Еп. Геннадий (ГОГОЛЕВ) Где ты, мой скит под березами?

МАРТ

Оголились горы, и щетину леса

Молодое солнце трогает лучом.

На поля спадает плотная завеса —

Грязный снег укутать паром-молоком.

Нет еще потоков бурных, бестолковых,

Что приносят камни в старенький арык,

И проснется вишня в сумерках лиловых,

Чтоб с утра послушать журавлиный крик.

Серебрятся льдинки на отвесных скалах

Над озерным глазом глади ледяной.

Там, в тянь-шаньских елях, у зверей усталых

Съедены припасы долгою зимой.

Беленький зайчонок свежею тропою

Меж кустов колючих хочет прошмыгнуть.

Воздух бодро дышит раннею весною,

Расправляют горы молодую грудь.

ДОМ НАЩОКИНА

Мне лгали о моей Москве,

Настаивали, убеждали,

Тяжелым пальцем на песке

Картину смерти рисовали.

Мне каждый рассказать хотел,

Как по ее дворам, бульварам

Прошел лужковский передел

Наполеоновским пожаром,

Как берега Москвы-реки

С тоскою новый день встречали,

Как рушили особняки,

Как в скверах липы вырубали,

Как мрачным воплощеньем зла

На всех семи священных склонах

Нагромождения стекла

Вдруг прорастали из бетона.

Я тем рассказам доверял

И вот, решившись на прогулку,

От «Маяковки» зашагал

К затерянному переулку.

И через несколько минут,

Еще оглохший и неловкий,

Вдруг ощутил приют, уют,

Увидев дом Воротниковский.

Здесь, у окна, поэт стоял

И в сумерках вечерних мая

«Русалку» женщинам читал,

Улыбкой скорби прогоняя.

Но смуглый вдохновенный лоб

Вновь омрачается тоскою,

Когда на скатерть, как во гроб,

Елей пролился под рукою.

Отдав Нащокиным поклон,

Спустившись легкими шагами,

Он был в столицу отнесен —

На смерть — гнедыми рысаками.

Вот тополей могучих ряд,

За ними детская площадка,

Дома обжитые стоят,

И так же сердцу сладко, сладко.

Пускай с рассвета до темна

Иные воют об утрате.

Москва, ты до краев полна

И памяти, и благодати.

УСТЬ-КАМЕНОГОРСК

Где Иртыш свои волны погонит,

Вырываясь из каменных гор,

Я припомню и скит на Афоне,

И далекий Кронштадтский собор.

Здесь углем расписались заводы

На снегу, как на чистом листе,

И пронзает небесные своды

Вознесенный Андрей на кресте.

Словно серая пленка на лицах

И печать от страданий и бед.

А из ясного сердца струится

Согревающий, ласковый свет.

ВАРФОЛОМЕЙ

В июльском зное не шумят березы,

Ветвями наклонившись до земли;

Затихли кони и не блеют козы,

И не жужжат веселые шмели.

Легла канавка вдоль лесной опушки —

Как память об иссякнувшем ручье.

Рыжеволосый брел по ней послушник

С резным кнутом на худеньком плече.

Остановись! Гляди: почтенный старец

В тени берез тебя как будто ждет.

Откуда он? Наверно, чужестранец?

Вздохнул — и рясой утирает пот.

Помедлил отрок и уходит снова

Искать пропавших в роще лошадей.

Но старец с ликом ангела святого

Промолвил тихо: «Стой, Варфоломей!

Бери и ешь!» С ветвей вспорхнула птица

И в небе гром нежданно прозвучал,

Когда своею легкою десницей

Просфорку старец мальчику подал.

Леса и рощи, нивы золотые,

Внемлите, знайте — в сей священный час

В июльский полдень матушка-Россия

У тех берез склоненных родилась!

АУЛ

Заброшенный храм в неприметном ауле,

Где, выйдя, рискуешь нарваться на пули,

А коль никуда не выходишь из сада —

Придут и зарежут, и скажут: «Так надо».

Здесь бродят корейцы, и турки, и греки,

Оружие точат седые абреки.

Здесь в каждом дворе свой закон и поверье,

И ночью туманом покрыто ущелье.

В апреле цветут, просыпаются груши

И, сонный порядок внезапно нарушив,

Смывая по склонам плотины, заставы,

Стремятся потоком ручьи с Алатау.

Без купола храм и сторожка без крыши,

В церковном дворе год от года всё тише.

Под грузной березой беседка ветшает,

И в ней одинокий игумен страдает.

***

Евгению Чеканову

Коль вам на пути попадется поэт

Иль встретитесь вы на собранье,

Не верьте, что выпал счастливый билет,

А трезво храните вниманье.

С улыбкою ясной поэт подойдет,

Ударит рукою по лире,

Вам стих пропоет, головою кивнет,

А после ославит в сатире.

И встанешь с позором навек у столба,

И взор твой с тоской устремится,

Куда губернатор не носит бабла

И где колобок не катится.

Он пламенной музой сатиры согрет,

Не всяк видит в нем человека.

Упрям и жесток одинокий поэт —

Поэт двадцать первого века.

ЧАЙКА

Д.У.

Чайка, что же ты кричишь

Над морской волною?

И взмываешь, и летишь

В небо голубое?

Утром золото песка

В дымке растворится.

Оглянись: твоя тоска

За тобой стремится.

Ночь дремала под луной

За семью горами

И помчалась за тобой

С первыми лучами.

Свежий воздух бьет в виски,

Перья вырывает...

Неотступный дух тоски

Чайку настигает.

Где ветра тиранят слух

Над крутой скалою,

Обручился скорбный дух

С чайкой молодою.

РОДИТЕЛЬСКАЯ СУББОТА

Завеса ладана, горячий треск свечей,

Набита людом церковь под завязку.

В углах батонов горы, калачей...

Здесь молятся и ощущают сказку.

В дрожащем воздухе здесь каждый видит сны,

Любимых лиц приметив очертанья.

Здесь мертвые с живыми так дружны —

В осеннюю субботу поминанья.

На улице ударит вдруг мороз,

И не годны бульвары для прогулки,

И белый храм как будто в землю врос,

В холодном затаившись переулке.

Его сломать забыли, сковырнуть,

И комсомольцы обошли взрывчаткой.

К нему старухи медленно бредут

И вдовы пробираются украдкой.

Иной мальчишка в спину вам плевал,

И девка пальцем у виска крутила.

Но сорванцов никто не осуждал,

А смерть их в те же храмы приносила.

Душила всех безбожная страна,

Давила ложь, в капкан брала работа,

И сердцу оставалася одна

Родительская чистая суббота.

О. ДАНИИЛ СЫСОЕВ

Оцепенели восковые руки,

Скользит по шелку погребальный крест.

Миссионер, принявший телом муки,

Душой летит в объятия небес.

Ты не растерзан ночью дикарями

В дремучих, непрохоженных лесах.

Тебя убили в православном храме

У всей Москвы гулящей на глазах.

Глядят в толпе испуганные лица,

В разводах масла деревянный пол.

Чтобы с тобою навсегда проститься,

Я в этот храм приземистый пришел.

Гудел священник голосом тяжелым,

Крестился мелко бледнолицый чтец.

И новый храм стоял немым укором

Для наших грубых, каменных сердец.

МОЙ СКИТ

Где ты, мой скит под березами?

В тихом мерцанье свечей

Стены, омытые грозами,

Плачут о жизни моей.

Речка в траве безымянная,

Нудная песнь комарья...

Келья моя деревянная,

Ждешь ли с тревогой меня?

Что вечерами промозглыми

Прячешь в своей глубине?

И под осенними звездами

Думы таишь обо мне.

Свалится месяц застуженный

И упадет за дрова.

Выйдет игумен разбуженный

Мне отпереть ворота.

Ночью холодною, звездною

Громко ударит засов,

В сумрачный скит под березами

Медленно вносят покров.

Скрипнут ступени дощатые,

Вспыхнут огни у лампад,

Иноки — тени крылатые —

В мантиях в храм поспешат.

И перед ранней обеднею

Горестным гласом осьмым

Песню затянут последнюю,

Встретившись с гробом моим.

ВОЛХВЫ

Зачем к пределам Палестины

Седые мудрецы спешат?

Холодный ветер бьет им в спины,

И камни под луной дрожат.

Они сойти с пути не смеют,

Звезда им блещет впереди.

И каждый с трепетом лелеет

Свой дар на старческой груди.

Их не тревожит дух сомненья,

Им не знаком постыдный страх.

Далекой Персии даренья

Они износят на руках.

Один несет в мешочке злато,

Другой — со смирною сосуд.

А третий — аравийский ладан.

Кому ж они дары несут?

Их путь опасен и пустынен,

Через безводные места

Они идут сложить святыни

К ногам рожденного Христа.

***

Я памятник себе воздвигну виртуальный —

Не свить на нем гнезда залетным голубям,

И в яростный рассвет, и на закат печальный

Не заблестеть над ним сверкающим лучам.

Не надо хрусталя, гранита и титана,

Не нужно нанимать творцов и работяг.

Ему не повредят удары урагана,

И время для него — не сторож и не враг.

Лишь оживет экран с немым прикосновеньем,

И вступит в дивный мир читатель дорогой,

Прочтет мои стихи с усмешкой, удивленьем,

Чтоб после ощутить неведомый покой.

Заброшенный погост. Пропала тропка где-то,

Уже давно пробил мой похоронный час.

Но улыбаюсь вам я с вашего планшета

И песнею любви благословляю вас.