Василий ПУХАЛЬСКИЙ Жизнь свою прожил не напрасно… (продолжение)

Наступил 1935 год. Зима была холодной и снежной. Отец работал конюхом на бригадной конюшне. Он и меня захотел с собой взять, но у меня не было тёплой одежды и тогда он решил сшить мне хотя бы обувь. Материал у нас был, на сапоги хватало. А мачеха пообещала сшить мне из маминой кофты пальто.

Как-то вечером отец был занят шитьём сапог для меня: он прилаживал к голенищам головки, а я делал деревянные шпильки — прибивать подошву. Ваня, ему уже было семь лет, сидел рядом. Отец, вспоминая своё детство, рассказывал нам, как дедушка и бабушка в горах косили сено. Днём сгребали, а вечером копнили. Папа наш был ещё маленький, лет пяти. Когда бабушка с дедушкой вечером шли копнить сено, то папу укладывали в постель спать. Одному было страшно оставаться, и он звал к себе дедушку: «Бать, перекрести меня, а то я не засну». Дедушка подходил к нему и крестил, а потом шёл копнить.

На второй день после того, как отец нам это рассказал, он уже дорабатывал сапоги, прибивая к ним подошву. Подошва была резиновая, и отец никак не мог забить шпильки. Проколет дырочку, потом ставит шпильку и бьёт по ней молотком, а она пружинит от подошвы и улетает. Отец очень сердился. Я сидел рядом, делал шпильки и боялся что-либо сказать, а то он мог и ударить. И у нас уже так было принято: когда он сердится, то лучше молчать. Ваня сидел на печи и во что-то играл. Потом слез и подошёл к нам, стал смотреть, как отец прибивает подошву, а у него не получается. И вот пришло Ване на ум сделать так, как папа вёл себя в своём детстве, и он сказал: «Пап, перекрести меня». Отец быстро хватает сапог за колодку, Ваня видит, что уже выпросил, поворачивается убегать, а отец в этот момент бьёт его по заднице голенищем. Ваня, убегая, чтобы быстрее залезть на печь, повернув голову смотрит на отца и ревёт: «Э-э-э-э-э-э…».

А мне до того смешно стало, что еле сдержался, чтобы не рассмеяться. И когда отец сказал: «Ну, что, перекрестил?» — и засмеялся, тогда и я рассмеялся, а Ваня выглядывал из-за камина на печи и тоже смеялся, а у самого дрожали слёзы на глазах. Он подумал, что отец будет бить его и очень испугался. Больше Ваня никогда не говорил отцу этой фразы.

Я постепенно выздоравливал и пошёл работать с отцом на конюшню. Отцу, конечно же, со мной было легче. Я на конюшне находился круглосуточно, а отец ночью спал дома. Утром, когда управляли лошадей, я отвязывал их и гонял на водопой, а лошадей в бригаде было голов сорок. Отец в это время начинал чистить в конюшне. Я пригонял лошадей с водопоя, мы с ним привязывали их и задавали зерно. Потом приходили ездовые, запрягали лошадей и уезжали на работу, а мы продолжали чистить конюшню. Так я проработал всю зиму.

А летом меня поставили пасти жеребят. Их было тридцать голов. Ох и досталось мне от них и за них! В любую погоду — хоть дождь, хоть ветер — их нужно было пасти. А во время дождя очень трудно за ними углядеть. Они обязательно заскочат то в чей-то огород, то в колхозные посевы. И уж если кому в огород заскочат, то обязательно хозяева отцу пожалуются, и тогда мне попадёт от него по первое число.

На лето мой табун и ещё семьдесят шесть голов крупного рогатого скота наш колхоз отправил на выпас в станицу Николаевскую. Со скотом нас было четверо: я — со своим табуном, Никифор Соляник, муж моей тёти Анюты — со скотом, Алексей Максимович Стукалов — пастухом и Яков Добровольский — сторожем. Старшим был Никифор Соляник. Когда мы гнали скот, то у железнодорожного полотна его пришлось разделить на две группы. Пока мы делили, из Армавира в сторону Баку прошёл поезд, а пока мы скот переправляли через полотно, прошёл встречный в сторону Армавира. Алексей Стукалов, до этого не видевший поезда, воскликнул, когда прошёл встречный: «Смотри, как он быстро вернулся!». Мы рассмеялись, а он обиженно сказал: «Так я же их в жизни не видел!».

Этим же летом 1935 года, в середине июля, в десять часов дня было полное затмение солнца. Сразу стало как-то жёлто, а потом вдруг сделалось темно. Это длилось всего пять минут, а когда снова посветлело, я не досчитался двенадцати жеребят — и самых лучших. С жеребятами ушли и верховые лошади. Остались одни годовики да лошадка, на которой я ездил очень мало. Я поймал её, зануздал и поехал искать свою пропажу. Долго ездил, искал по горам, но лошадей нигде не было. Поздно вечером я вернулся. На следующий день мне дядя Никифор сказал: «Ну что ж, Вася, снова езжай ищи, а то будут судить». И я поехал.

Лошадь плохо слушалась и всё время норовила укусить меня за ногу. Из еды у меня с собой была только краюха хлеба. За полдня я много объездил и лошадь очень устала, но повод слушала хорошо. Я остановился на старой насыпи, на которой когда-то лежало железнодорожное полотно в сторону Ставрополя, слез с лошади и стал её пасти на поводу. И тут я увидел верхового, который ехал в мою сторону. Я остановил его и стал спрашивать, не видел ли он моих лошадей. Это был объездчик. Он расспросил меня о том, при каких обстоятельствах пропали мои жеребята. Я подробно рассказал. Он сказал мне, чтоб я ехал на хутор Надзорный, мои лошади там, стоят в базу. Их накануне вечером, на посевах, занял надзорненский объездчик. Я поблагодарил объездчика и поехал искать этот хутор.

Приехал в Надзорный, нашёл тот баз, но лошадей моих там уже не было. Один из рабочих сказал мне, что мои лошади простояли здесь почти сутки, а теперь их с табуном выгнали на пастбище. Я поехал искать табун и перед вечером нашёл его. Там были и мои лошади. Пас табун старый дед с мальчиком-подпаском, который был моложе меня. Под подпаском была моя лошадь. Я подъехал и вежливо поздоровался, потом сказал, что у них мои лошади и я их заберу. Дед мне сказал: «А хлеб?». Я не понял, причём здесь хлеб и думал, что он у меня хлеба просит. Я, хоть и был голодный, но вытащил из сумки свою краюху и протянул её деду. Дед сердито посмотрел на меня: «Кто платить будет за тот хлеб, что твои лошади вытоптали? Что ты мне этот кусок даёшь? Зачем он мне нужен?».

Дед стоял на земле и держал в поводу старую белую лошадь. Тогда я накатился на его помощника: зачем тот сел на мою лошадь, у неё спина болит. Дед сказал ему: «Отпусти эту лошадь, больше я ему всё равно ничего не отдам». А мне того и надо было. Эта лошадь отошла, и весь молодняк мой сразу же отделился от чужого табуна и окружил её. Я посчитал своих лошадей и спросил у деда, куда делась моя ещё одна кобылица. Дед ответил, что на ней уехал объездчик куда-то в степь.

С моими лошадьми прибилась красивая лошадка из их табуна. Я, недолго думая, завернул своих лошадей и погнал их наутёк от деда с его помощником. Дед кричал мне вслед угрозы, но я не испугался, а уезжал всё дальше и дальше. Когда был от табуна на довольно большом расстоянии, слез со своей уставшей лошади и сел на другую, погнав табун на свой кош. Меня там уже ждали — приехали из колхоза, чтоб помочь гнать всё поголовье домой. Потом мы этот скот должны будем гнать на другой выпас, под станицу Подгорную. Только мы уложили свои вещи и собрались уезжать, как увидели, что к нам на лошади едет объездчик и ведёт на поводу ещё одну лошадь. Он отпустил нашу лошадь, стал ловить свою, но та не давалась. Нам ждать его было некогда, и он, записав наш адрес, уехал, сказав, что приедет в колхоз за ней позже. Но так и не приехал. А мы погнали свой скот домой.

Дома мы пробыли два дня. Немного отдохнули, взяли с собой продукты, сменную одежду и снова погнали стадо на выпас, но теперь уже в другую сторону, в горы. И со стадом поехали уже другие люди: отец, Спиридон Алексеев, Стефан Довталенко, Василий Зикеев и Фёдор Семёнович Юдаков как сопровождающий. Лошадей теперь не было, только восемьдесят голов крупного рогатого скота. Гнали мы своё стадо до выпаса долго, дня три или четыре, с остановками и отдыхом. Под выпас нам выделили Митриевскую поляну. Только добрались до места — начались дожди. Мы даже не успели сделать себе маломальский навес. Одежда вся вымокла: и та, что была на нас, и та, что брали про запас. Намокли и продукты.

Дождь лил почти неделю, а потом выглянуло солнышко. Отец со Спиридоном накосили сухой травы, и мы построили себе балаганы. Потом нам разрешили нарубить леса для постройки базов. Когда обустроились, Фёдор Юдаков уехал домой и отогнал всех лошадей, на которых мы сопровождали скот. У нас осталась только одна лошадь, чтобы было на чём съездить домой за продуктами. В лесах в том году было очень много груш, и мы начали собирать их, чтоб отвезти домой. Получилось по целому мешку на пастуха, а из дома потом набрали продуктов — в огородах уже были свежие овощи, а фруктов и в лесу хватало. И вот здесь, в свои 16 лет я впервые узнал, что такое зубная боль. У меня опухла щека, болело всё лицо, я даже глотал с трудом. Мне заваривали какую-то траву, чтоб я полоскал рот и горло. Так мучился целую неделю, а потом боль прошла. Потом, когда ездил домой за продуктами, забежал к своему дедушке в Леоновку и он лечил меня заговоренным мёдом.

Через месяц нашего пребывания в горах волки разорвали лошадь и ездить за продуктами стало не на чем. Тогда отец со Спиридоном сделали ярмо и стали обучать коров ходить в упряжке. Обучили быстро, и теперь уже на них возили домой груши и доставляли себе продукты. Так мы пробыли в горах до конца ноября, пока не выпал снег. Немало нам там пришлось хлебнуть — и холода, и голода. В горах-то и летом не очень жарко, а мы там были до самого снега. Одёжка у всех не ахти какая, да и спали на охапках сена. От голода спасали груши, которых было очень много. Мы их и варили, и в костре пекли. Иногда удавалось найти грибов. Варили из них суп и пекли в костре. Но грибы мы боялись есть, потому что слышали, что ими можно отравиться, а из никто наших особенно в них не разбирался. А ещё по ночам к нашему стойбищу подходили волки и выли так, что мороз по коже пробирал. И тут уж было не до сна. Зажигали костры и всю ночь дежурили. Днём понемногу отсыпались.

В конце ноября мы пригнали скот домой и я ушёл из пастухов навсегда. В декабре 1935 года была организована Южнохуторская МТС, которая находилась в селе Трёхсельское и обслуживала все близлежащие хутора и сёла: Южный, Утро, Подковский, Юрьевку, Ливоновку, Пантенлеймоноку, Воронежский, Трёхсельское и ещё несколько хуторов и сёл. Директором МТС был назначен Сомов.

К нашему колхозу была прикреплена одна тракторная бригада. Я пошёл работать прицепщиком. При МТС открылась школа механизаторов, в которую наш колхоз ежегодно посылал колхозников учиться на трактористов. И я мечтал стать трактористом. Тракторный парк нашего колхоза состоял из пяти тракторов: один «ЧТЗ» (Произведённый на челябинском тракторном заводе — Ред.), три «СТЗ» (Произведённый на сталинградском тракторном заводе — Ред.) и один — «Универсал» (Произведённый в Румынии — Ред.). На каждом из тракторов было по два тракториста и два прицепщика. Несмотря на то, что работа прицепщика была тяжёлой, мне она очень нравилась и выполнял я её очень добросовестно.

Теперь зерновые и технические культуры сеяли сеялками, а всходы культивировали конными культиваторами, прицепленными к трактору. Летом к трактору «СТЗ» прицепляли двенадцать конных культиваторов, и мы шли вдвоём за ними. Однажды мне культиватором чуть не отрезало большой палец ноги. Рана была глубокая и ходить я не мог, меня посадили на лобогрейку (Простейшая жатвенная машина. — Ред.) скидальщиком (Скидальщик — работник, сбрасывающий сжатый хлеб с платформы лобогрейки, чтобы хлеб ложился в одну линию — Ред.). Лобогрейку тоже таскал «СТЗ». Работая на ней, тоже нужно было прикладывать немало усилий. Среди скидальщиков я был самый молодой, да и роста я был не очень большого. Мне было очень тяжело, но я не подавал вида.

Прицепщики были в поле с ранней весны до поздней осени, пока там работали трактора. В ноябре трактора погнали в МТС на ремонт, а я написал заявление на правление колхоза с просьбой послать меня учиться на тракториста. Таких желающих было много. В этом году колхоз решил послать одного человека и в Армавирскую школу ковочных кузнецов. Когда отдавал своё заявление, председатель колхоза Иван Минаевич Кошик спросил, не пошёл бы я учиться на кузнеца, на что я ответил, что не хочу. Тогда он сказал мне, что в кузницу нужен молотобоец и если я буду хорошо работать, то в декабре рассмотрят моё заявление и меня пошлют учиться на тракториста. На зиму я всё-таки пошёл работать в кузницу молотобойцем. Старался, иначе не мог. Кузнецами работали Виктор Добровольский и Андрей Берестов, и работой моей они были довольны.

Через месяц председатель спросил у них, как я работаю. Те ответили, что я работаю хорошо и что из меня со временем может получиться хороший кузнец. Об этом разговоре я не знал и жил надеждой, ожидая, когда меня пошлют учиться на тракториста. И вот, в один из дней в конце декабря, придя утром на работу, я узнал, что в этот день будет проводиться заседание правления колхоза, на котором будут рассматриваться все поданные заявления. Я с нетерпением ждал окончания рабочего дня. Вечером дома наскоро поужинав и переодевшись в чистое, побежал в контору колхоза. Заседание уже началось. Сначала решались хозяйственные вопросы, а потом начали рассматривать заявления. Председатель колхоза сказал, что нашему колхозу необходимо послать одного человека на учёбу в город Армавир на ковочного кузнеца и двоих человек — на трактористов.

Я стоял у двери и слушал. Поглядывая на меня с улыбкой, Иван Минаевич начал рассказывать о работе ковочного кузнеца: о том, какая это почётная работа и как она востребована в сельском хозяйстве. А я стоял и думал про себя: «Да зачем это нужно — каждый день нюхать угольный дым да лупить молотом?.. Ничего себе — почётная работа! А я всё равно стану трактористом!»

Я был почти уверен, что именно меня пошлют учиться на тракториста. Председатель, между тем, закончил свою речь и, обращаясь к Берестову, сказал: «Андрей Кириллович, может ты внесёшь предложение, кого послать учиться на кузнеца?». Я не поверил своим ушам, когда услышал, как тот сказал: «Ваську Пухальского. Он сейчас у нас работает молотобойцем. Очень старательный парень. Из него выйдет толковый кузнец!». Я стоял как оглушённый и очнулся только тогда, когда председатель сказал: «А без кузнеца, Василий, и трактора работать не будут. Их тоже ремонтировать надо». Я молча вышел во двор и долго стоял, задумавшись, а потом пошёл домой, не обращая ни на кого внимания. Шёл и думал: ну теперь всё — не захотели, чтобы я был трактористом, кузнецом работать не буду! Не хочу — и баста!».

Утром с большой неохотой пошёл в кузницу. Пришёл — и меня тут же начали воспитывать дядько Андрей с дядькой Виктором. Они стали мне втолковывать, что быть кузнецом — очень почётное и заработное ремесло: всегда есть крыша над головой, зимой не так холодно. И кроме основного заработка можно иметь хорошие дополнительные деньги. Дядько Андрей сказал: «Недаром же есть про кузнеца поговорка: стук, бряк — есть четвертак». И я сдался.

В кузнице проработал ещё два месяца и в марте 1937-го поехал учиться в Армавир на кузнеца. Пробыл там шесть месяцев и окончил учёбу на «отлично», получив удостоверение на право ковки лошадей. За время учёбы я полюбил эту работу. В сентябре приехал домой и начал работать кузнецом. Я уже окреп и хоть роста был небольшого, но мало кто из моих товарищей мог меня побороть.

Я стал работать самостоятельно. У горна уже стоял как заправский кузнец, а наши старые кузнецы были у меня молотобойцами. Основной моей работой была ковка лошадей. Дядько Андрей с дядькой Виктором занимались ремонтом сельхозинвентаря. В свободное от ковки лошадей время я тоже помогал им ремонтировать инвентарь и выполнял другую работу.

Мне нравилось, что у меня есть крыша над головой, что меня не мочит дождик и я не мёрзну даже в самый лютый холод. Да и деньги стали водиться. У меня была неплохая зарплата и немалый приработок, так что я теперь ни от кого не зависел. Даже мачеха стала ко мне лучше относиться, хоть это ни в какое сравнение по отношению к своим детям и не шло. Ване уже шёл одиннадцатый год, он ходил в школу вместе с Николаем и Зинкой.

Вечерами после работы я ходил гулять на улицу. У меня было много друзей, с которыми мы весело проводили свободное время. Я хорошо играл на балалайке, а друзья мои, кто — на гитаре, кто — на мандолине или тоже, как я — на балалайке. Без нас не проходило ни одно мероприятие. Под нашу игру односельчане лихо отплясывали польку-бабочку.

Моими друзьями из местных были Стефан Довталенко, Марко Домашов, Гриша Гичко, Василий Горбаенко, братья Михаил и Семён Алейниковы, Иван Алексеев. А с карачаевцами Семёном Кутенко и Алексеем Прищепой мы подружились, когда участвовали в художественной самодеятельности и ходили в Карачаевку с концертами. Семён был младшим братом тётки Дарьи Василенко и часто приходил к нам в Пантелеймоновку. Мы делали постановки, в которых принимали участие и девчонки-школьницы — Наташа Сердюкова, моя будущая жена, и её подружки — Люба Маринченко и Наташа Алексеева, да ещё их пионервожатая Нина Белая, которая после войны вышла замуж за Якова Сазанова. Павлик Лютов, хоть и был женат, тоже принимал участие в самодеятельности вместе со своей женой Марией. Суфлёром был Павел Бехтеров.

Однажды вечером я пришёл с работы домой и ещё во дворе услышал, как отец с мачехой ругаются. Он ругал её матом, она что-то кричала в ответ. Я стоял во дворе и не хотел вмешиваться, но когда услышал, как отец закричал: «Я тебя, суку, зарублю!», быстро открыл дверь и вошёл в сенцы. Там увидел отца, стоявшего возле порога с топором в руках, и мачеху в противоположном конце в сенцах, где зимой стояла корова. Спросил отца, что происходит. Отец бросил топор и сказал: «А чего ж она мне не даёт денег три рубля! Я хочу выпить». А сам уже еле стоит на ногах.

Мачеха, выйдя из своего убежища, сказала мне: «Видишь, сынок, куда ему уже пить?». Впервые за всё время, что мы жили с мачехой, она назвала меня сынком. Я спросил у отца: «Вы что, так хотите выпить?». Он ответил: «Да, хочу!». Тогда взял его за руку и повёл в хату, а мачеха этим временем выскочила во двор и куда-то ушла. Николай, Зинка и Ваня были в кино. Мы с отцом остались дома одни.

Я открыл ящик в комоде, где хранились мои вещи, и достал оттуда чекушку водки. Чекушка в то время стоила три рубля пятнадцать копеек. Поставил её на стол и сказал: «Берите и пейте, но я никуда вас не пущу». Отец посмотрел на меня, а потом сказал сам себе: «Вот, Кондрат, уже ты и отказаковался. Пей, что дают и не дрыгай ногами». Потом мне: «Дома не хочу, я пойду в магазин». — «А магазин уже закрыт». — «Ну тогда давай вдвоём». Я впервые выпил стопку водки со своим отцом.

Потом он стал расспрашивать меня, обижаюсь ли я на него за то, что он не очень ласков со мной и Ваней, пока мы живём с мачехой. И тут я высказал ему всё, что накипело на душе. Припомнил ему, что он не позволил мне учиться. Для меня не было средств, а для Николая и Зинки они нашлись. На что отец только и сказал: «Ты же время не равняй».

Много ещё чего я высказал отцу. Теперь его не боялся, уже был самостоятельным, работал, хорошо зарабатывал и никому не был обузой. Отец сидел и молча слушал меня, а потом сказал: «Если хочешь, я её хоть сегодня брошу». — «А зачем? Мы уже, можно сказать, выросли. Ване — одиннадцатый год. Я скоро уйду в армию и домой не вернусь. А после службы куда-нибудь устроюсь работать и учиться буду. И Ване буду помогать, чтобы он тоже учился». Отец спросил: «А почему ты после армии домой возвращаться не хочешь?». Я ему ответил: «Хочу вольной жизни. И чтобы на меня никто косо не смотрел».

Отец опустил голову и заплакал. Может это плакала водка, а может быть, в его душе проснулись отцовские чувства и жалость по отношению к нам с Ваней. Возможно, тогда, хотя бы в глубине души, ему стало стыдно, что он к чужим детям относился лучше, чем к своим. Ведь после смерти мамы мы от него не видели ни любви, ни ласки, а только ругань да побои. Самым сильным чувством по отношению к своему отцу у нас с Ваней было чувство страха. Он часто наказывал нас безвинно по наговору мачехи и её детей.

В тот вечер я на улицу не пошёл. Довёл отца до кровати и уложил спать. Вскоре домой пришла мачеха, а через время возвратились из кино дети. Они наперебой начали пересказывать фильм, а мачеха подошла и сказала мне: «А я была у Добровольских. Спасибо, сынок, что остался дома и успокоил отца».

Я пошёл в сенцы, где стояла моя кровать и лёг спать. Был октябрь, довольно холодно, но я ещё спал там. Да мне так и удобней было. Уже взрослый — по вечерам ходил на улицу гулять, а в хату ночью войти и никого не потревожить было невозможно, поэтому переходить ночевать в хату я и не торопился.

Наутро я встал, позавтракал и собрался идти на работу. Выйдя из хаты во двор, встретил отца. Он подошёл ко мне и сказал: «Ты, сынок, прости меня и не обижайся». Я спросил: «За что?». Он ответил: «За всё». А потом повернулся и ушёл на огород. С того времени мачеха стала ко мне лучше относиться, да и с Николаем мы больше сдружились. Вот только Зинка была вредная невыносимо. Даже Николай редко называл её по имени, чаще — «рыжмой». Ваню тоже стали меньше обижать, а для меня это было очень важно, ведь мне скоро предстояло уходить на службу в армию и не хотелось, чтобы ему здесь без меня было плохо.

Так потихоньку шли дни за днями. Отец с мачехой и я — работали, дети учились. Ваня неплохо успевал в школе. Мне очень хотелось, чтоб он получил образование.

Наступил 1938 год. Колхоз купил грузовик — полуторку. Для колхозников это было большой помощью. А сколько было радости у взрослых и детворы! Водителя прислали от МТС, и он жил на квартире. Где бы этот автомобиль ни появлялся, его тут же окружала ребятня и умоляла прокатить. После долгих уговоров шофер сдавался, ребятня набивалась в кузов и он «с ветерком» катал их по селу. То-то счастья и разговоров!

И вот однажды подъехал шофер на своей полуторке к нашей кузнице, чтобы сделать кое-какой мелкий ремонт. Только машина остановилась, как тут же набежала толпа ребятни. Они хором стали просить прокатить их. Шофер залез под машину и что-то подкручивал. Возле него на земле лежала половина оси с брички. Шофер вылез из-под машины, взял эту полуось, подозвал к себе Мишку Степаненко. Тот подошёл. Шофёр подал ему полуось и сказал: «На, подержи, да смотри не бросай, а то машина не поедет!». А сам пошёл к нам в кузницу. Рассказал, что дал Мишке ось подержать, а сам закурил и смеётся. Мы стали наблюдать за Мишкой. Он стоял с этой осью, пока ему не надоело, потом огляделся по сторонам, бросил ось на землю — и дал дёру, аж пятки засверкали. Мы весело рассмеялись. Шофер быстро вышел из кузницы и закричал ему вслед: «Да что ж ты наделал! Теперь к машине не подходи, я тебя катать не буду». И Мишка к машине больше не подходил.

Во время уборки хлебов меня и дядю Виктора отправили на вывоз хлеба государству. В кузне оставили дядю Андрея Берестова. Мне дали пару лошадей для перевозки зерна в Коноково. За двое суток нужно было сделать три рейса. Зерно возили в коробах обозом, составленным из двадцати трёх подвод. Так я проработал неделю без перерыва, не появляясь дома.

И вот однажды мы решили все вместе искупаться на Урупе. Я заехал домой взять хлеба. Подъехал к своему двору, привязал лошадей к плетню и вошёл во двор. И тут услышал из хаты Ванин крик. Я вбежал в хату. Смотрю, а посреди комнаты стоит Николай с ремнём в руках и бьёт Ваню. Я выхватил у Николая ремень и стал бить его, а Зинка стояла чуть поодаль и орала что есть мочи. Бросив бить Николая, я стал лупить Зинку. А потом забрал Ваню и вместе с ним уехал в степь. Так он ездил со мной целую неделю. Потом нас разыскал отец (он в это время работал на паромолотилке) и спросил, почему Ваня со мной и за что я побил Николая и Зинку. Я ему всё рассказал. Ваня ещё пару дней был со мной, а потом отец снова встретил нас и сказал, чтоб я отвёз его домой. Николай пообещал его больше не бить.

Осенью мы с дядей Виктором вернулись в кузницу. А в декабре колхоз собрал обоз из двадцати подвод для поездки в горы за строевым лесом. Я за несколько дней перековал всех лошадей. Отец тоже должен был ехать в горы на одной из пар, но в это время заболел и ехать не мог. Стали думать, кого же отправить на его лошадях. Мне очень захотелось увидеть бабушку, Клаву и Настеньку, и я попросил председателя колхоза послать меня вместо отца. Мне разрешили.

Ехали мы туда двое суток. Добравшись до верхней Пантелеймоновки, я стал искать бабушку. Искал долго, но всё-таки нашёл. Они теперь уже жили неплохо, но всё же не в своей хате, а на квартире, хозяева которой куда-то уехали. Встретили меня хорошо, но почему-то уже не было у меня той привязанности, какую я испытывал к ним раньше. Мне вспомнилось, как полураздетого и полуразутого, в зиму бабушка отправила меня на верную смерть. Да ещё теперь и спросила: «А как же ты тогда дошёл?». Этим вопросом она разбередила в моей душе старую рану, которая закровоточила. Я скупо и холодно рассказал о своём путешествии, а потом добавил: «Давайте не будем об этом вспоминать. Это уже всё в прошлом». Не знаю, поняла ли бабушка, как больно мне было, но она только и промолвила: «Ну слава Богу, что хоть жив остался, а то я уж думала…». И не договорила, о чём же она тогда думала.

Здесь мы прожили двое суток. Пока уполномоченные покупали лес и оформляли документы, я выпросил лошадей и привёз из леса бабушке воз дров на топку, чтобы девчонкам не пришлось зимой самим ходить в лес. Теперь, конечно, им всё равно было легче. Девчата работали, у них была возможность заплатить за привоз дров. Хата была хорошая, тёплая, дров им должно было хватить на всю зиму даже с лихвой. С продуктами теперь было хорошо. Я из дому тоже кое-каких продуктов им привёз — из тех, что мне выдали на трудодень. На третий день мы купили сена лошадям в дорогу, я попрощался с бабушкой и девчатами, и мы уехали домой. После этого я не видел бабушку до 1954 года.

Мы привезли лес домой, и я пошёл снова работать в свою кузницу, а отец продолжал работать на лошадях. Так прошла зима, уже шёл 1939-й год.

В начале лета, когда в школе начались выпускные экзамены, я сдал экстерном за седьмой класс и получил свидетельство об окончании семилетки. Летом 1939-го меня приняли кандидатом в члены КПСС, а в сентябре назначили бригадиром второй полеводческой бригады. Бригаду я принял от Андрея Бондаренко, которого правление колхоза освободило от занимаемой должности за неумелое руководство.

Председателем колхоза теперь уже был Филипп Ильич Сердюков. Бригаду я принимал три дня, всё тщательно проверяя. Работа бригадира полеводческой бригады в то время была очень тяжёлой и беспокойной. И всё же эту работу я любил и выполнял добросовестно. Наряды на выполнение заданий получал в правлении колхоза утром, потом приходил на бригадную конюшню, где собирались пожилые колхозники. Я всегда с ними держал совет, а потом действовал наверняка. За это меня в бригаде уважали.

Только принял бригаду, как меня вызвали в райвоенкомат, который находился в селе Успенском, на призывную комиссию. Там признали годным к несению военной службы. В графе врачебной карточки, где должна быть указана дата явки на сборный пункт, было написано: «до особого распоряжения». Карточку с заключением вручили мне. Я был в недоумении: почему такое заключение? Меня охватила досада. Хотел побыстрее попасть в армию, а тут — на тебе! Домой приехал в невесёлом настроении.

Когда позже показал это заключение в правлении колхоза, кто-то из мужчин сказал: «А я, Васька, вот уже двадцать лет — “до особого распоряжения”, так что работай спокойно и не о чём не беспокойся. Там тоже не дураки сидят: знают, что хорошие люди нужны в колхозе. Это они посмотрели, что ты бригадиром работаешь, и оставили».

А время было тревожное. Первого сентября 1939 года Германия нарушила границу Польши и объявила войну. Началась Вторая мировая, но мы этого ещё не знали, были в полной уверенности, что войны с немцами не будет. Только старые люди чувствовали её приближение. Дедушка говорил: «Придут, каттови души, и беды натворят, но отобьёмся от них с Божьей помощью. И смертей будет много, но ты, внучок, жив будешь, хоть и попадёшь в самое пекло». От него недовольно отмахивался мой отец: «Бать, ну что вы такое говорите? Войны не будет, вон и договор с ними заключили».

В ноябре первую бригаду принял Гордей Иванович Фока, и теперь мы — оба бригадира — были молодыми. Зимой нашему колхозу предстояло перевезти на лошадях из станицы Николаевской сено. Часть сена, накошенного дома, распределили по фермам, а на часть наложили «бронь», оставив его для лошадей на весенне-полевые работы. Остальное сено нужно было вывезти из Николаевки.

На правлении решили, что вывозить будем семью подводами: три подводы — от первой, четыре — от второй бригады. Гордей стал категорически возражать, говоря, что у него некого послать, да и все лошади раскованы, а кузнецы не хотят ковать, что пусть председатель будет доволен тем, что кузнеца поставил бригадиром — и тот теперь может сам идти и ковать лошадей.

Я сидел и всё это молча слушал, а потом задал вопрос председателю: «А куда везти это сено?» — «Себе на конюшню. Если пошлёшь все семь подвод, то всё сено ваше, а Гордей пусть кормит чем хочет». Я сказал: «Дайте слово, что сено не заберёте». Все члены правления меня одобрительно поддержали, и председатель сказал: «Честное слово». — «Тогда я посылаю все семь подвод».

Утром я сам подковал всех лошадей, и мои люди уехали за сеном. Через два дня, ночью, они вернулись с сеном. К этому времени я организовал мужиков, и мы той же ночью спрятали всё сено в сарай и на потолки. Во дворе оставили лишь небольшую кучку, достаточную на один день закладки лошадям. Утром к нам в бригаду пришёл Филипп Ильич. Осмотрев двор и не увидев сена он, очевидно, решил, что оно ещё на возах. Спросил у меня: «А где же сено?». Я ответил ему, что спрятали в сараи, чтобы ветром не разносило. Он сказал: «Нужно бы пару возов отдать на МТФ». Я ему: «А слово?». Он немного помолчал, потом махнул рукой, засмеялся и пошёл в правление колхоза.