с ней в последние полгода, — как будто бы и во сне она пыталась до него домчаться, доехать, встретить снова, но всё время почему-то упускала из виду. Мысли о нем прочно жили в ее голове, ни на секунду не исчезали даже тогда, когда ежедневные заботы и сотни телефонных звонков, казалось бы, должны были как-то отвлечь ее, отнять у нее силы. Она смутно представляла себе, что будет дальше, сможет ли она, к примеру, когда-нибудь спокойно чем-то заниматься, жить, просто радоваться. Как будто бы сама себе подписала приговор, и сделать с этим уже совсем ничего не могла. Как будто бы сама заговорила себя на какую-то странную, медленную, никому неведомую и непонятную погибель.

Наутро отвела мальчишек в детский сад и пошла на работу. В юридической конторе помогала вести дела известным и малоизвестным адвокатам. В метро сидела, закрыв глаза, засыпала, пока вдруг кто-то не окликнул ее, склонившись над самым лицом и нашептывая что-то на ухо. На мгновение испугалась, дернулась. Голубоглазый блондинистый мужчина, высокий и импозантный, буравил ее взглядом и уже пять минут рассказывал о какой-то важной и памятной их встрече три года назад, на юге. Она, смутно вспомнив, как они тогда жили там все в одном большом доме, с детьми и семьями, кивала в такт его рассказу. Вдруг каким-то чудом всплыло из забытых глубин: этот голубоглазый, действительно, выходил рано утром бриться в общий дворик, разговаривал с ней, заваривал себе чай на общей кухне, а потом снова болтал с ней...

Когда поезд подъехал к Невскому проспекту, она подняла голову, посмотрела в его глаза и вдруг отчетливо поняла, что любит его без памяти. Эта мысль, мгновенно пришедшая ей в голову, была столь ужасной, что она отпрянула от голубоглазого, вдавившись в спинку сидения. Откуда это? Чувства, возникающие в сердце или в душе, всегда вынашивались ею годами, да и было это с нею очень, очень давно, и эти чувства всегда были обусловлены какими-то общими притязаниями, ожиданиями, временем. А здесь всё произошло за три минуты!.. и спустя эти три минуты она отчетливо уже понимала, что дороже этого человека у нее никого нет, да и не было. Как понимала и то, что всё происходящее сейчас с ней — ужасно и совершенно невозможно.

Он вышел вместе с ней на платформу, словно угадал ее мысли. Оказалось, что он следовал в ту же юридическую контору, что и она, и даже был готов помочь ей подготовить какие-то там бумаги и документы, и как-то всё это странно совпало, словно в странном западном кино. Кровь внутри у нее пульсировала, отдавала в голову, как будто всё ее тело сотрясала немыслимая, ниоткуда пришедшая нечистая сила.

— Это от лукавого, — с ужасом повторяла она, — дура ненормальная.

Она вновь и вновь пыталась думать об Алексее и, не находя в себе сил делать это, поражалась тому, как быстро это всё — странное — произошло с ней. Алексею она все-таки позвонила, и он, слава Богу, на четвертый звонок взял трубку. Был занят, что-то быстро проговорил, вернее, прокричал, отключив аппарат после разговора практически сразу. Даша набирала его номер еще несколько раз, но безуспешно.

С трудом дождалась она следующего дня, когда должна была снова идти в контору, зная, что встретит голубоглазого там, и с ужасом ожидая, что же будет дальше. Встретила. Удивилась. Удивилась тому, как он посмотрел на нее, — тоже странно и так обворожительно обещающе, как она даже и ожидать не могла. А когда посмотрел, ей сразу пришлось опустить глаза: она была не в состоянии выдержать его взгляд. Не хватало дыхания, было нестерпимо стыдно, но не от желания или страха, а оттого, что это было, без всякого сомнения, не сиюминутное увлечение, а что-то серьезное и мучительное и, самое ужасное, что-то так некстати повторяющее все те ощущения, которые она испытала, впервые встретив Алексея, — на том корпоративном вечере в ожидании Нового года.

Голубоглазый Денис поступил к ним на работу, на полную занятость. Когда она узнала об этом, то вышла в коридор и медленно дошла до туалета, стараясь не покачнуться по дороге, закрывая лицо, чтобы никто не увидел ее слёз. «Как же так? — вертелось у нее на языке, — как же так?». Но она вновь и вновь видела перед собой его улыбку и ей хотелось только одного: ощущать его присутствие.

Снова звонила в Москву. Алексей снова не подходил, или подходил и говорил очень кратко. Она без конца целовала мальчишек, потом повела их в супермаркет и целый час поила в тамошнем кафе чаем с пирожными и черствыми булочками. Пыталась припомнить, как она жила всё это время, как ни одной минуты не думала ни о ком, кроме Алексея, и как мучительно всегда это было — ощущать его безучастие, равнодушие. И поняла, что ничего уже не сможет с собой поделать. Вдруг представила, что обнимает Дениса, и с ужасом поняла, что это — и самое светлое чувство, и смысл ее жизни. И Денис, конечно же, думает так же и то же самое, и нуждается в ее заботе.

Ощутив прямоту и ужас своей женской слабости, она почувствовала себя совсем нестерпимо. Пыталась отгонять эти странно пришедшие к ней, неотвязные мысли, зная, хорошо зная, что только они и приносят ей теперь долгожданное ощущение счастья и что ради них она, собственно, и просыпается по утрам.

Через пару дней позвонил Алексей. Он был в приподнятом настроении, сказал, что всё у него хорошо, попросил не беспокоиться и сообщил, что задерживается еще на десять дней.

Она проснулась ночью. Вся горела. Вспомнила, как они с ним впервые поехали вместе отдыхать на юг и какие тогда были теплые вечера, как пахло кипарисами и как светились маленькие красные маячки на горе, как на базаре они купили однажды ужасно много винограда и зелени, а потом ели всё это, смеялись, пили красное вино и не спали всю ночь. Ей тогда казалось, что они стали единым целым навсегда. Ей тогда казалось невозможным представить себе жизнь вне его, казалось невозможным даже вообразить, что этот фейерверк разговоров, чувств, ощущений можно чем-то заменить. Когда они гуляли, она обычно обнимала его за талию, прицеплялась пальцем руки к его поясу, и так они и гуляли по аллеям, так и шли, казалось, по жизни.

Да, длилась эта идиллия совсем недолго, потом началась обыкновенная жизнь, жизнь вместе и порознь. Та жизнь, которая ее давно и совершенно устраивала, устраивала благодаря постоянному ощущению того, что дороже его у нее нет никого и быть не может и что так было и будет всегда.

В эту минуту она вдруг с радостью поняла, что, наконец, забыла все-таки о Денисе, и что ей больше не хочется представлять себе, как он улыбается и обнимает ее за талию, как она тонет в его объятиях, как засыпает где-то на берегу моря. «Снова? Почему “снова”? Я что-то путаю», — твердила она себе, с ужасом понимая, что окончательно запуталась и что ей дико хочется любви и полета, хочется как никогда, вернее, как в юности, и что это самое ужасное, что могло с ней приключиться, потому что тогда, в юности, это было одно, а теперь она не только не сможет себя уважать, но и жить вообще больше не сможет, и делать ничего не сможет, потому что теперь надежды не будет уже ни на что. Если, конечно, понять и принять, что в жизни всегда всё происходит именно так: страшно и несправедливо.

Если тогда, пять лет назад, она иногда мечтала о чем-то новом, неожиданном, могущем осуществиться хоть на мгновение, то теперь отчетливо осознавала, что изменение чего-либо в этой ее странной и немного грустной жизни будет полным крахом. А еще она отчетливо осознавала, что отделаться от мысли о Денисе она не сможет всё равно, как ни старайся, — как будто ей в голову ввели электроды и парализовали волю. А еще было это тепло неимоверное внутри, была радость, как будто ниоткуда снизошло на нее некое чудо, и тепло это росло и уже обжигало.

Утром он встретил ее у ворот офиса. «Чтоб ты провалился!» — вертелось у нее на языке. Но, увидев его, она почувствовала такую нежность, такой трепет, что даже не смогла на него рассердиться.

Красивым он не был. Да, не был, конечно. Сильным торсом тоже не обладал, в общем-то. Но пронзающие, бьющие вовнутрь токи, исходящие от него, были столь явными, что она даже глаза закрывала и ежилась вся: только бы никто не увидел ее лица, на котором, как ей казалось, всё отражалось в первозданном виде.

— Наваждение какое-то, — успела сказать она ему, но он, похоже, не расслышал или сделал вид, что не расслышал, продолжая рассказывать ей о чем-то своем, о вчерашнем и завтрашнем, о работе, о доме, ну, как обычно.

Начала рассматривать его, сначала исподтишка, потом явно, открыто. Просто сидела на другом конце коридора, сбоку от кофе-аппарата, и глядела на него. Он был очень быстрым и, в отличие от Алексея, ярким каким-то, активным. Словно заряжал энергией от одного своего присутствия. Он всё поймет, вертелось у нее в голове. Всё поймет и будет меня слушать, и будет всё знать обо мне и любить меня, и просто всё очень хорошо будет, как раньше. Как когда-то раньше. С этой мыслью она покидала теперь работу каждый день и вставала на другой день рано утром, чтобы быстро заварить кашу и одеть детей, о которых теперь думала в самую последнюю очередь.

В какой-то момент ей стало нестерпимо от мысли, что всё придется начинать заново. Красный цвет рубашки Алексея так шел к его загорелому лицу, а Денис… Денис никогда не носил таких рубашек. Ей становилось страшно от этих мыслей, неловко. Стыдно было до такой степени, что невыносимо оставаться наедине с собой. И все-таки она радовалась, дико радовалась каждый раз, когда видела его, и от этого пронзительного ощущения ей было совершенно некуда деться. Она уже собиралась идти к нему, когда вдруг позвонил Алексей и сказал, что вернется через полчаса. Она встретила его на пороге и обняла. Он, как всегда, быстро позавтракал и ушел готовить какие-то свои бумаги.

Самое страшное было впереди. На следующий день Денис встретил ее перед входом в контору с букетом цветов и смеялся от счастья и радости, как ребенок, повторяя, что ждал этой встречи очень давно, всю жизнь. Шутил про любовь, хохотал до упаду, и она шутила вместе с ним и смеялась, и тонула в его взглядах, в этой жуткой идее возможности, о которой всегда мечтаешь как о последней надежде, но которую на самом деле не ожидаешь никогда. Поймала себя на том, что постепенно свыклась с мыслью, что теперь в ее сознании их всегда будет двое, и от этого сладостного примирения ей вновь захотелось жить и надеяться, и отчаяние, все-таки порой, даже сейчас, посещавшее ее, отходило куда-то на задний, далекий план, пытаясь спрятаться где-то там, на случайных похоронах, на самом дне сердца.

— Только бы он уехал, только бы разлюбил, только бы всё это закончилось, — думала она вновь и вновь, отгоняя от себя ощущение его каждодневного присутствия. Но он не уезжал и разлюбливать тоже не собирался.

Так прошел целый год.

А потом, в один прекрасный день, он собрал вещи и уехал в другую страну. Узнав об этом, она села на стул и, одну за другой, съела всю коробку конфет черного шоколада, которую он ей подарил накануне — в тот день, когда они долго шли по Московскому проспекту до близлежащего метро и о чем-то весело болтали, держась за руки. Потом ее вырвало. А потом она с облегчением поняла, что теперь можно и нужно снова идти домой, что можно, наконец, просто жить, думать об Алексее, ждать, что когда-нибудь, когда-нибудь… Вернее, думать, что он никогда больше, ни за что не появится в ее жизни.

Через полгода она, благодаря чьей-то случайно оброненной фразе, узнала, что в Москве у Алексея была подруга и что ощущения, которые она в тот год испытывала, были каким-то общим котлом эмоций, в который они все, втроем, а может, и вчетвером, одновременно тогда погрузились. Эта информация, однако, ничего не прибавила и не убавила, было как-то всё равно. Память лелеет лишь первые минуты неподвластных чувств, которые, к счастью, проходят, уступая место чему-то более важному, сильному, настоящему. Правда, она знала, что — по какой-то странной причине или аномалии — эти вот, самые первые ощущения любви у нее никогда не стирались, как будто та химическая формула, что обретала в ней плоть при первом же взгляде на одного — того самого! — человека, в ней так и оставалась неизменной, вопреки всем открытым законам и зарытым воспоминаниям. Она так же плакала, когда видела Алексея по утрам, так же бешено скучала, когда он уезжал, но перестала считать это чем-то особенным, как будто привыкла, что должно и может быть только так.

А Дениса она тоже очень ждала. И до сих пор ждет.

Через полгода после всего случившегося Алексей сказал ей, что никакой девушки в Москве тогда у него не было и что он всё специально налгал и придумал.

И что он ее тоже очень любит.