Николай ТОЛСТИКОВ Приходинки

Проруха

Рафаиловна — старица благочестивая, но и чересчур шустрая. При храме она смотрительницей состоит и в каждую щель свой востренький носик норовит воткнуть. Зайдет с улицы в храм какая-нибудь накрашенная дамочка свечку поставить, не успеет еще с робостью лоб перекрестить и оглядеться, как Рафаиловна коршуном на нее наскочит:

— А че ты в брюках забежала, как басурманка? А че без платка? А че намазюканная, как Буратино?

Пришибленная таким натиском «захожанка» забывает зачем сюда и пришла, дай Бог ноги унести! Зайдет ли когда еще?..

Рафаиловна и с постоянными прихожанами строга: следит неотступно, чтобы кто-нибудь из них со «своего» места не передвинулся на «чужое», чуть что — зашипит недовольно.

Сколько раз священнослужители делали Рафаиловне за это «усердие не по разуму» внушение: так и прихожан всех можно от храма отвадить, но... опустит смиренно глазки долу Рафаиловна и опять за свое.

Хотя в экстренных случаях без нее не обойтись...

Заболели разом оба пономаря, Алексей и Жорж, пришлось настоятелю доверить «пономарку» с кадилом Рафаиловне: все-таки старица благочестивая. И не ошибся настоятель: начищенное кадило яро блестит, в алтаре пылинке сесть некуда.

Рано ли поздно вернулись, одолев свои болячки, Алексей с Жоржем, Рафаиловну можно бы и отставить от пономарства, да не тут-то было! Старички-алтарники не особо «аккуратисты», наведенная чистота стала при них помаленьку блекнуть. Этого Рафаиловна не могла спокойно пережить. Заглянув в алтарь через щель приоткрытой диаконской двери, возмутилась, сжала негодующе кулачишки и возопила на лодырей «гласом велиим»... Старики, как угорелые, заметались по алтарю, и прежний порядок был благополучно восстановлен.

Но и на старуху бывает проруха...

Как-то раз с улицы забежал в пустынный храм (дело было днем) бомж. Маленького росточка, особо неприметный, в меру вонючий и грязный — в оставленные прихожанами на паперти шмотки бродяги иногда обряжаются не хуже обычных людей. Незамеченным он прошмыгнул в алтарь и через пару секунд выбежал обратно, сжимая в одной руке подсвечник, а в другой посеребренный крестильный ящичек.

Рафаиловна отважно бросилась на вора, но приемами самбо или джиу-джитсу старица не владела, грабитель просто оттолкнул ее в сторону и бывал таков. Как в омут канул; вызванный по тревоге наряд милиции не сумел его изловить.

— Ой, это я, ворона старая, во всем виновата! — сокрушалась Рафаиловна. И решила, искупая грех, просить у настоятеля благословения уйти в монастырь...

Кто-то видел ее потом в соседней епархии, принес весточку, что трудилась Рафаиловна на скотном дворе в монастырском хозяйстве.

Кто-то из наших прихожан вздохнул:

— У нее, небось, там и коровы в бахилах ходят...

Про лампочку и архиерея

В кафедральном соборе города поздравляют с юбилеем архиерея. Роскошная куча из букетов цветов, всяких подарков; льются напыщенные льстивые речи.

Вы, владыка, как лампада многоценная, сияете нам, сирым и убогим!.. — восклицает велеречиво, с придыханиями, соборный протоиерей...

На другой день старичок архиерей, просматривая свежую городскую газету, вызывает своего секретаря:

— Смотри-ка, отец секретарь, что пишет журналист... — и читает вслух строки из репортажа: «И вы, владыка, как... лампочка многоценная, сияете нам...»

Архиерей грустно улыбается:

— Это как понять? Лампочка-то может и перегореть, а то и вывернуть её запросто могут.

Чехова вспомнили

Правили в храме службу.

Пожилой пономарь Алексей, телом сух и духом крепок, поспешил по какой-то надобности через «горнее место» в алтаре и, вот тебе, попала ему в ноздрю пылинка. Чихнул он громко и от души.

— О, несчастный! — воскликнул стоящий перед престолом батюшка — службы без году неделя, но сразу метивший в «младостарцы». — Молиться тебе, убогому, надо, поклоны бить и каяться, каяться!

Старый игумен рядом, видавший виды, вздохнул удрученно:

— Давайте не будем уподобляться чеховским персонажам!

Что лучше?

Отец Сергий, старенький священник, на полиелее произнеся в алтаре ектению, выходит в проем Царских Врат на солею и с торжественно-подчеркнутой неторопливостью кланяется настоятелю, помазующему елеем чела прихожанам на середине храма.

— Отец Сергий, зачем же вы так делаете? Ведь настоятель — не архиерей!

— Лучше перекланяться, чем недокланяться! — ответствует мудрый священник.

И всего-то делов!

В верхнее окно алтаря нашего храма виден флаг, развевающийся над зданием городского суда.

— Посмотрите! Вон как полотнище повылиняло, истрепалось ветром! Заменили бы хоть! — посетовал однажды настоятель.

И — как-то смотрим — полотнище флага новехонькое, реет гордо.

— Вот дело другое! — доволен настоятель.

В это время к престолу, держа кадило, осторожно приближается наш пономарь Алексей — божий человек, колеблемый после поста даже сквозняком и смиренный душою и сердцем.

— Каюсь, батюшка, это я... — лепечет он еле слышно. — Благословения у вас забыл испросить. Стекло в верхнем окне перед службой протер. И вот...

— Да, накадили мы, братие!

Свой срок

Отец Аввакумий страдал от одной своей особенности — ляпнет что-нибудь второпях, ни к селу ни к городу, не подумавши толком, а потом испуганно охватывается.

Однажды вылетели напрочь у него из головы слова заготовленной накануне проповеди о пользе труда. Бывает же такое — рот открыл сказать, а мысль куда-то внезапно ускочила.

Но батюшка не растерялся:

— Некоторые несознательные прихожанки спрашивают меня: можно ли в воскресенье стирать белье? Не грех ли это? Отвечаю: Бог труд любит! Стирайте на здоровье, но после обеда! Аминь!.. Что стоите и ждете?

За праздничным застольем опять казус, снова батюшке хотелось сказать как лучше, а получилось как всегда. С торжественностью разгладил он бороду, вознес бокал с вином и, поблескивая капельками пота на лысине, с чувством пожелал присутствующим:

— Скорейшего вам Царствия Небесного!

И не мог понять: почему это у всех дружно, как по команде, вытянулись лица.

Что ни говори, а всякому — свой срок, и подготовиться к этому — время нужно, и каждому желалось бы подольше.

Супостаточки

Пенсионерка, преподаватель педагогического вуза, то ли из солидарности с кем-то, то ли из простого любопытства зашла однажды в храм.

Поозиралась по сторонам и вдруг видит: напротив иконы стоит давняя однокурсница и крестится.

В студенческой молодости дамы, без сомнения, соперничали меж собой, а может, и черная кошка когда-нибудь между ними прошмыгнула.

Первая, не успев еще толком поздороваться, тут же поспешила уколоть другую:

— Крестишься, молишься вот... А помнишь, что у тебя в институте была твердая пятерка по научному атеизму?

— Так я покаялась... — был ответ.

Как я стал дедом

Всему свой срок. И мне пришло времечко дедушкой становиться...

Дочь в роддоме мучится; брожу потерянно по улице. Зашел «на огонек» в старинный особнячок в центре города, где контора местного отделения Союза писателей России квартируется. Братья-писатели посочувствовали, кручину мою по-своему истолковали: достали из ухоронки добрый остатчик — на, успокой нервишки! И ушли в соседнюю комнату какое-то совещание проводить.

Сижу-посиживаю: «мобильник» в ожидании на столе, возле посудины закинутые салфеткой пустые рюмашки.

Из коридора в дверь прошмыгнул невеликого ростика, плотный, прилично одетый старикан со старомодным «дипломатом» в руке, стрельнул испытующе в мою сторону колючими глазками и уселся за соседним, донельзя заваленным рукописями, секретарским столом, приняв выжидательно-скучающую позу.

Немало тут старикашек всяких-разных шастает с толстенными тетрадками мемуаров лишь для того, чтобы кто-то хотя бы вид сделал, что их творения прочитать собирается.

Старичок не мешает мне, сижу дальше.

Трель «мобильника»: зять звонит! Все — ты дед!

Шумно общаемся с зятем по телефону и не скоро умолкаем.

Глядь: старичок уже сидит напротив меня и с нарочито-деланной улыбочкой мне руку через стол тянет:

— Уважаемый товарищ, поздравляю вас со знаменательным в вашей жизни событием!

От предложенной рюмки он воротит нос, морщится, но потом, с явно притворным тягостным вздохом, опрокидывает залпом ее содержимое в себя: ну, только если ради вас...

— А вы — тоже писатель?! — занюхав хлебной коркой, деловито вопрошает он меня.

Получив утвердительный кивок, спрашивает у меня фамилию.

Вижу: особого впечатления мой ответ на него не производит. Интересуется старичок только: не родственником ли мне приходится такой-то председатель колхоза?

— Нет. А что?

Старикан приосанивается, в голосе его даже металл бряцает:

— Я работал в том районе первым секретарем райкома КПСС!

Я с места не подпрыгнул, под козырек не взял, подобострастную мину себе на лицо не нацепил. Сижу себе, хлеб жую.

«Партайгеноссе», видя к себе такое почтение, немного скуксился и вдруг воткнул мне в грудь палец:

— А вы где работаете, товарищ?

— В церкви служу.

Старичка мой ответ явно огорошил, бедный даже поперхнулся, но со стула прытко вскочил.

— Бывайте... — процедил он сквозь фальшивые зубы и сам бывал таков! Впрямь черт от ладана рванул — видал, может, кто?

Вот так, в компании за рюмкой с «партайгеноссе» и стал я дедом. Никогда бы не подумал...

День ангела

Староста Вонифатьич имел обыкновение приглашать в храмовый праздник за трапезу нужных людей. Необязательно спонсоров, то бишь благодетелей, но и тех, через кого можно что-то для прихода «пробить» или достать. Староста был еще тот проныра.

И в этот раз на Николу заявились три «именитых» именинника. Стоящими на службе их никогда не видывали. За праздничным столом, когда они обсели настоятеля и старосту, прочая братия храма смогла их хорошо разглядеть.

Тем более Вонифатьич представил всех:

— Этот раб Божий Николай — председатель фракции коммунистов в городской думе.

Плотный пожилой здоровячок с поросячьими глазками учтиво кивнул.

— А этот Николай, — продолжал староста, — бывший сотрудник КГБ, в свое время уполномоченный по делам религий. А ныне — депутат законодательного собрания.

Вонифатьич в почтительном поклоне согнулся над столом, почти касаясь бородой тарелки, на что краснощекий толстяк протестующе замахал пухлыми руками:

— Что вы, что вы? Не надо, я человек скромный!

Третий Николай — глаза спрятаны за непроницаемой завесой дымчатых стекол очков, тонкие губы поджаты в строгую ниточку — оказался замом председателя торгово-промышленной палаты.

Староста возглашал в честь гостей цветистые тосты, но потом как-то поиссякли у него хвалебные слова, тоже есть им конец и край. Над столом вдруг зависла долгая выжидательная пауза.

Но нашелся и тут Вонифатьич. Закатил глаза и с чувством выдохнул:

— А хорошая школа был комсомол! Всех в люди вывел!

И один глаз хитро приоткрыл.

— Да, да! — зашумели радостно гости и зазвякали бокалами.

Молчал только и не потянулся за стаканом старый диакон. В комсомоле он никогда не состоял, с мальчишек ходил на праздники в храм, уворачиваясь от комсомольцев-дружинников с красными повязками на рукавах. За столом сейчас вроде б как те знакомые лица ему померещились.

О том, что у диакона тоже сегодня — день ангела и не вспомнили. Не в тему...

Тост

Отец Федот из прапорщиков, низкий, коренастый, даже какой-то квадратный, всегда то ли под хмельком, то ли просто так в узкие щелочки плутоватые глазки свои щурит.

Из армии его вытурили, не дали дослужить всего пару лет положенного срока. По особой, он бахвалится, причине: тогда еще, в конце восьмидесятых, замполит-дурак на построении сорвал нательный крестик с шеи солдата, а Федот заступился за беднягу. Может, это и было последней каплей в его служебных прегрешениях: проговаривался Федот по пьяной лавочке, что, мол, и тушенку в жестяных банках у него на складе мыши успешно и много кушали, и спирт из опечатанных канистр чудесным образом улетучивался.

Короче, оказался Федот в доме у стареньких родителей в деревеньке возле стен монастыря. Тихую обитель, бывшую полузаброшенным музеем под открытым небом, стали восстанавливать, потребовались трудники. Федот тут и оказался кстати. Плотничать его еще в детстве тятька научил.

Потом забрали Федота в алтарь храма прислуживать, кадило подавать.

— Веруешь? — спросил игумен у перепачканного сажей Федота.

— Верую! — ответствовал тот.

— И слава Богу!

Самоучкой — где подскажут, а где и подопнут — продвигался Федот в попы. В самом начале девяностых востребованной стала эта «профессия», позарез кадры понадобились. А где их сразу «накуешь» средь напичканных советским мусором головушек? У кого-то хоть чуть-чуть просветление в мозгах образовалось, как у Федота, тому и рады…

В церкви, как в армии, единоначалие, и Федоту к тому не привыкать. Тут он — в своей тарелке.

Нет-нет да и выскакивало из него прежнее, «прапорщицкое», командирское. Бывало, служит панихиду. А какая старушонка глухая, не расслышит, как прочитали с поданной бумажки родные ей имена — с соседкой ли заболтается или еще что, затеребит настойчиво отца Федота за край фелони: уж не поленился ли, батюшко, моих помянуть?

— Так! — сгребет за «ошерок» старую глухню Федот. И отработанным «командным» голосом огласит ей на ухо весь список. — Слышала?!

— Ой, батюшко, чай, не глухая я! — еле отпыхается со страху старушонка.

Отец Федот развернется к остальным и с угрозливыми нотками в голосе вопросит:

— Кто еще не слышал?!

Все попятятся…

В определенные моменты на литургии все молящиеся в храме должны становиться на колени. Но бывает так, что кроме богомольцев, просто находящихся и случайно сюда забежавших людей куда как больше. Стоят, глазеют, а то и болтают.

Отец Федот строг, тут вам не музей: выглянет, топорщась бородищей, из алтаря и рявкнет, как на солдат на плацу, для пущей убедительности сжимая кулак:

— А ну-ка все на колени!

И бухались дружно. Даже доски деревянного пола вздрагивали.

На солдафонские повадки отца Федота никто особо не обижался: что взять, испортила хорошего человека армия…

Как раз в праздник Победы пригласили отца Федота освятить офис одной преуспевающей фирмы. Хозяева и сотрудники охотно подставляли раскормленные холеные хари под кропило батюшке, а потом, сунув ему «на лапу», и за банкетный стол бы, чего доброго, «позабыли» пригласить. Но отец Федот — человек не гордый, сам пристроился.

Только наскучило ему все скоро: был он, пока кропилом размахивал, главным героем момента, а теперь и в упор никто его не видел — пустое место. Вели «фирмачи» какие-то свои, непонятные ему разговоры, лениво потягивали из бокалов заморские вина, нюхали черную икорку.

Ощутил себя отец Федот тут инородным телом. И зацепило его еще: о празднике никто из присутствующих и не вспомнил даже. Решил он тогда встряхнуть всех старым армейским тостом. В большущий фужер из-под мороженого налил мартини, плеснул виски, сухого, пива, водочки…

Кое-кто с недоумением косился на отца Федота. А он встал из-за стола, под умолкающий шум вознес свою «братину», в почти полной уже тишине опрокинул ее в себя и, зычно крякнув, выдохнул:

— Смерть Гитлеру! И всем буржуям!

Подросток

Старый заслуженный протоиерей, бородища с проседью — вразлет, был нрава сурового, жесткого: слово молвит — в храме все трепещут. А у его сына Алика пухлые щеки надуты, будто у ангелочка, румяненькие, глаза добрые, бесхитростные. Увалень увальнем.

Батька не церемонился долго: повзрослевшему сынку предопределил семейную стезю продолжать. Замолвил, где надо, веское свое словечко, и готово: Алик — поп. Не стал парень отцу перечить — молодец, но только рановато ему было крест иерейский надевать.

Служил отец Алик в храме исправно — с младых ногтей все впитано. Да вот только приключилась беда или недоразумение вышло: обнаружились у молодого батюшки две, вроде бы взаимоисключающие друг друга страсти — велосипеды и компьютеры. В свободные часы Алик до изнеможения по дорогам за городом гоняет, вечерами за компьютером «зависает».

Утречком мчится он на службу на своем «велике», влетает в ворота церковной ограды, весело кричит:

— Смотри, отец диакон, как я без рук могу ездить!

И выписывает кривули по двору, только крест между раскрылившихся пол курточки на его груди поблескивает. Бабки-богомолки озираются, испуганно сторонятся и торопливо крестятся.

Юная матушка у Алика — не тихоня, не прочь молодого мужа на увеселения какие-нибудь затащить, хоть на дискотеку.

Рвал, рвал себя Алик пополам да и однажды не выдержал: пошел в епархиальное управление и прошение «за штат» на стол положил.

— Не дорос я… Подрасту, вернусь!

Проявился-таки полученный по наследству отцовский непримиримый характерок!

Старого протоиерея спрашивали, бывало, потом про сына.

— Компьютерную фирму открыл, соревнования в Москве выиграл. — чуть заметно смущаясь и будто бы оправдываясь, говорил протоиерей. — Но… вернется ведь еще, даст Бог!

Фанатка

У казначеи осторожно интересуются насчет премиальных накануне праздника Пасхи.

— Вот посмотрите сами, сколько у нас при храме работников! — с укоризною трясет дородная старушенция листом ведомости на зарплату со списком фамилий перед удрученно повесившими носы просителями. — И всем подай! А прихожане много ли приносят…

Через полчаса за обедом в трапезной казначея заводит разговор о юбилейном концерте Аллы Пугачевой:

— Это же моя любимая певица! Жаль, что концерт по телику полностью посмотреть не удалось, в двенадцать ночи надо было молитвы вычитывать. А как там Филя выступал…

Суровая старушенция умильно закатывает глазки…

Вот когда надо было бы о премии выспрашивать!

Ни пуха ни пера

Молодой батюшка собирается на сессию в семинарию.

Литургия отслужена, проповедь кратка.

— Простите, дорогие прихожане, спешу на поезд, буду на сессии экзамены сдавать.

— Ни пуха ни пера вам! — звонко, на весь храм, восклицает какой-то малолетний шкет.

Батюшка смущен: ну, в самом деле, не посылать же пожелавшего ему успехов пацана туда, куда православному ни в коем случае не надо…

Но отдадим должное: два десятка экзаменов и зачетов сдал священник почти на одни пятерки.

Про старца Федора

Духовное училище открылось в нашем городе в начале «лихих девяностых». Своего помещения у него не было, занятия проходили в классе обычной школы, и за парту для первоклашки не мог взгромоздиться иной верзила студент.

Студенты — народ разношерстный: кто Богу готов служить, а кто просто любопытствует. Преподаватели — только-только вырвавшиеся из советских цепких лап уполномоченных отделов по делам религий немногочисленные местные батюшки.

Историю Ветхого Завета вел у нас отец Аввакумий, добродушный лысоватый толстячок средних лет. «База» — учебников нет и в помине, а семинарские конспекты у батюшки, видать, не сохранились или в свое время он не особо усердствовал, их составляя.

Нацепит на нос очочки отец Аввакумий и монотонно читает текст из Ветхого Завета. Или кого из учеников это делать благословит.

Потом прервет резко:

— А давайте я вам расскажу про старца Фёдора!

И вдохновенно повествует о молитвенных подвигах местночтимого святого.

В конце года батюшка экзамен принимал просто:

— Кому какую оценку надо поставить?

Школяры во все времена скромностью не отличались: ясно — «отлично»!

Вот только отец ректор училища усомнился в таких успехах и устроил переэкзаменовку.

Вызывал по одному.

Сидит перед ним студент, ерзает беспокойно, что-то невнятное мямлит, а потом вдруг заявит решительно, точно отрубит:

— Давайте я вам расскажу про старца Фёдора?!

И так — второй и третий...

Что ж, первый блин комом, а второгодники они и в Африке — второгодники.

Накануне референдума

Наш алтарник Вася, про таких говорят — взрослый паренек, прибрёл на воскресную службу заспанный, вялый, тетеря тетерей. То ли за ночь не выспался, то ли кто-то ему в том помешал. Только за что ни возьмется Вася, все из рук у него валится. На службе кадило не вовремя батюшке подаст; все в алтаре в требуемый уставом момент делают земной поклон перед Святыми Дарами, а Вася, задумавшись о чем-то своем, стоит столбом, ушами только не хлопая. К концу службы вдобавок и горящие угли из кадила по полу рассыпал.

— Все, Василий, хватит! — укоряет его настоятель. — Иди-ка и отбей сто земных поклонов посреди храма перед аналоем! Может, проснешься... Через руки-ноги и спину быстрей получится!

Вася честно и истово бьёт перед аналоем поклоны. Тут как тут сердобольные бабульки-прихожанки, его окружают, жалеючи вопрошают:

— Что ж ты так, Васенька?!

Вася, отбив последний поклон, кряхтя и обливаясь потом, находчиво-бодро ответствует:

— Я за Крым молюсь! Чтоб там всё хорошо было!

Патриот.

Почти святочная история

Дядюшка мой Паля был не дурак выпить. Служил он на местной пекарне возчиком воды и, поскольку о водопроводах в нашем крохотном городишке в ту пору и не мечтали даже, исправно ездил на своем Карюхе на реку с огромной деревянной бочкой в дровнях или на телеге, смотря какое время года стояло на дворе. Хлебопечение дело такое, тут без водицы хоть караул кричи.

Под Рождественский праздник в семье нашей запарка приключилась. У мамы суточное дежурство в детском санатории, а у папы какой-то аврал на работе. Как назло. Они ж со мной, годовалым наследником, по очереди тетешкались. Сунулись за подмогой к тете Мане, жене дяди Пали; она, случалось, выручала, да запропастилась опять-таки куда-то, к родне уехала.

Дома лишь дядя Паля, малость «поддавши», сенцом своего Карюху во дворе кормит.

— Какой разговор! — охотно согласился он, когда родители мои пообещали ему по окончании трудов премию в виде чекушки. — Малец спокойный, не намаесси!

На том и расстались…

Соседи потом рассказывали, что, понянчившись некоторое время, дядя Паля забродил обеспокоено по двору, потом запряг в дровни Карюху, вынес сверток с младенцем.

— Это ты куда, Палон?! — окликнул кто-то из соседей.

— Раззадорили вот чекушкой-то… И праздник опять же, — скороговоркой ответил дядя Паля, залезая на передок дровней с младенцем на руках и в надвигающихся сумерках чинно трогаясь в путь.

Родители пришли за мной поздно вечером, и каков, вероятно, был их ужас, когда они увидели, как из дровней соседи за руки и за ноги выгружают бесчувственное, покрытое куржаком инея тело дяди Пали и влекут в дом.

— А где ребенок?

— Что за ребенок?

Карюха дорогу домой знает, дядю Палю сам привез: что человек тебе, только не говорит. А дядя Паля молчит, как партизан на допросе, только мычит невнятно да глаза бессмысленные таращит.

Эх, как все забегали, заметались!..

В это самое время, ближе к полуночи, на пекарне бабы готовили замес. Пошли в кладовку за мукой и вдруг услышали плач ребенка. Те, что постарше, суеверно закрестились: «Свят, свят, свят…», а помоложе — полюбопытнее прислушались и обнаружили младенца в ларе с мукой.

Тетешкали и долго недоумевали: откуда же чудо-то явилось — хорошенькое, розовенькое, пока не вспомнил кто-то про дядю Палю, видали, дескать, его в качестве няньки. А дальше бабье следствие двинулось полным ходом: с мужиками-грузчиками дядя Паля тут, возле кладовки, свой законный выходной и заодно праздник отмечал. Стал раскручиваться клубочек…

Родным находка такая в радость, рождественский подарок! Об истории этой до сих пор в городке вспоминают, узнают все — много ли я в жизни мучаюсь, маюсь, раз в муке нашли. Только об одном хроники умалчивают: как и чем был премирован мой бедный нянька дядя Паля, это осталось семейной тайной.