Георгий КУЛИШКИН Цирк. Рассказ

Случайно подслушал:

— Да что там, Савельич, если он в школу и то в Курске месяц — в одну, в Туле два месяца — в другую. У него же, кроме как здесь, никаких корешков…

Не составляло труда догадаться, что речь о нем, о Татосе, и он сжался весь, представив, чего это стоит папе, гордецу из гордецов, — просить.

Присутствие на генеральном прогоне старшего брата вязало по рукам и ногам. Брату всё удавалось. У него же, Татоса, что-то непременно должно сорваться в самый ответственный момент, и от страха, что так и случится, он давно уже и безысходно впал в окоченелость, неодолимую при брате, которого вечно ставят в пример и который, будто в насмешку, с лёту исполняет всё, над чем Татос бездарно бьется месяцами, но так и не может осилить.

— Пусть он уйдет!

— А публику с представления тоже попросим? — заметил отец, придумавший для него, неумехи, этот номер.

— Пусть он уйдет! — повторил Татос с истерикой, сорвавшей последний звук.

Брат, снисходительно улыбаясь, удалился в сторону фойе.

По взгляду отца с оркестрового балкона полилась музыка. Попав точно в условленный такт, Татос сбросил с себя на манеж роскошную белоснежную бурку, которая горкой улеглась в центре беспощадного к его промахам круга. Татос был в чалме, блузе и шальварах восточного факира. Чалма не очень сочеталась с буркой, но создавала образ, а плотная кавказская накидка, касавшаяся подолом поверхности ковра, призвана была утаить от зрительских глаз механику фокуса.

Сценическим шагом, которому так долго обучал постановщик и который казался Татосу журавлиным, юный иллюзионист отдалился от сброшенного одеяния и, развернувшись, выбросил по направлению осевшего комом каракуля руки с нацеленными, подобно свету из фар, пальцами. Повелительно крутанул головой, нарисовав носом правильный круг.

Оркестр смолк, оставив одинокий голос флейты, и тут, словно кобра, послушная дудочке заклинателя, бесформенно опавшая бурка стала вдруг подниматься, раскачиваясь из стороны в сторону. Руки Татоса изобразили приказ к вращению. Затем повторили и еще раз повторили приказ. Бурка с большой неохотой повиновалась, поворачиваясь в указанную сторону размахом плеч и отставая подолом, еще лежащим на ковре манежа.

Маг таращил и без того увеличенные подмалевкой глаза и, зачерпывая пригоршнями, швырял в сторону купола воздух. Его неистовые жесты велели подниматься, и бурка, всё еще лениво, но и не в силах ослушаться, выпрямлялась, обретая постепенно форму вещи, надетой на человека. От секунды к секунде ее движения набирали энергию, ленца и заторможенность сменялись всё более заметным желанием подчиняться музыке и пассам, посылаемым руками повелителя.

Никто не заметил, когда — так вкрадчиво — к флейте присоседился барабан. Но зазвучал смелее, отчетливей. И убыстрял, делал заразительным ритм. Вскоре стало казаться, что это не бурка пляшет сама по себе, — что в ней угловато и страстно отплясывает не на шутку разошедшийся человек-невидимка.

Но вот безусый факир застыл, сковав в напряжении собственный жест. Каракулевая накидка тут же замерла и вытянулась по стойке смирно. Маг поманил ее, скупым жестом направил себе за спину и милостиво позволил возвратиться ему на плечи.

Мэтры из худсовета аплодировали с той же искренностью, с какой отбивали себе ладони слетевшиеся поглазеть пришлые и свои. Татос отвесил заученный поклон и выпрямился. На лице его сквозь слой грима просвечивал горячечный румянец. Не веря в успех, чувствуя, что вот-вот расплачется, он поклонился еще раз — уже без претензии на артистизм. Потом, одурманенный счастьем, хотел отступить, чтобы, как это часто делают исполнители, уходя, продолжать кланяться благодарной публике, но, наткнувшись на невидимое препятствие, вдруг нелепо всплеснул руками и опрокинулся навзничь.

Из-под взметнувшегося подола выпал на всеобщее обозрение прятавшийся между верхом и подкладкой лилипут Василий с раздвижною шваброй в руках. Об него-то как раз и споткнулся всё позабывший от нечаянного успеха соискатель.

Оглушительный хохот взлетел под самый купол и рухнул оттуда на убийственно невезучего Татоса.

— А может, так и оставить? — всё еще всхлипывая от смеха, предположил отец. — Неожиданно! И просто уморительно! Ну, уморительно же — а?.. — на что сраженный катастрофой сын, полагая в данную секунду любую веселость только насмешкой, выпалил, опережая рвущиеся рыдания:

— Папа, но я же фокусник, а не клоун!

— Ты пока, к сожалению, не то и не другое… — был ответ.

Ноги сами собой принесли юного факира в каморку под кровлей, где обитала Элька с питомицами и где умирала Елена Сергеевна — пожелтевшая от возраста, а некогда белым-белая, как бурка мага, собачка с потешной бородкой и слезливыми старческими глазками.

Татос дружил с Элькой и был влюблен в ее маму. Вернее сказать, не в саму маму, а в ее изображение на давней афише, которое снилось ему по ночам. В снах отсутствовала событийность. Одну лишь заботливую нежность он чувствовал всем существом и видел одно лишь лицо в ярком кокошнике.

Элька на прогоне выступала сразу же вслед за иллюзионистом и теперь показывала старейшинам свой номер. Татос прошел в закуток, где на боку, вдыхая редко и тяжело, совсем не по-собачьи, лежала Елена Сергеевна. Над животом и ребрами вздымалась шишковатая опухоль, заметная под неопрятной шерстью. Обессиленный, он сел рядышком на пол, положил руку на собачью голову. Представилось, какой была Елена Сергеевна в роли строгой учительницы — при очках и за комичным отдельным столиком.

Сил не было и сидеть — он лег на бок, намеренно уткнувшись лицом в сухой и шерхлый собачий нос. И тихо, горько, как никогда, заплакал.

Здесь, в этой комнатке, варили для собачек суп-кандёр из крупы и мелко нарезанного мяса. Или из вареной колбасы — обжаренной и расчлененной кубиками. На слабой электрической плитке ведерная кастрюля стояла подолгу, чуть ли не целый день, и соблазнительно пахла на весь цирк. Татос всё время чинил эту плитку, на которой то и дело перегорала спираль, ел вместе с дрессировщицами и собачками аппетитнейшее варево и глазел на афишу с Элькиной мамой.

Ее, Элькину маму, в свой час называли «солнечной девочкой». Но вот она стала брать на арену Эльку, и, подрастая, солнечной для всех сделалась та. Она отнимала на себя всё внимание, весь восторг публики и сияла ярче и ярче, купаясь в этом восторге. Понимая рассудком, что дочь ни в чем не виновата, мать ничего не могла поделать с ревностью, которая терзала ее отчаянно. Особую неприязнь вызывали удачные находки девочки в их общем деле. Тогда, окончательно теряя терпение, Элькина мама переходила на «вы», заявляя всегда одно и то же: «Вам, Эльвира Эмилиевна, не то что собачек, — вам людей доверить было бы преступно!»

И вот однажды, оставив Эльке взрослых, знающих назубок свои роли собачек, она забрала недоученный молодняк и отпросилась гастролировать отдельно.

Элька любила мать, знала, что и та любит ее, но вместе с ощущением потери после ее отъезда почувствовала и облегчение, осознавая, что так лучше, что вместе им не ужиться. Впрочем, это никак не избавляло ее от пустоты сиротства — прежде половинного, только по папе, теперь же — круглого.

Услышав ее счастливый голос и цокот множества собачьих коготков, Татос сел, пачкая потекшим гримом рукав, промокнул лицо. Элька впорхнула, как на крылышках. Увидав его, из деликатности пригасила свет радости на лице. И посетовала:

— Вижу — хорошо принимают! — и плюхнулась с лёту на тумбу. — А у меня вон — блёстка…

Она повернулась: сзади, от нижней линии трусиков, всплошную унизанных сверкающими чешуйками, каплей, оставляющей алый след, стекала кровь.

С полки, которые все здесь были подняты повыше, недосягаемо для собачек, сняла пузырек с почернелой, будто обгоревшей пробкой, торчащей из горлышка, подала Татосу. Затем, стараясь не испачкать трусики кровью, сняла их, повернулась к нему ранкой.

— Только подуй сразу, ладно?

Его не взволновал вид Элькиной раздетости. Ну, может быть, самую чуточку. Он привык. Да и она, не прячась, не прикрываясь, упрощала всё до ничего не значащей обыденности.

Вчуже чувствуя жжение, которое он сейчас причинит ей, Татос сквозь стиснутые зубы потянул в себя воздух. Опрокинул пузырек, чтобы смочить йодом пробку. Прижигая, дул так, что зашумело в голове.

— Как там Сергеевна? — спросила она, отшпиливая от волос корону.

— Плохо. А у тебя — как? Там...

— Приняли, — нарочито беспечно, чтобы не очень хвастать перед ним, произнесла она. И, гибко выскальзывая из чешуйчатого топика, прибавила: — И твое примут, папе не откажут.

Она хотела сказать нечто хорошее, утешительное для него, и упустила из виду, что еще раз напомнила: он без отца — ничто.

Поднявшись на цыпочки, повесила проволочные плечики с костюмом для представлений на гвоздик выше полок, накинула на себя детский свой сарафанчик с надорванным кармашком. Присев возле Елены Сергеевны, сказала:

— Дядь Сашу позвала. Он говорит — усыпить. Своими руками, Татосик, — разве мыслимо?..

Он не ответил — гладил голову Елены Сергеевны, касаясь Элькиной руки, которая почесывала там же, за собачьим ушком. Елена Сергеевна косила в их сторону благодарный жалостливый взгляд.

Постучали.

— Да! — отозвалась Элька.

Вошел дядя Саша — ветеринар, а также электрик и слесарь, когда нужно. Присел, вздохнул печально. Элька вздохнула в унисон.

— Жалко, дядь Саш, я не могу.

— Она же мучается, пойми!

— Ей очень больно?

— Человек на ее месте кричал бы не умолкая.

— А если — обезболивающее? Кто-кто, а она заслужила. Столько лет первая…

— Где же взять, Эль? Из-за наркош этих паршивых человеку не добудешь, а тут… И только растянули бы агонию. Решайся!

— Не знаю. Жалко. Ой, как жалко! — заплакала она.

— А как же не жалко? Конечно, жалко!

— Прости нас, Еленочка! — склонилась она к собаке, целуя. — Прости! Прости!

— Ты только остальных уведи. Они и так от уколов шизеют… А это увидят — вовсе в руки не дадутся...

Плачущая в голос Элька кликнула собачек, вышла.

Доктор, по-детски хлюпая раскисшим носом, наполнил шприц.

— Это без мучений? — спросил Татос.

— Без. Все мышцы разом парализует — сердце, легкие. Несколько секунд. Прикрой ей глазки, пошепчи что-нибудь.

Мальчишка с размытым гримом на лице и в съехавшей набекрень испачканной чалме положил собаке на глаза руку, припал губами к ее уху. Слов не нашел.

Дрожь тремя рывками — а потом едва заметная — прошла по телу Елены Сергеевны после укола. Через минуту она затихла навсегда.

— Дядь Саш, — попросил Татос, следуя тому, что роилось внутри него. — А можно и мне такой укольчик?..