Вы здесь

Борис КОЛЕСОВ Ждущие любовь

Поэма не совсем по Гоголю

Часть 1

По Среднегорью

С Атлантики на Париж волнами накатывали то удушающая жара, то урывисто шквальные дожди. При всем том погодные перипетии не могли развеять эйфорию недавно одержанной победы над гитлеровцами.

У легких столиков, вынесенных из небольших рестораций на улицу, сидели горожане в хорошем расположении духа, пили пряно пахнущий кофе.

Им доставляло удовольствие гадать: каков будет урожай винограда в этом году? Тут каждый был знатоком привходящих климатических обстоятельств.

За столиками радовались жизни, предвкушая дегустацию молодого, приятного на вкус вина.

Севернее парижской параллели Европа купалась в белом млеке бриза. На Лондон с Гольфстрима шли теплые туманы.

Они — с парной всепроникающей настойчивостью — растекались по каменным джунглям, по куртинам зеленых парков. Позволяли себе надолго зависать над широкой гладью трудолюбивой Темзы.

И уже потом, пропитанные пароходными и катерными дымами, не спеша катились к морю, за спину длинной островной гряды Великой Британии.

А вскоре незаметно, как-то украдкой, исподволь явилось и накрепко укоренилось в блеске лучистого солнца желанное, в надежных листвяных одеждах, долговременное лето. Повсюду в Европе установились погожие деньки, и в центральной ее части стало припекать сильнее с каждым днем.

В июле сорок шестого у майора Валерия Ладейнина обострилась болезнь желудка, заставлявшая крепкого на вид военного иногда сгибаться в три погибели.

Он приобрел проклятую хворобу на войне, когда лейтенантом — выпускником академии, что располагалась в московском Лефортове — попал под ножи гигантской мясорубки возле Можайска.

В те стылые дни столица всеми силами защищалась.

С ним же приключилось вот что именно — чуть не погиб под бомбами. Полк на марше был настигнут массированным ударом с воздуха.

Затем новоиспеченный лейтенант едва не попал в окружение.

Пришлось ему уходить от фашистского клина лесами. Пробирался к своим, питаясь сосновой хвоей и корой черных простуженных осин.

Выбраться выбрался, но последующие события требовали не столько санаторного лечения желудка, сколько банальных бинтов — то пуля оказалась в ноге, то осколок саданул по голове. Потом воспалившаяся рана спины и вовсе чуть не отправила офицера на тот свет.

Что говорить, год за годом здоровья не прибавлялось. Война всё продолжалась и продолжалась, а он… что же… вместе со всеми рвался дойти до Берлина.

Случилось то, что должно было случиться с полковым артиллеристом, — дошел, оставшись назло врагам бесспорно живым орденоносцем, прибыл как раз туда, куда стремился.

Радость победы напополам с приступами телесных страданий… Там уж, куда с боями добрался, всего этого познал в полной мере, вовсе не в половину возможного.

После взятия германской столицы на него, очень толкового «академика», обратили особое внимание. Не в том смысле, чтобы отправить на больничную койку. В противоположном — пусть этот головастый артиллерист займется преподаванием на курсах начальствующего состава.

Образование какое? Подходящее. Очень даже позволяет подучить иного командира полка или командира бригады из тех кадров, что быстро продвигались по служебной лестнице во время войны, когда не до теорий было — подавай практику!

Подавай ее, родимую, для скорейшего овладения рубежами противника!

Опять же майор силен был в теориях. По-особому, что называется, ранжиру.

До того, как приобрести весомое беремя военных знаний в Москве, он познавал приемы способной педагогики во Владивостоке. Даже работал какое-то время учителем на Чукотке, в той чуть ли не запредельной дали, где преподавательство требовало и деликатного умения, и особого терпения, подкрепляемого искренним желанием помочь человеку хоть молодому, хоть старому.

Так что, двигай, Ладейнин, к высокой военной кафедре.

Пошел без разговоров туда, куда был откомандирован. Пусть не мечтал о подобном назначении, а куда денешься, коль ты при погонах?

География его путешествий по Центральной Европе — статья вовсе непростая. Союзники, с трудом свалившие на удивление крепкий гитлеризм, нелегко решались на то, чтобы отводить свои войска поближе к домашним квартирам.

Восстанавливали потихоньку руины по городам и весям, проводили денационализацию, с осторожностью поглядывая на тех, кто охотно когда-то шел следом за немецким вождем на запад и восток, на север и юг.

Свою лямку Ладейнин тянул исправно, через год обнаружил себя в Чехословакии. Всё в той же должности преподавателя курсов.

Честно признаться, прошедшее после Берлина время — с сорок пятого по сорок шестой — не было для него ничем исключительно примечательным. Изо дня в день следовали рассказы то одним, то другим слушателям об артиллерийских системах.

Многое в полках знали хорошо, а если о чем понятия имели мало — прежде всего о тех крупных калибрах, что использовали в своих ударах части из Резерва Главного командования. Там пушки порой очень сильно превосходили и «сорокапятки», и 76-миллиметровые дивизионные орудия.

Фронтовикам, что и говорить, на передовой линии вряд ли доводилось частенько встречать дальнобойную артиллерию.

Случалось у майора такое, что после занятий с командирами, изрядно понюхавшими пороху и желавшими побольше узнать о военном деле, он навещал медсанчасть по причине появившихся вдруг болей в ноге либо в спине.

Однако внимание врачей помогло ранам утихомириться. Спина постепенно отпускала, нога перестала выказывать хромоту при быстрой походке. На голове остался лишь небольшой, скромно-неглубокий шрам.

Волноваться по службе особых причин не имел, а когда что и происходило… к несчастью, всё еще дрожал подбородок, но выглядел теперь офицер посвежевшим, подтянутым. В общем и целом — молодцом.

Вернувшись со столь солидных военно-педагогических курсов к себе, долгими вечерами готовился к очередным занятиям со слушателями, иногда читал из художественной литературы что-нибудь.

И — писал, писал без конца письма, чтоб разослать их по разным адресам. Поскольку не оставлял мысли разыскать пропавшую без вести семью.

О жене, Валентине Осиповне Ладейниной, о сыне — его звали Валерием, как и самого майора — сведений не имел никаких.

Пропасть без вести в тылу? Невероятно, не укладывалось в голове, что подобное могло произойти с ними, коль не участвовали в боевых действиях, не проживали на территориях, занятых врагом.

Надписывая на конвертах свой номер полевой почты, думал: жена и сын в начале сорок третьего отправились в Москву на поезде из городка, что находился много севернее столицы.

Ему ли, фронтовому офицеру, неведомо, как оно бывает, когда едешь в вагоне и попадаешь внезапно под самолетный прицел противника! Тебя может настичь осколок бомбы. Любой твердый предмет, оказавшийся поблизости, способен стать смертоносным.

Неужели произошло самое страшное? Возникла такая ситуация, что их, жену и сына, осколки достали? Внезапная смерть настигла на железной дороге? На пути к их московскому дому?

Он безуспешно разыскивал семью уже два с лишним года. С тех пор, как перестали приходить письма от Валентины.

Родных никого не наблюдалось в столице, знакомые…их было мало… они либо отмалчивались, либо старательно извинялись.

Официальные лица отвечали по большей части невразумительно. Поди пойми, как оно там всё повернулось.

Поскольку твердых известий не было, Ладейнин хотел верить: отыщутся жена и сын. Но угнетало отсутствие всяких подвижек в длительном розыске. Безнадежная переписка с разными инстанциями подрывала веру в успех двухлетнего долгого упорства.

У молодцеватого майора не заживала никому не видимая душевная рана. Она как раз не желала становиться меньше, увеличивалась, болела сильнее день ото дня.

И вот — нервная система, что ли, поослабла? — резкое, до сильнейших болей, обострение давней болезни желудка, испорченного корой подмороженных черных осин.

В медсанчасти заявили, что питание в столовой противопоказано. Строгая диета нужна безотлагательно.

— Где ее взять?! — усмехнулся Ладейнин на столь резонное предложение подлечиться.

— Санчасть похлопочет.

— На какой именно предмет?

Врач, осматривавший до странности непонятливого пациента, сделал строгое лицо:

— Майор! Вам дадут путевку. В бальнеологическую лечебницу. Тут, в Чехословакии, есть очень хорошая вода. Она знаменита на всю Европу.

— Знаменита? Чем это, если не военный секрет? — Валерий Ладейнин не скрывал скепсиса, поскольку ничуть не стремился отбывать «на воды».

Пожилой медик сообразил: этот молодой офицер был приучен войной полагаться в первую очередь на себя. На собственную силу воли, на выпестованную в боях личную стойкость к разнообразным невзгодам.

Ответил мягко, стараясь по-отечески вразумить:

— Секрета насчет целебных свойств нет. И к тому же… зачем отказываться от возможности серьезно поправить здоровье? Не война, нет необходимости откладывать это дело на потом. Тем более что в занятиях на курсах намечается перерыв.

Блестя черными крыльями, отражая в чистых стеклах чугунные тумбы, обозначающие подъезд старинного дома, где проживали офицеры, она — «Симка» — терпеливо ждала майора, своего хозяина.

Возле нее стоял ефрейтор Виктор Семаков, узковатый в плечах, но зато приметно высокий, что позволяло фигуре скрадывать вовсе не борцовскую конституцию, не сказать чтобы могучую стать.

Он постукивал носками начищенных кирзачей по тугой шине, удовлетворенно вздергивая брови. Ай, да шофер! До чего солидно подготовил машину к поездке! Похвалит ефрейтора майор, не иначе.

Достал пачку сигарет, щелкнул ногтем по лаковой картинке. Американское курево, душистое. Во рту от него никакая не самосадная горечь, а приятный окружающим одеколон.

Угощайся, толковый водитель!

Закурил, прищурив глаз, косясь на кончик сигареты. А что, разве не подсуетился? Не раздобыл на черном рынке шикарную заокеанскую пачку? Такой добычей не зазорно поделиться хоть с каким здешним офицером.

Семаков поднял голову, поглядел на угловое окно второго этажа, где стекла были не очень большими, но зато лепнина чуть повыше — ого, какая примечательная! Сохранился тут прошлый век, хоть что скажи.

Сейчас раму прикроют, поставят оконную красоту на железный шпингалет для сохранения. Потом Ладейнин вынесет свой большой чемодан из прохладного темноватого подъезда.

А дальше — известное уже Виктору дело, отправится трофейная «Симка» с пассажиром на очень и очень, говорит солдатский телеграф, лечебный чешский курорт.

Будет у шофера удовольствие длинной, обязательно приличной дороги, а хорошему человеку, преподавателю с курсов, достанется что ни есть нужное — летний отдых, поправка здоровья.

Вещей у пассажира было… почти никаких и не было. Разве ж это изрядная поклажа, когда она обтертая, видавшая виды и размером с гулькин нос?! Здесь если что и держать, то самый тощий походный скарб.

Майор, легко неся фибровый чемоданчик, сбежал по красноватым, кирпичного цвета ступенькам. Остановился у тумбы, покрытой чугунной вязью узоров, которые были наплавлены неизвестными умельцами в давние времена.

— Забыл!

— Что такое, товарищ майор? — поспешил на помощь водитель, бросив под колесо машины недокуренную дорогую сигарету.

— Забыл, понимаешь… плащ-палатку!

Застыл в раздумье, поскольку в ближайшие дни по прогнозу не ожидалось холодной мокрети. Ефрейтор деликатно кашлянул — будто напоминая, что хворости не радости, всегда готовы подвалить вопреки всем предположениям.

Ладно, не помешает на тех восхитительных водах всё та же проверенная в боевых походах амуниция. Рывком открыл дверцу автомобиля, бросил легкую поклажу на заднее сиденье.

Побежал, перепрыгивая за раз по две красновато-коричневые ступеньки, назад, на свой второй этаж.

Через несколько быстрых минут вернулся с плащ-палаткой, свернутой и стянутой ремешками в аккуратный валик.

Семаков приметил: лицо у майора напряженное. Дорога была не так чтоб шибко дальняя, и вот вам — пожалуйста! — возле крыльев носа подозрительно заблестело.

Ладейнин снял фуражку, вытер со лба мелкие, но обильные капельки пота.

Понимающе покачав головой, Виктор подумал: что ж, и силен офицер, и ловок, а не иначе — дает себя знать та болячка, что гонит боевого командира в лечебное чешское заведенье.

Запрятав пачку сигарет поглубже в карман ушитых армейских шаровар, вытянулся:

— Разрешите отправляться?

— Куда?

— В горы. Туда, где с земли бьет вода.

— Ефрейтор, в чем дело? — спросил Ладейнин, усаживаясь за руль. Он знал, что перед ним шофер из хозяйственного взвода. Однако не понимал, почему тот, подогнав машину, собирается отправляться в горы.

— Товарищ майор! Начальник курсов отдал приказание. Тут такой предмет, что полагается Семакову быть вашим шофером. Поскольку больны и не след вам садиться за руль. Позвольте поведу «Симку».

Пожалуй, настало время поудивляться малость, и в соответствии с этой минутой «откровения» Ладейнин не удержался — покрутил головой, словно высвобождаясь от оков застегнутого наглухо ворота.

— Да вы что, ефрейтор?! Я вам не калека! Сам управлюсь… знаком с вождением… моего автомобиля.

Виктор гнул свое. Так как отменять приказания вышестоящего начальства не мог ни под каким видом

— Разрешите. У меня приказ… чтоб, значит, сопровождал и в непременности довез.

— Приказ меня сопровождать? Ладно, можете пассажиром ехать. Понятно?

Другим тоном, более дружелюбным, добавил:

— Садитесь рядом. Вот сюда, на правое переднее сиденье.

Видимо, над Чехословакией сияло сегодня особенное, очень яркое солнце. Это оно пронзало насквозь стекла старинных домов в квартале, где располагались армейские курсы. Высвечивало яркими бликами не только улицу, тенистые деревья, но заодно со всей окружающей послевоенной действительностью и уши дисциплинированного ефрейтора.

Они вдруг вспыхнули, заалели, словно расцветшие тюльпаны.

Следом за ними щеки, шея занялись солнечным обжигающим жаром. Виктор раздосадованно думал: «Что такое, не сумею легковушку вести? Обычная консервная банка. Я давно с грузовиками на “ты”, здесь даже большущий американский вездеход доверили».

Отпустив тугой ручной тормоз, майор мягко включил сцепление, прижал к полу педаль газа.

Автомобиль отъехал от подъезда, выбрался на горбатую мостовую центральной улицы.

Быстрый, юркий и, конечно же, нисколько не напоминавший громоздкий «Студебеккер», он мчался вперед, подрагивая на гладких выпуклостях серых камней.

Тот, кто сидел справа от руля, упулился в лобовое стекло, хмурился.

Глядел на бульники, что были отполированы еще колесами средневековых повозок, размышлял на грустную тему: попал в переделку к любителю шоферить. Теперь — делать нечего — кимарь тут всю дорогу, не опробовав ни одного поворота.

Не взяв на «газ» ни одного подъема!

Это ж тоска — до чего невесело сидеть без привычного дела!

Маленькая речушка, вряд ли способная вынести на своих плечах даже весельный рыбачий баркас, пробиралась среди по-утреннему туманных холмистых склонов. Берега ее, невысокие и травянистые, извивались прихотливо, однако же неуклонно стремились в сизую гористую даль.

Что журчащая вода, что холмы, поросшие поверху можжевеловыми кустами, ощутимо подпирали асфальтированную дорогу, заставляя ее ужиматься и послушно повторять изгибы узкой долины.

Разве скажешь, что Чехословакия напрочь равнинная страна?!

Кто-кто, а Ладейнин повидал и польские по-северному прохладные пущи, и венгерскую по-степному горячую «пусту», ему ли не оценить это обилие холмов в среднегорье Центральной Европы!

Красиво тут, новые пейзажи за каждой горушкой не устают вырисовываться. Радуют глаз. Даром, что приходится внимательно следить за убегающей то влево, то вправо двухполосной шоссейкой.

Валерий взглянул на пассажира — скучает?

Тот время от времени вздыхал, почесывал нос.

Когда «Симка» входила в очередной резкий поворот, пальцы, большой и безымянный, у ефрейтора вздрагивали, словно хватались за руль.

Служивый хозяйственного взвода — это было заметно — так привык утруждаться в шоферах, что нынче было ему очень непривычно пребывать в пассажирском звании.

— Семаков, вам стоит учесть одно обстоятельство, — слова были произнесены тем деликатным тоном, когда способности преподавателя с курсов командного состава демонстрировались во всей полноте.

— Слушаю, товарищ майор!

— Фронтовая привычка. Сам предпочитаю водить машину. С тех пор, когда еще в Польше, в полку, гонял от батареи к батарее. Мы там уже наступали крепко. Двигались развернутым, очень широким порядком. Ну, и без транспорта….

— Понимаю.

— Люблю езду быструю.

Виктор приподнялся на кожаном сиденье. Глаза его заблестели, он воскликнул:

— Когда снаряды падают поблизости, хочешь не хочешь — помчишь, будто пришпоренный. Полетишь, одно слово.

— Ранен, наверное, был?

— Нет, — Виктор заулыбался, — ездил я споро, и пролетало немецкое железо аккурат мимо!

Ладейнин еле заметно кивнул.

Он вроде как соглашался: когда так сбывается, что минует тебя град невзгод, — это не бывает лишним в бою. Особенно в наступательных сражениях, всегда под завязку «богатых» хоть на смертельные исходы, хоть на резко возрастающее количество раненых, покалеченных… Война, чтоб ее…

Вспомнив раны, что любили у него ныть в дождливую мокреть, Валерий поморщился. Непроизвольно поерзал, устраиваясь перед приборной доской поудобней.

Виктор приметил: водитель «Симки» не просто сменил позицию за баранкой, здесь у него на сей момент что-то не заладилось.

Отчего не прийти на помощь? Надо явить поскорей участливое слово. Глядишь, тебе не преминут уступить руль!

— От города отъехали порядочно. Если не возражаете, могу подменить. А вы отдохнете пока.

Заложив крутой вираж — так, что завизжали шины! — и направив машину в темную изумрудность горного распадка, Ладейнин вздохнул, негромко сказал:

— Вижу, проинструктирован хорошо. Небось, присоветовали двигаться тихой сапой… чтоб не шатко и не валко…

— Не понял, товарищ майор. Должен шарашить больного на колдобинах?!

Валерий, искоса глянув на взволновавшегося пассажира, вырулил на середину дорожного полотна, цвета загустевшей каменноугольной смолы, добавил скорости.

Легковушку пробила мелкая дрожь. Пол под ногами не сказать, что поплыл, но сапоги Виктора вдруг ощутили крылатость — явственно пожелали воспарить.

— Больного, больного, — хмуро проговорил Валерий. — А у меня, между прочим, хромоты уже почти что и нет. Зачем взял плащ-палатку? Буду ходить по улицам при любой погоде. Смотреть во все глаза на дома, с этими их черепичными старыми крышами. Основательно стану знакомиться с местечком, где бывали знаменитые чешские композиторы.

— На курорте лечиться надо, — осторожно заметил шофер, не заполучивший баранки, но мысли к ней пристроиться не оставивший.

— Они лечились. Как им полагалось.

— Понятно. А еще сочиняли музыку. Как душа велела. Точно?

— Не ошибся.

Водитель «Симки» не поторопился продолжать интересный разговор. Даже можно сказать — не выказал ни малейшего желания порассуждать насчет неотложнополезных излечительных возможностей курорта.

Тогда… как оно получается… шофер «Студебеккера», получивший у хозяина легковушки несгибаемую водительскую отставку, замолчал накрепко.

Пять, десять, пятнадцать минут… Долго смотрел прямо перед собой. Через стекло, отдававшее радужной игрой красок.

Летела встречь быстрому автомобилю и оседала на малозаметных трещинках плодовитая нежно-зеленая пыльца с можжевельников, горных елей, долинных берез, что старательно сполняли закон размножения.

Тут, в холмистых поднятиях, на прохладном ветру продолжались весенние свадьбы пышного растительного мира. Разве не так? То-то и оно!

Поговорить — черт! — хотелось, раз нет тебе никакого другого занятия.

Вон у других офицеров семьи приезжают, жены обустраивают быт. Напротив, Ладейнин вроде как холостой — пребывает в долгом одиночестве.

А что солдатский телеграф сообщает? Семья у майора наличествует. И даже не без детей.

Виктор опять вздыхал. Почесывал нос.

Дорога упрямо шла по холмистому плато, на лесистые вершины при всем том не взбиралась — змеилась вдоль речушки.

Была асфальтовая шоссейка вовсе не очень широка, однако по европейскому стандарту гладка, без выбоин, и много хлопот не доставляла хозяину трофейного автомобиля.

Успокоившись, сдавшись на милость победительной дремоте, Семаков прикрыл глаза отяжелевшими веками.

Начал задремывать, убаюканный поворотами, ставшими более спокойными и плавными.

Потом вздрогнул, будто его кто изнутри толкнул изо всех сил в ребра.

Вздернул голову, посмотрел по сторонам. С интонацией недоумения, от которого не смог избавиться за весь этот час поездки среди вершин европейского Среднегорья, произнес:

— Товарищ майор! Мне с машиной остаться?

— Остаться? Где?

— Не на этой речке. Не про дорогу я — именно про те лечебные воды.

— Опять двадцать пять! Что еще за новости?!

— Если на курорте я вам нужен, похожу в ординарцах.

Ладейнин поднял брови, поразмышлял. Причмокнув губами, недовольно поморщился.

У него появилось ощущение: суют в рот кусок хлеба, толсто намазанный сливочным — очень дорогим в послевоенной действительности — маслом.

Казалось бы, остается лишь быть благодарным. Но весь фокус в том, что угощение из разряда принудительных, не слишком желанных. Именно таким вот образом кормят обычно Демьяновой ухой — до невозможности сделать привычное глотательное движение.

Настала очередь Валерия — вздыхать и крутить носом. Морщиться и…

Пылить, однако, не поспешил.

Скорее всего, ни при чём здесь ефрейтор. Проинструктировали его, вот и все дела.

Как можно спокойнее ответил:

— Ординарец преподавателю курсов не положен. Вернешься с машиной туда, откуда выехали. Потом, если разрешат, приедешь за мной, доставишь в часть.

— Слушаюсь!

Валерий бросил на пассажира внимательный взгляд.

Сосед справа был явно раздосадован. В то время, когда никто в «Симке» не собирался обижать седоков правого крыла.

Эх, жизнь наша! 'Года сорок шестого! Израненная до чертиков, не шибко складная!

Новый вираж. Непроизвольно Валерий заложил его слишком круто. Машина мчалась вдоль реки, забираясь всё выше в горы.

Водный поток неожиданно свернул в сторону и, вобрав череду ручьев, приобрел долинную медлительную стать.

Когда вспомнишь Чукотку, тот юг с порывистой холодной моряной и по-волжски беспорядочными печорами, выщербленными утесами прибрежья, поневоле хочется поежиться.

Поначалу Валерий никак не мог привыкнуть к тому, что летом там обычны всепроникающие ветры, постоянно дующие с океанских просторов на упрямые, никакому наступу не поддающиеся каменные громады Корякского нагорья.

Потом потихоньку стал привыкать к мрачноватому дикому очарованию тамошней природной мощи.

Огромные скалы круто вздымались от воды вверх. Однако очень быстро проходило у камней стремление тянуться к небу, острые вершины сглаживались. И равнина аккуратно усредняла все холмы, далеко и неспешно уходившие на запад.

Нагорье было столь большое, что из береговых поселений здесь редко знавал кто, где конец равнине, лишь изредка поднимающейся выше полукилометра, и где в запредельной дали начинаются иные миры с иными обитателями рек, лесов, марей.

Да и с какой стати уходить далеко, если поблизости от иссиня-зеленых океанских валов жить можно как раз неплохо, очень даже свободно и сытно?

Всегда в достатке имелась рыба, а повезет когда — прибрежное население могло заполучить добычу уж вовсе изобильную.

В тот день большой ветер поутих, на Корякское нагорье потихоньку наползал туманный морок с подножия темных скал, с узкой полосы галечника.

Вельбот чукчей, охотников на китов, постреливал мотором. Пускал дымки, округлые и теплые. То сизоватые, то синие с прозеленью — под цвет волн, величаво поднимавших нос крутобокой посудины, а потом ускользавших за корму и очень быстро исчезавших вдали.

Ладейнин почему оказался в уемистой лодке? Старший из охотников пообещал помочь, подбросить мимоходно на учительскую конференцию в большое поселение.

Поскольку более короткой дороги придумать было невозможно, молодой преподаватель с благодарностью расположился на темно-коричневой носовой банке, сотворенной из кедровых плах, а проще говоря — на лодочной скамье, основательно вытертой штанами нескольких охотничьих поколений.

Старая посудина, несмотря на солидный возраст, шла вполне уверенно. До поры до времени не доставляла беспокойства ни пассажиру, ни мотористу.

Вдруг винт заполошно задергался. Бурун за кормой сник, затем вовсе пропал. Нос вельбота перестал разводить усы. Банки начали раскачиваться в полном соответствии с капризной волей медленной океанской зыби.

Безмолвие беловатой мути над водным простором потихоньку уступало место голубым прогалам, сквозь которые лился свет более яркий, напомнивший Валерию майское утро на Владимирщине.

Что есть, то есть — далековаты отсюда Золотые ворота областного града, тихие плесы извилистой синеструйной Клязьмы, где ему довелось побывать еще в школьные годы.

Здесь иные дали, не вот тебе ржаные и овсяные. Ишь, ветер наладился дуть пронизывающе.

Горизонт раздвинулся, граница его ушла очень далеко. И там, на пределе видимости, обозначились высверкивающие фонтаны китов.

В ушах посвистывало заметно сильней, весьма и весьма ощутимей.

Разница температур — над морем и над сушей — была столь значительна, что движение взволнованной воздушной массы не уставало минута за минутой набирать силу.

Обычное дело для чукотских ветров. Они принялись по заведенному природному распорядку наваливаться на прибрежные печоры, и вскоре Валерий услышал, как взрывоподобно бьют волны о каменные складки утесов.

Обеспокоенное море, казалось, готово было именно сегодня сдвинуть гранит нагорья. Однако суша встречала могучие удары с неколебимой стойкостью.

Она разбивала соленые валы на обессиленные брызги и мягкую податливую пену.

Корякское нагорье неумолимо вырастало, тянуло иззубренные вершины обрывистых поднятий ввысь, будто радуясь голубым прогалам в распахнувшемся небе. От каменных громад на вельбот, что приобрел повадку бессмысленной щепки, снова и снова прыгало громоподобное эхо.

С каждым мгновением брызги и пена взлетали выше, и шумный гул от столкновения воды и гранита становился всё более раскатистым.

В лодке не могли вновь запустить движок, пропахший солярой и еще чем-то непонятным. Каким-то застарело рыбьим духом. Вроде как чешуей морского окуня, что в изобилии водился вблизи морских островов.

Сосредоточенно над мотором копошась, моторист то ли форсунку прочищал, то ли пытался выбить искру из стартера — не разглядеть было Валерию, сидящему поодаль, на сильно раскачивающейся носовой банке.

Бросит взгляд — как там движок, готов зафурычить? — и опять с любопытством и опаской смотрит на всё более близкую грохочущую феерию крупных брызг, кипучей пены, громовых раскатов могучего прибоя.

Получалось по всем статьям одно: вскоре доведется испытать, каково оно — поплавать в круговерти холодных прибрежных волн и грохочущих каменных обломков.

Тут молодой учитель сообразил: кому-кому, а мотористу выходил несомненный каюк. В поселке никто из чукчей не умел держаться на воде.

Для них оказаться в ледяных морских валах, даже в ста метрах от берега, всегда кончалось одним — смертью.

Никогда не удавалось спастись. Никому!

Понятно, почему хозяин движка на близкие громады утесов не засматривался, а всё свое внимание уделял мотору. Не станет он стрелять, не запыхтит дымами своей шибко ароматной солярки, не заведется — выгрести веслами при усиливающейся моряне было невозможно.

Валерий умел плавать, но и ему оставалось лишь неподвижно сидеть на банке, ждать погибели в гигантских водоворотах горько-соленой пены.

На камни здесь не выберешься. Необъятные, страшно выщербленные печоры, эти гранитные скалы, сплошь аспидно-черные и скользкие, были настолько отвесные — и не думай спастись человек, даже если знаешь толк в волжских саженках!

Неостановимо вздымались фонтаны брызг, и крупные капли этого неистово гремучего дождя старались долететь до гребня вершин. До вельбота, медленно приближающегося к стене утесов, встающих прямо из воды.

Валерий учил в поселке и детей, и взрослых. Не раз доводилось ему быть свидетелем отчаянной храбрости морских добытчиков. Для них каждая удача — счастье победы в схватке с чудовищно сильным противником.

Вместе со всеми здешними обитателями молодой учитель встречал охотников, когда те, чуть не падая от усталости, доставляли пропитание в поселение.

У смелых китобоев, кто ходили по морю в лодке, по обыкновению выбора не было — либо убьют животное, старательно догоняя огромное существо, либо оно, разозлившись, разнесет в щепы лодку преследователей.

Могучий удар хвостом, и никто из мужчин не возвращается домой. Разве такого не случалось? На памяти детей и стариков бывало подобное… бывало.

О смерти охотники говорили всегда с видимым хладнокровием.

Чему быть, того не миновать — этой поговорки в словаре чукчей не было, однако имелись выражения, где присутствовала обязательная вера в успех. Если, конечно, глаз и рука храброго добытчика не подкачают.

Так что не бойся кита, ловкий охотник!

Моторист и думать не думал о близкой смерти. Не оборачивался к пассажиру, не разглядывал берег.

Он продолжал свое неотложное дело. Протирал что-то ветошью в моторе, продувал, прочищал. Проверял, как поступает топливо в камеру сгорания. Снова и снова пускал в ход стартер.

А Валерий… Неужели надо было приставать с расспросами?

Стоило ли кричать, звать бога на помощь?

Их, разных богов, хватало у россиян, у прочих народов Земли, и вряд ли какой разумный человек всерьез мог надеяться на милость подобной толпы. Всех этих «создателей» планеты, и солнечной системы, и множества галактик.

Бесконечное пространство, бесконечное время не оказывают милостей. Значит, ждать благоволения бессмысленно. Верно?

Надо — вслед за морскими охотниками с их верным глазом и рукой — надеяться лишь на себя.

И если тут, в лодке, что готова подставить борт под сокрушительный удар, моторист старается без устали… ты не возникай, раз не можешь ему помочь.

Молодой учитель сжал зубы так, что омертвели и стали непослушными губы.

Ладейнин заложил новый крутой вираж, и неожиданно для водителя «Симки» горные распадки отступили: по обе стороны дороги открылись пологие склоны широкой долины.

Машину ощутимо качнуло, Пассажир, задремавший было на своем — правом крыле — не замедлил открыть глаза. Ого, куда кривая вывезла трофейную майорскую легковушку!

— Знакомые, честное слово, места.

— Наши тут вроде бы не вели боевых действий.

— Разрешите доложить, про другое толкую. Мои какие были действия? На грузовике ездил. Запасался провиантом. Поскольку продовольствие для офицерской столовой здесь недорогое. Завсегда свежее.

— Значит, ориентируешься.

Семаков с приметным удовлетворением произнес:

— А как же! Нельзя иначе нашему брату. На север поедешь — там древние Судеты, что Гитлер мечтал захапать. На юг двинешь — там, известное дело, старинная Шумава. Уж успел тут погонять. В полную моторную силу!

Ладейнин согласно покачал головой.

Ефрейторы и сержанты из хозвзвода, видать, раньше многих армейцев прочувствовали здешние дороги со всеми их резкими поворотами, внезапными подъёмами и скоростными спусками.

Полное имеет право Семаков радоваться встрече со знакомыми местами. Оттого и определило начальство в сопровождающие, что не было для него необходимостью пристально изучать дорожный атлас.

Судьба шоферская. Что ни говори, ее не скинешь со счетов.

Война когда — транспортным службам твердые проселки не вот тебе непременный подарок.

В мирное время наоборот: асфальт — даже в глубинке — как раз и нравится, всемерно приветствуется шоферами.

Раньше Ладейнина солдату посчастливилось бывать в самом сердце Чехии. В тех местах, куда по преданию привел когда-то легендарный Чех свое племя.

Места по-своему интересные.

В жизни Валерия, кстати, немало случалось … нет, не назовешь те события интересными… они были…

Заговорил Семаков про чешскую древность и старину случайно. Однако, словно по приказу какому, снова встала перед Валерием та чукотская давность, когда начались для него жмурки не жмурки, но достоверно… какие-то игры со смертью.

Помнится, за минуту до неминуемого удара о камни, движок чихнул, завел хладнокровно-усердную песню.

Оттянув нос вельбота от ливня соленых брызг, он повел хрупкую посудину по дуге в море.

Потом, как ни в чем ни бывало, опять лодка пошла на север, повторяя в своем движении очертания мысов и бухточек.

Моторист теперь старался держать вельбот под прикрытием того уступа, откуда начиналась плавная равнинность Корякского нагорья. Ведь в морской дали почали бурно вспениваться верхушки волн — усиливался разгул шторма, и лодке, окажись она среди высоченных валов, пришлось бы, ой, несладко!

Страшны утесы, однако нельзя далеко уходить от них.

Молодой учитель, ожидая конца, думал о том, что мало поработал в свои двадцать с небольшим. А затем, когда смерчи в океане смешали воду и небо, ему захотелось поблагодарить спасителя чукчу — тот, не удаляясь от берега, упрямо следовал заданным курсом. Доставлял человека, нужного детям и взрослым, на солидное мероприятие, которое собиралось осуществить много всякого. Очень нужного для жителей поселения.

К Валерию пришла радость понимания: «Мы увернулись от каменных печор! Уйдем от урагана!»

Это сбудется, он еще поработает. От души!

Сегодня, вспоминая давнее событие, Ладейнин, крутя рулем, подумал:

«А ведь пожалел тогда, что есть шанс уйти из жизни, потерять Чукотку, ставшую близкой».

Всё так, но самому себе надо признаться — то была улыбка фортуны.

Вскоре последовала еще одна.

Попав на конференцию учителей, он вдруг получил неожиданную рекомендацию. Поезжай в Москву! Учись там на военного!

Было сказано открытым текстом: время такое, что нужны люди, которым не с руки бояться. Чукчи что говорят? Ладейнин, однако, сгодится. Потому что не так чтобы напрочь боязливый.

Третья улыбка фортуны. Добираясь до столицы, он, потомственный волгарь, припомнил, как еще в школьные годы познакомился в гостях на Владимирщине с ровесницей Валей. Заехал к ней, позвал с собой в Москву. Не просто вам пригласил прокатиться, а увез девушку в качестве законной супруги будущего офицера.

Годы, прожитые в Лефортове… долгая история. Сразу не удалось поступить в академию: ведь был до того учителем начальных классов, никаким не дотошным любителем математики и законов физики.

Провалившись, воспользовался разрешением остаться в академии, служить рядовым. Был зачислен в комендантскую роту. И служил по всем правилам предвоенного времени, и ходил во все наряды, что полагались солдатам, и старался в свободные часы поглубже влезать в математические премудрости.

Куда ж будущему артиллеристу без умения производить точные вычисления?!

Валентина родила сына, пошла работать на мелькомбинат, где заволжская твердая пшеничка превращалась в белоснежную муку.

Не сразу, но пробился на артиллерийский факультет. Прошел усердный курс обучения, и… стали кривыми улыбки фортуны.

Вспомнишь тут Корякское нагорье, океанские валы, бьющие о береговую твердь.

Каменные печоры беды, кажется, взяли за правило с начала войны рубать под корень офицера. Затем — его семью.

Нынешние жмурки, как ни суди, продолжение фронтовых невзгод. Фортуна последние годы поворачивалась то одним ликом, то другим. И остается теперь по прихоти угрюмой неизвестности ждать, ждать, ждать…

Виктору уже не хотелось пребывать, что называется, в присутствии всякого отсутствия. Надоело кимарить — крутил головой, мысленно отмечая знакомые ориентиры.

Спрашивал себя: а будет за тем поворотом, за той рощицей — водонапорная башня с деревянной будкой наверху? Увидев, радовался, что не подкачала память.

Таким вот порядком доставляли ему удовольствие то солидный дом с нижним этажом, сложенным из бульников ближней горушки, а то коровник с подслеповатыми окошками и открытыми настежь воротами, где некогда удалось заполучить оковалок сыра.

— Пошли бычки с телочками на обед!

Ладейнин словно встряхнулся. Уйдя благодаря пассажиру от дней минувших, шумно выдохнул.

Набрал полную грудь воздуха, вливавшегося в кабину через приоткрытое окно, склонил приободрившуюся голову к седоку правого крыла, поинтересовался:

— Касательно бычков, ефрейтор. Есть желание отведать мясного блюда? С картофельными кнедликами? Попытаться можно. Остановимся в деревне…

— Да я не очень…

Майор явно желал развеселить себя и Виктора. Потому что постарался высказаться громко и тоном гораздо более живым:

— Гуся жареного со сладкими черными сливами, нет, обещать не могу. Но копченые сосиски, их еще называют «парками», встречаются в придорожных трактирах. Говорят, правда, что много реже, чем раньше.

— Товарищ майор! Разве прошусь пировать? Я — про живность, что сей момент пошла из распахнутого коровника на травку. На полонины.

Преподаватель, по мнению Виктора, никак не желал задремывать за рулем и потому не прочь был поговорить.

На этот раз его внимание привлекли не бычки и не телочки, а трава на полях.

— Вижу, закарпатские полонины хорошо знакомы. Путь сюда, в сердце Чехии, лежал через Словакию, верно? Приходилось слышать про Дукельский перевал. Сильные там были бои. У наших оказались большие потери. И вот передо мной ефрейтор, которого на перевале не задело. Вообще раны миновали на войне. Бывает же!

— Сам не знаю, почему уцелел. Воевал как все. А боевых друзей не осталось в живых никого. Насчет войны вы очень даже в курсе. Значит, понимаете, что мне быть у фронтовика в ординарцах не зазорно. Даже — наоборот.

Водитель «Симки» читать нотаций не стал. Высказался кратко:

— Что поделаешь! Не положено.

К дороге выбежали две девчушки, которых послали, видимо, по каким-то делам в соседнюю деревню.

Та, что была поменьше — в белых кожаных очень открытых туфельках, похожих на босоножки, в длинных белых гетрах, в красочном сарафане с кружевными оборками понизу — сорвала несколько полевых цветов, радостно замахала проезжавшему автомобилю.

Старшая одернула ее, приказала чинно идти рядом. И они, две малышки, подражая серьезным взрослым женщинам, пошли по тропе сбоку шоссейки, не глядя на посторонних мужчин в легковушке, неизвестно откуда появившейся тут, вблизи поселения, и неизвестно куда устремляющейся.

Высунув руку в окно, Виктор ответно помахал приветливой девчушке, наряженной в праздничный деревенский костюм. Не иначе где-то на семейном торжестве отмечали важное событие.

Отчего не поприветствовать маленьких участников торжества? Пусть продолжают радоваться.

Ладейнин тоже увидел детей.

Их настроение было ему понятно.

Вспомнил своего сына, который любил получать в подарок новые ботинки или рубашку, и лишь на несколько лет был старше большой девочки. Подумал, что вряд ли у Валерки сегодня столь же хорошее настроение. Наверное, сын и жена поделились бы с близким человеком своим счастьем.

А тут… идет после войны один длинный месяц за другим, и никто не собирается делиться с отцом семейства ни заметно большим счастьем, ни горем.

До чего тяжелым было чувство постоянной отстраненности! Той неизвестности, что подразумевает прежде всего…

Ефрейтор приметил и посеревшее лицо шофера «Симки», и нервно дрогнувший кадык под опущенным подбородком.

Что-то не так с майором. Мучает его — это без сомнения — внутренняя, не стихающая боль.

Семакову стало неловко. С невысказанным вопросом глазеть на больного человека — лицом к лицу — не каждый сможет.

Очнувшись и застеснявшись, отвернулся. Скоро, скоро будет курортное лечение. Потом Ладейнина ждет иная дорога. Ходят слухи, что курсы вообще должны прекратить свое существование.

Говорит солдатский телеграф именно это — преподавателей аж с весны поджидает новая служба. В хозвзводе насчет продовольственного снабжения ситуация четкая. Затишье наблюдается.

Да и штабной писарь врать не станет заполошно. Ближе к осени поедут офицеры кто куда.

Будет у каждого своя судьба, отдельная от военных теорий и нераздельно близкая к службе в каком-нибудь полку.

Кому она как неожиданная планида, а Виктору не хочется покидать горную Чехию.

Стоит, к примеру, нынешнее лето. Так ведь оно какое? Насквозь солнечное и напрочь, без дождей, жаркое.

Небо, если смотреть вверх, чаще всего такое, что до чертиков оно полное прозрачности, несказанной высоты, а по вечерам тонкого пряного аромата вечнозеленых елей и можжевельника.

То-то и оно, горные небеса кругом.

Хоть поезжай в аккуратные Судеты, хоть в зеленую лесистую Шумаву.

Интересная повсюду жизнь — в долинах, где скворцы обжили фруктовые сады, а также среди холмов, где черные вороны издавна чувствовали себя полными хозяевами.

В родной деревне, если тебя отправят домой, все дороги, все тропинки кругом давным-давно еще в детстве исхожены. Разве не так?

— Ефрейтор! О чём мечтания? — подал голос водитель легковушки.

Виктор встрепенулся. Тот, кажись, приметил, как пассажир бочком-бочком притерся к боковому окошку и уперся глазами в небеса.

Надо что-то вразумительное ответить. И что здесь умное скажешь? Когда нет наверху ни единой тучки?

Замялся пассажир, смущенно заерзал на своем сидении. Майор — видно, боль отпустила малость — спокойно продолжал:

— Посадки хмеля пошли. Здесь, в долине реки, растениям очевидно живется неплохо. Высоченные шесты, и все сплошь увиты густой листвой. Эти шпалеры навевают, небось, мечтания.

— Товарищ майор! Если б я вел машину, какие дела? — дипломатично сказал Виктор. — Смотрел бы на дорогу. А так ведь… смотри куда хочешь.

— Может, потом и подменишь меня. Кстати, где едем? Знаешь?

Со всей возможной солидной степенностью окинув взглядом чашу долины, волнистую окружность обнимающих ее вершин Среднегорья, ефрейтор не шибко торопливо, однако же весомо и очень уверенно произнес:

— Так точно. Река Огрже. Тут в поселениях многие занимаются хмелем.

— Любишь здешнее пиво?

Теперь солидность была бы не в пример лишней, Семаков ее и не стал выказывать. Сохраняя чувство собственного достоинства, предложил Валерию нотку мужского взаимопонимания в дальнейшем обсуждении интересного, по солдатским меркам, вопроса:

— Кто не без греха. Но за рулем ни-ни. Придерживаюсь. К тому же перед поездкой всегда… это… дают инструкцию.

Ладейнин мерку принял. Но и пошутить при всем том не забыл:

— Вот и вернулись мы к твой тайне. Инструктировали тебя.

Ефрейтор постарался вернуть разговор в русло более обстоятельной беседы. Чтоб самому не ударить лицом в грязь и собеседнику намекнуть, что с его не шибко могучим здоровьем стоит поберечь себя.

— А как же?! Когда за баранкой?! Насчет напитков … всегда… всем… и вам, кажись, будет полезно. Если в какую харчевню завернем.

— Понятно. Даже одной кружки принимать не советуешь. А сам, едучи пассажиром, не так чтобы очень против.

Тюльпаны Семакова и щеки пониже них полыхнули, голову будто обдало малиновым жаром расплавленного металла. Отведать холодного пивка сейчас, в самый разгар дня, в нагретой солнцем кабине — уж чего лучше!

Пришла горяче-жгучая мысль: «Эх, майор! Хорошо ты меня понимаешь. Только слишком крепок насчет помощников. А ведь я бы в ординарцы пошел враз и навсегда. Как есть с дорогой душой!»

Встречный воздух потерял прохладную свежесть, стал суше. Его взвихренные легковушкой волны уже не были столь желанными, мягко поглаживающими, освежающими.

В кабине ощутимо пахло бензином, дорожной пылью. Не добавляли приятственно-ароматных запахов горячая кожа сидений и застарело-серая матерчатая обивка автомобильных внутренностей.

Путешественникам, как ни суди, самое время было — размять ноги на воле. Подышать травяными настоями в перелеске. Полюбоваться излучиной реки, с листвяным противоположным берегом, с темновато изумрудными печорами поднимающегося к небу крутого лесистого холмогорья.

Водитель трофейной, видавшей виды «Симки» и пассажир вышли из остановившейся на отдых машины. Прошли вдоль долинного водотока, не очень-то спешащего навевать прохладу в эти жаркие послеобеденные часы.

Увидев ниже по течению красные, коричневые, испятнанные зеленью высоких деревьев и поблескивающие на солнце крыши какого-то поселения, Ладейнин сказал спутнику.

— Вот что, сопровождающий. Нечего нам тут без толку пребывать. Пойдем лучше посидим.

Семаков проследил его взгляд, мигом сообразил:

— Посидим? Как люди? В дорожном трактире? Разрешите немножко туда порулить. А то прям руки чешутся. Поскольку сильно отученные от пассажирского безделья.

— Ну, давай. Раз уж невмоготу стало.

Усевшись за баранку, Виктор высказался мысленно теперь уже с дополнительными подробностями: «Сейчас малость порулим. Потом возьмемся за дело более обстоятельно. В полном соответствии с теми инструкциями, которые здесь больному не по душе».

Миновали прозрачную рощицу, где редкий дубовый подрост возвышался над лесной подстилкой с обилием мелких каменьев.

Затем проследовали вдоль череды высоких деревянных тычков, увитых плетями хмеля, чьи листья пусть не отличались лопушистыми калибрами, особой величиной, но зато привлекали внимание пружинисто упругими толстыми жилками, что просвечивали сквозь сочную, густого замеса темную зелень.

Въехали в местечко с аккуратными улочками, уютными домами.

Некоторые из усадебных построек походили на празднично роскошные матрасы — были раскрашены желтыми, коричневыми полосами, проходившими по всему внешнему периметру оштукатуренных стен.

Виктор ехал медленно. Он искал харчевню такую, чтоб выглядела достаточно прилично и не стала бы наводить больного майора на мысль поголодать. Дорога на курорт, в конце концов, оказалась длинной; нужно было не только посидеть, отдохнуть, но и заправиться.

Молча глядя вперед, преподаватель не вмешивался в манипуляции ефрейтора с рулем.

Что ж, можно тогда крутить баранку, что называется, с умом. Удастся когда стать ординарцем, не удастся, а лучше продвигаться ответственно, с намерением выбрать наилучший вариант.

Лавки — даже если они зазывно распахивали на улицу двери — водителя не заинтересовали.

И хлебные, и мясные готовы были предложить одну лишь сухомятку. Для желудка майора подобная еда пошла бы во вред.

Что уж тогда говорить про магазинчики, где на полках стояли звонкие стаканы, толстобокие кружки и кувшины! Посудное изобилие — это вовсе не то изобилие качественных кулинарных предложений, которых жаждал дотошный армеец, сопровождающий офицера бойкий солдат Семаков.

Увидев трактир, чье название было выведено очень крупными буквами и к тому же яркой масляной краской на хорошо загрунтованных, чистых досках, ефрейтор дал отставку сомнениям, нажал на тормоз.

Внешний вид заведения внушал надежду: хорошего человека, преподавателя с курсов начальствующего состава, тут не разочаруют угощениями.

Встретил посетителей низенький, довольно объемистый в талии хозяин, бывший в этом изрядном — пусть и провинциальном заведении — одновременно официантом и барменом. Он сразу же пригласил офицера к бочонку с пивом, что располагался на массивной подставке в углу помещения.

Еще не полюбопытствовав, будет ли пан предаваться обильным возлияниям, почал одна за другой наполнять кружки и пододвигать их поближе к гостю.

Дескать, невозможно поверить, что здесь кто-то позволит себе отказаться от солидного угощения.

Неужели с принимающей стороны не будет проявлено должного уважения?! Оно очень высокое — вон сколько наполнено кружек! И, позвольте заметить, разве замечательный пан не разрешит хозяину бочонка немножко заработать в середине жаркой недели? В прискорбно безлюдный час?

Ладейнин, не ожидавший столь гостеприимного напора, был не то, чтобы ошарашен, но — из песни слова не выкинешь — почувствовал себя неловко.

Непроизвольно замотал головой в смущенном отрицании обильного пиршества.

Объяснения — что и как — не прояснили бы ситуацию. Если только не начать с коры мерзлой осины. Поэтому в них вступать не поспешил.

Просто позвал ефрейтора и, отступив на шаг от всех этих кружек с пышными шапками пены, негромко сообщил:

— Мне, как известно, всё оно ни к чему. Сопровождающему тоже вроде бы не нужно. Впрочем, стоит ли обижать хозяина? Можно порционно угоститься… Или как?

— Сопровождающему?.. Если только одну порцию, — у шофера хозвзвода было такое умное выражение лица, повернутого к пивному бармену, и таким оно высветилось лукавством, когда оказалось повернутым к офицеру, что Ладейнин чуть не рассмеялся.

Отвернулся от бочонка, пошел к окну, сел за дубовый стол, чья массивность позволяла предполагать: здесь наверняка дозволялось даже стучать кружками по столешнице.

Во всяком случае, трактирная мебель выглядела убедительной.

Позволив Семакову завладеть порцией, хозяин поспешил к Валерию.

Зачем же сидеть просто так? Это скучно — сидеть без рогаликов. Без превосходных колбасок, которые называются шпекачками и которые очень вкусны со сладкой горчицей.

Что мог хозяину ответить нынешний пан офицер, коль желудок сильно сжался и заныл? Пусть местные вкусности употребляет в свое удовольствие проголодавшийся ефрейтор.

— Есть у вас каша? Манная? На молоке?

Если б трактирщик умел делать глаза квадратными, уж смастерил бы на своем лице что-нибудь этакое. Но, видать, нечасто доводилось тут, в окружении добротно крепких мебелей, сотворять фантастически необыкновенные квадраты.

Он широко растворил… овалы.

Да, пусть поразились манке на молоке именно что реальные, пусть и не очень ординарные геометрические фигуры.

Они были столь крупные, что засияли сразу же выпуклой белизной и не затерялись в мясном изобилии щек.

С этими своими овалами, в этой своей шерстяной — несмотря на полуденную теплынь — бархатисто малахитовой жилетке он стоял объемистым столбом. Помолчав, поизумлявшись на бравого армейца с восточных краев, постарался согнуться в пояснично вежливом наклоне:

— Должна тут быть каша?

— Пожалуйста… Или никак невозможно?

— Почему нельзя для пана офицера? Десять минут. Не больше.

Потихоньку отступая, не отводя глаз от человека, у которого висело на ремне личное оружие, хозяин приличного заведения старался не совершить ошибку — не сотворить какого-нибудь такого движения, чтобы владельцу пистолета захотелось положить оружие на стол.

Ладейнин хмыкнул, кивком указал Семакову на пятившегося трактирщика — видал, что делает здесь каша?

Ефрейтор согласно кивнул в ответ. Конечно, пугать никто никого не намеревался, а если каких-то пару лет назад в пивной буянили германцы, то это их дела, арийские.

Вздохнув, Валерий положил локти на деревянную, местами потемневшую столешницу, подпер голову ладонями. Вроде бы не очень долго пришлось вести машину, а вот устал всё-таки.

За окном блестел на солнце мир поселения — с разноцветными крышами, фруктовыми деревьями в садочках, парусами облаков, неспешно возникающими вдали и в безмолвной синеве наплывающими на тихое чешское местечко.

Здесь в стекла домов гляделись ветки яблонь со зреющими стаканообразными плодами: старинные розмарины обещали неплохой урожай.

Вишни — с ягодками более светлыми, нежели известные Валерию до черноты красные плоды кустистых «владимирок» — податливо гнулись к земле.

На них стаями сидели воробьи, повсюду, как водится, охочие до вишневого спелого угощенья.

Не было ни детонирующих — от встречи с землей — самолетных бомб, ни фонтанов от снарядных разрывов. Даже трескотни автоматных очередей не доносилось оттуда, с заоконного пространства.

А в ушах внезапно зазвенело, будто Ладейнина настигла, накрыла волна адского грохота. Словно контузия порешила справлять свой праздник.

Он принялся тереть виски, чтобы ушла та музыка звонких и очень частых стеклянных капель, что по обыкновению сопровождала это страдание — эту боль от проснувшейся раны.

Дело было в том, что майору вдруг пришло на ум: семьи больше нет. Он больше не увидит ни жену, ни сына Валерку. Никогда.

Понимание пришло — как тротиловый удар огромной мощи.

Потом звон в голове стих. Послевоенный мир донес через тонкое оконное стекло ленивый брёх дворовых псов, петушиное пенье.

Ладейнин глядел, как Семаков расправляется со шпекачками, щедро употребляя темно-коричневую приправу.

Почему-то крутилось в мозгах слово: «Горчица!»

Частая болезненная капель перестала вливаться в уши. Но под ложечкой болело всё сильнее.

Наступал вечер. Звезды в горном небе, где свет их всегда четче и ярче, пока еще не появились.

Вливалась в неширокие ущелья, в озерные котловины белесая влажная муть, предвещая холодную ночь.

«Надо бы фары включить», — подумалось Ладейнину.

Потянул было руку, ан дорога вывернула к долгожданному городку. Автомобиль промчался мимо крайних домов, тесно прижавшихся к скалам. Выехал к набережной, снова поднялся к стене каменных громад.

У входа в небольшой военный санаторий горели фонари под козырьками, защищавшими лампы от дождей. Дверь была закрыта.

Из-за угла выглянул кот, фыркнул, недовольно ощерясь. Боком, боком пошел — исчез.

Черные массивные петли двери даже и не думали поворачиваться.

— Не рановато ли улеглись тут спать? — удивлялся ефрейтор, пытаясь то поднять, то опустить неподдающуюся ручку.

— Справа там шнур звонка. Подергай, — предложил водитель «Симки».

Он достал с заднего сиденья фибровый чемоданчик, проверил багажник. Захлопнув его, с удовлетворением сам себе доложил:

— Дело сделано. Прибыли без происшествий.

Незадолго до прибытия Ладейнин старательно уверял себя, что не стоит отчаиваться, надо ждать и продолжать поиски семьи. Успокоилась немного душевная рана.

Во всяком случае, поджидая того момента, когда откроют дверь, он стоял прямо. Не сгибался от приступа телесных страданий, всегда готовых добавить новых мук.

— Значит, вам я больше ненужный? — с видимой горечью произнес шофер хозвзвода, мечтавший задержаться в городке.

Появилась девушка в длинном платье с буфами. В цветастом коротком переднике. На нем — по голубому полотну — оранжевые квадратики усердно чередовались с белыми, а на миловидном лице встречающей высветилась приветливость, проявилась усердная готовность быть полезной.

— До свидания. Надеюсь, ефрейтор, еще увидимся, — дипломатично попрощался Валерий с прилежным армейцем, своим сопровождающим.

В холле санатория воздух был теплей, нежели на улице.

Пахло здесь не туманной горной сыростью, где вовсю благоухали вечнозеленые красавицы ели. Почему-то из коридора тянуло камфорой. Или — точнее! — смесью резкой валерьянки и мягко возбуждающей камфоры.

У преподавателя с курсов начальствующего состава вдаваться в детали недавно здесь происходившего не представляло интереса. И так было понятно — около часа назад привезли пожилого, нуждающегося в уходе офицера, и у того после долгой дороги, с ее подъемами и крутыми виражами, приключились сердечные сбои.

— Документы пана майора оформят утром, — подошла, закрыв на задвижку дверь, невысокая девушка, чей голос Валерию сразу понравился.

Он был нежно певучим, негромким, успокаивающим. И приглашал повнимательней вглядеться в миловидное лицо встречающей.

Неженатым гостям санатория, как отметил для себя Ладейнин, уж точно была забота, чтобы и к словам прислушаться, и к неброской приветливой красоте присмотреться.

— Мне понятно, что у вас имеются заблаговременные сведения о прибывающих, — усмехнулся. Добавил спокойно. — Если можно оформить завтра, пусть будет завтра.

В ответ — никакого, чтоб очень заметного и хорошо видного, в глазах смущения или волнения. Слова, где имелся намек на некоторые важные обстоятельства, не произвели особого впечатления.

Валерию ничего не оставалось, как признаться себе самому: просто молодую особу проинструктировали, а до некоторых привходящих моментов сурового послевоенного быта ей не приходилось еще доходить.

Та принялась обстоятельно объяснять: с постоянной палатой всё определится, когда утром объявится врач, когда придет на работу сестра-хозяйка, или как там офицеры называют ее — комендант? Вот когда окажутся на местах все, от кого зависит расселение прибывающих в санаторий, тогда станет хорошо.

— Сейчас провожу вас в комнату временного проживания… пребывания…

«О чём разговор? — думал Валерий. — Мне всё равно. Сейчас лягу и буду спать без задних ног. Давно такого не было у меня, чтоб полдня за рулем. Голова опять что-то разболелась. Как есть вся чугунная».

Размеренная преподавательская жизнь отучила без последствий впитывать вал разнообразных впечатлений, что хочешь не хочешь, а предлагает любое долгое автомобильное путешествие.

Ранам ведь не прикажешь, они свое талдычат — а не слишком ли ты утруждаешься, добрый молодец, при нашем обязательном присутствии?

«Надо поскорей лечь. Факт усталости не проигнорируешь. Семаков — тому продолжение горной дороги в охотку, раз не очутился в ординарцах — погнал “Симку” на удивление резво. Ему еще ехать и ехать. Всю ночь. А он лихо жмет на “газ”. Почему? Повезло молодцу, немецкое железо, как говорится, обошло стороной. Меня, кажется, шатает. Что еще за черт?»

Ладейнин шел по коридору, чувствуя, что не в силах отвлечься от навязчивых тягучих мыслей. Он не прочь был постоять, опереться рукой о стену, но девушка уходила от него, уходила в неизвестное продолжение коридора… куда-то вдаль…

Он старался не отстать.

Не хотелось выказывать свою слабость. Сдвинув брови, наклонившись вперед, он шел следом за ней. Будто ему надо было как раз двигаться, двигаться … идти в атаку… опять…

Полыхали комнатные стекла жаром брусничного цвета. Солнечные лучи, преломляясь в разные цвета, дугами висели на стенах. В углу над дверью они почему-то вздымались фонтаном к потолку.

«Окна старые. Наверное, стекла были выплавлены еще в прошлом веке. Из-за неравномерности слоев, из-за всяких минеральных примесей играет наверху радуга, — догадался Валерий. — Красиво. Однако она может кое-кому навевать мысли о чертовщине. Ладно, вставать пора».

Поднявшись и с хрустом потянувшись, он подошел к форточке.

Из окна не видать было крыш городка, но зато давай, новоиспеченный обитатель санатория, любуйся замшелой стеной у соседней постройки времен императора Франца-Иосифа!

Было подобное соображение у тех, кто организовал тут военный санаторий, или не было — какая разница? У майора наблюдалось настроение такое, что можно было вновь усаживаться и писать письма. Потому что хотелось верить в лучшее.

Не зря всё-таки утверждает народная мудрость: утро вечера мудренее. Война, как ни суди, закончилась, и верх остался за теми, кто был истинно достоин победы. Майор тоже расписался на поверженном рейхстаге … когда это случилось?

Год назад? Не остыла душа, и желается ей, чтобы продолжался праздник. Так что давнишний император не в счет!

Пусть он здесь царствовал, доложил сам себе Ладейнин, но бравый солдат Швейк уважал тогдашнюю армию не очень. Не станет и наш брат шибко восхищаться имперской замшелостью. А лучше мы откроем форточку и подышим целебным воздухом Рудных гор.

По-армейски аккуратно заправил кровать, снова подошел к окну. Дотронувшись до стекла, обнаружил — оно холодное, как лед.

Стало понятно, что здесь ветры-утренники и порывисты, и по-мартовски свежи. С близких вершин даже летом спускается бодрящий воздух высокого неба с его льдистыми, стратосферно серебристыми облаками.

— Хорошо! — Валерий не смог удержаться от восхищения. — Освежает!

Он с удовольствием ополоснул лицо из кувшина, стоявшего на столике возле умывальника.

В кране что-то слабосильно пошумливало, ничуть не желая хоть чуть-чуть окропить ладони. Поэтому воспользоваться водопроводом по программе более полной, нежели простое бульканье, не удалось.

Городок вряд ли представлял интерес для воюющих сторон. Если падали бомбы на его улицы, то скорее всего лишь изредка. Больших разрушений не наблюдалось. И значит, водопровод, коль случайно досталось ему на орехи, здесь должны починить в скором времени.

— Будем надеяться, — высказался Валерий, ни к кому конкретно не обращаясь, демонстрируя самому себе бодрое самочувствие.

Постучавшись, осторожно выглянула из дверного проема девушка, встречавшая гостей вечером и обещавшая, что всё будет с утра пораньше. Будет — как полагается.

На лице у нее ни следа от дежурства. Ночное бдение, если оно последовало вслед за расселением гостей, не смогло наложить печать присущими ему атрибутами на молодость.

Измятость и бледность кожи, от недосыпа круги под глазами и тусклый от усталости взор — всё отсутствовало напрочь. Юность цветущая торжествовала.

Увидев эту свежесть бархатно спелого персика, Ладейнин поразился молодой силе и, не найдя слов для приветствия, лишь молча кивнул в ответ на радостное «здравствуйте».

Появился мужчина в белом халате — моложавый, с выраженными рубцами ранений на лбу и щеках.

— Томаш Фаиала. Если позволите, ваш врач.

У Валерия возникло предчувствие, что майору слишком многое решили позволить. Здесь тебе и Семаков, и чешский лекарь.

Вслед за тем пришло запоздалое соображение: со своими догадками куда торопишься, майор? Если от ординарца удалось отбояриться, то с медиками картина получается иная. Вряд ли преподавателю с курсов начальствующего состава разрешат самолично назначать себе доктора, выбирать лекарства…

Вот тебе, майор, славянский товарищ по оружию, и дозволяется тебе верить, что фронтовая косточка не оставит в покое больного, пока всерьез не поставит офицера на ноги.

Насчет боевого прошлого Фиалы ошибки не случилось.

— Санбат был под обстрелом, — пояснил Томаш, заметив, куда нацелены глаза майора. — Чехословацкая часть проходила Дукельский перевал. Немцы сопротивлялись изо всех сил. Мне, как и многим другим, попало сильно. Как говорят русские, попортило шкуру.

Значит, тут некоторые спрашивают позволения лечить? Простая вежливость или… пусть не так чтобы очень простая… Ладейнину не захотелось вдаваться в детали.

Нынешние послевоенные дела сложны. В Европе хватает военных повсюду. Открыто стоят части союзников. Свободней вздохнули противники нацистов. Стараются скрыть свое прошлое некоторые личности из числа фашистских карателей.

А чех… Что ж, армейскому лекарю проще понять, с какой стати ноют раны у солдат. Пусть продолжает свою службу чехословацкий корпус и лично врач Фиала, чьи рубцы на лице стали враз симпатичны Ладейнину.

Хотел было Валерий пошутить: позволяю быть моим врачом. Однако поняв, что шутка может показаться неудачной, решил рта не раскрывать.

— Разрешите представить Мартину Блажекову, — сказал вежливый Томаш. — Она проводит вас в палату старших офицеров на втором этаже. Санаторий у нас небольшой. Комнат пока что немного. Если покажется тесновато, приносим свои извинения.

— Какие извинения? — удивился Валерий. — Спасибо, что приютили на ваших замечательных водах. Столь известных по всей Европе.

Краем глаза он видел, как за окном разгоралось пламя солнечного пожара, прогонявшего с улиц городка утреннюю влажноватую сырость. Убиравшего мокрые пятна на мостовой.

Этот по-летнему старательный дворник с небес — ишь, какие горячие лучи! — с усердием наступал на прохладу, льющуюся на городскую речку с высот Рудных гор. Скоро набережная приобретет вид какого-нибудь теплого южного курорта.

Сейчас бы выйти на улицу! Чтобы прогуляться по булыжным мостовым. Среди старинных построек, предлагавших вспоминать всё, что знаешь о давних временах.

В Центральной Европе, известно, с избытком случалось всякое. Досточтимо интересное. А здесь тебе — чистый заповедник исторических реалий, если не впрямую повествующих о прошлых событиях, то уж в обязательности напоминающих об очень многом.

А что говорит Фиала?

Тот, представив девушку, — которая если и радовалась, то исключительно лишь солнечному утру, — продолжал свою вежливою речь:

— Сопроводительные документы прошу оставить Мартине. Она всё оформит в лучшем виде. Покажет, где находится помещение столовой. Потом, после завтрака, жду вас у себя в кабинете. Введу майора в курс лечения. Оно специфическое у нас.

Деревянная лестница, ведущая на второй этаж, узка и длинна.

Ступеньки прочные чистые, но от времени потемневшие, словно по дубовым доскам прошлись едкой морилкой и покрыли тотчас лаком. Чтобы цвет уважаемой крепкой старины сохранился в неприкосновенности.

Под яловыми дорожными сапогами Валерия дерево поскрипывало.

Желая, чтоб звук был не слишком громким, не заглушал разговорчивую девушку, Ладейнин ставил твердые каблуки осторожно.

Придерживался за перила, круто уходящие с первого этажа на второй, помогал сапогам не греметь и вслушивался в голос, льющийся сверху.

Мартина весело объясняла:

— Кот, что стоит наверху, он почему надувает щеки? Мошенник. И чувствует себя важной персоной. Хозяин самый главный. Понимаете?

— С жуликами дела не имел. Затрудняюсь их понимать. Но… хотелось бы знать, что сотворила персона.

Девушка замедлила шаги. Полуобернувшись лукаво посмотрела на офицера, столь серьезно озаботившегося вопросом кошачьего присутствия. Продолжила продвижение по крутой восходящей.

Прибывший майор с ее точки зрения оказался человеком достаточно сообразительным, чтобы увидеть в веселом щебетанье не только желание безответственно поболтать.

Одновременно приметил нечто такое… такое… которое представляло познавательный интерес. Он далеко не был равнодушным гостем, этот офицер, недавно помогавший соотечественникам прогнать фашистов.

И видимо, не собирался очень сильно важничать здесь. Если не теряя чувства собственного достоинства, он довольно искренно, с вопросом вовсе не наигранным, обратил взор к коту, чересчур много о себе возомнившему.

Что касается Ладейнина… исключительный интерес пушистая персона вряд ли представляла. Уши как уши, стоят торчком и при том кое-где рваные. Усы как усы, хоть шикарно длинные.

Есть лохматые вислоухие дворняги среди собак, почему не наблюдаться обыкновенным персонам среди кошачьего племени с его богатым подшерстком?

Не исключались, правда, в поведении некоторых котов какие-то аномалии.

Остановившись, Мартина посмотрела вниз, на гранитные плиты вестибюля.

Перила, стремившиеся вверх, опирались на резные деревянные столбики, не сказать чтобы слишком толстые на вид. Они выглядели скорее изящно тонкими побегами тропических пальм, нежели основательно могучими подпорками, сотворенными из шумавских дубов.

Валерию никак не могло прийти в голову, что они чрезмерно крепкие, сверх меры надежные. Поэтому он заволновался, когда девушка всей грудью налегла на перила и принялась что-то рассматривать на первом этаже.

Непроизвольно ухватив балясину возле себя, скосил глаза вниз: что там приключилось?

Вестибюль — пол, стены, конторка у входа — был погружен в утреннюю тишину и неяркость сонного полумрака, поскольку ночное освещение уже выключили.

Откуда-то проникал, тянулся в дальнюю часть помещения тонкий солнечный луч. Он ничуть не старался разогнать лиловатую сумеречность, а скорее выявлял, подчеркивал гранитную мрачность этих грузных темных плит недавно вымытого пола.

Снизу ощутимо тянуло тщательной приборкой — сыроватой прохладой и химически духовитой чистотой, свойственной европейским аптекам. С ними Ладейнину приходилось иметь дела в Германии, Польше, Венгрии.

Хочешь не хочешь, а приходилось на скорую руку попользоваться лекарствами, коль неожиданно сдавало здоровье. Перехватишь где-нибудь в дороге таблетку, оно и…

— Всё в порядке. Не видно тёти. Не будет мне выговора!

Отлепившись от перил, Мартина снова зашагала по лестнице к наблюдавшему за визитерами коту. Но тут же, словно вспомнив нечто неотложное и очень важное, вновь остановилась, обернулась, направила на майора заблестевшие непонятным оживлением глаза:

— Тетя могла бы возражать. А раз ее пока что нет, мы с вами сейчас возьмем и обсудим это.

Сапоги Валерия в следующую минуту начали проверять прочность дощечек, что выстилали коридор второго этажа.

Плотно пригнанные одна к другой, блестевшие наподобие паркета в Екатерининском дворце, где когда-то молодой артиллерист постигал академическую науку, они стойко воспринимали удары кованых каблуков. Не скрипели, не поддавались нажиму, не заставляли тебя качаться, ровно они были здесь идущим — летающие качели.

В этом смысле дубово-прочная, однако беззаботно фривольная лестница давала здешнему паркету определенную фору.

Нельзя было не заметить, шумавские ступеньки превосходили музыкальностью коридор, благопристойный и уныло пустынный в этот тихий час.

Вздернув брови и покачав головой, Ладейнин сам себе отдал мысленный приказ: правила проживания станем в дальнейшем неукоснительно соблюдать, поскольку в чужой монастырь не ходят со своим уставом и коваными каблуками дорожных сапог не тревожат поутру сон отдыхающих.

Раз тут предполагается соблюдение паркетной тишины, Валерий будет продвигаться без лишнего шума-грохота. Не танк всё-таки.

Но, кажется, у сопровождения до сих пор не спешит исчезнуть предмет разговора. Кое-какие пожилые женщины способны внезапно объявиться и поставить препоны всяческим обсуждениям?

— Возражения со стороны тети? Если она здесь большой командир… Не знаю, что мы должны обсуждать, но лучше, наверное…

Вид у майора был вполне серьезный. Но в его словах прозвучала та легкая веселость, что позволяла предполагать: офицер не очень-то предрасположен дожидаться появления большого начальства. В лице неведомой родственницы со стороны Мартины.

Однако девушка не могла не понять — не надо говорить загадками, суетиться на скрипучих дубовых ступеньках, бросаться грудью на перила и навязывать новым жильцам свои страхи. Лучше сразу приступить к делу, раз есть нужда кое-что доложить спутнику.

Разговор, конечно же, свелся к поведению толстощекого кота.

Родственница — юной особы по фамилии Блажекова — имела прочную любовь к театрам. Некогда, пребывая в Праге, она частенько ходила на столичные спектакли, и ей, завзятой театралке…

— Она мне сама рассказывала, — объясняла Мартина. — Увидев однажды кота в своей ложе, пошла к директору. Что еще такое?! А если тут чересчур самостоятельные персоны начнут прогуливаться по сцене во время представления?

Ладейнин не выдержал, подсказал:

— Ничего хорошего для старательных актеров не получится.

Оказалось, тетя была неотступно решительной, имела непростой характер. Она потребовала от дирекции театра очень серьезных действий. Кота отловили, отвезли далеко за город. Некоторое время спектакли шли в благоприятной атмосфере, потом трудности возобновились.

Усатая особа, что была себе на уме, вернулась в свой дом. Ее отвезли подальше, но она снова объявилась по месту проживания. Театралка-тетя не успокаивалась, ставила перед дирекцией новые задачи. Нескоро это случилось, и всё-таки с незаконным вселением удалось справиться.

— У кошачьей породы характер, выходит, не сахар, — вздохнул Ладейнин. — Слишком он… боевой, что ли. Ишь как тётю допекал!

Мартина счастливо улыбалась:

— Ой, как мне это нравится. Вы всё понимаете!

— Чего здесь трудного? Коса нашла на камень. У самостоятельной персоны, легко догадаться, решимости отстоять свой дом — выше головы. А родственница ваша имела железную волю, и тёте нипочем были все персоны.

Чуть не подпрыгнув от радости, девушка принялась воодушевленно объяснять: да, характер у пожилой женщины не очень-то покладистый и приятный. Иногда тебя так отчитают. Хоть плачь, словно ты недостаточно разумная школьница. Приходится побаиваться тётю, пусть с гимназическими науками сегодня покончено. Без ее разрешения, может, и не стоило рассказывать о прошлой жизни. Но офицер, который очень умен и всё понимает, будто какой генерал, имеет право знать, что кот наверху…

Девушка во все глаза смотрела на Валерия, и в ее порывистых движениях скользила нескрываемая радость, нежданно обнаруженное счастье взаимопонимания, доверия. Она прям-таки светилась восхищением.

«Что за черт!? — подумал он. — Она со своей радостью с Луны свалилась? Не давал я поводов восхищаться собой! Делать мне больше нечего, что ли?»

Надо было что-то сказать. Чтобы поумерить все эти восторги, не имеющие под собой никакой реальной почвы.

Он решительно прервал поток слов Мартины:

— Здешний Котофей считает санаторий своим законным жилищем. Прогнать самовольного вселенца не удается. К сожалению, вам я не помощник. Куда его нести? В горы? Не понесу, не просите!

Спутница ждала другой реакции. Ей хотелось бы услышать нечто шутливое, легкое, чтобы продолжать беседу, а тут прозвучал суровый приговор. Она замолчала, оживленная праздничность ушла из глаз, и Валерию осталось лишь лицезреть быстро удаляющуюся, чуть поникшую спину.

Ладейнин шел следом, в голове крутилось:

«Тут никто не собирался отправлять майора к горным вершинам поближе. Хотели просто поговорить, разве не так?»

У Мартины вдруг появилось желание повидать свою родственницу, которая могла воспользоваться другим входом, чтобы пройти в кладовую, где хранилось санаторное имущество — простыни, пододеяльники, наволочки.

Направилась ко второй лестнице. К той, что находилась в конце коридора и позволяла спуститься не только на первый этаж, но даже в подвальное помещение.

Блажекова, убыстряя шаги, спешила вниз, пока не увидела запертую дверь. Распахиваться та не расстаралась.

Удар сжатым кулачком по филенке. Толчок плечом.

Старайся не старайся, никого тут не было, и Валерию со смущением объяснили:

— Тёти нет. Но лучше меня говорит она по-русски. Ей проще, чем мне. Она бы сказала так, чтоб вы не волновались. И не ходили в горы.

— Не стоит беспокоиться, — он произнес эти слова как можно спокойней, с вежливостью, где неявно присутствовали заморозки раннего чукотского лета. — Решение уже принято. А что касается моей сопровождающей, ее знание русского языка меня вполне удовлетворяет.

Вторая лестница. Новый подъем на второй этаж. Восхождение по узким ступенькам, напоминавшим о шумавском происхождении.

Перила без тех изящных подпорок, что призывали бы полюбоваться мастерством краснодеревщиков, но сказать: тут наблюдалась слабина, — это было бы неверно.

Пусть не увидишь искусства деревообработки, а всё-таки заметишь толстую массивность дубовых стоек, без шикарного лакового блеска, грубо вытесанных. При том демонстративно крепких, надежно поддерживающих круто вздымающуюся перильную балясину.

Кирпичная красно-коричневая стена по правую руку. В каплях старой известки, что применялась лет сто назад, — старинной и от несомненной своей древности посеревшей, местами даже ставшей мглисто темной.

Далеко не парадная лестница. Черный ход, как говорится.

Валерий опять шел следом за девушкой.

На сей раз ее спина не выказывала уныния. Выглядела попрямее. Если не веселей, то уж отчетливо поуверенней.

Вторичное шествие по коридору — в обратном направлении — было бы скучным, если б Валерий, проходя небольшой зал, не приметил: стену, где находились оконные проемы, кто-то догадался украсить интересными полотенцами. Они висели, аккуратно вышитые красными крестиками, меж стеклянных листов коричневых рам. И если не отсвечивали солнечным блеском в простенках, то уж определенно добавляли праздничности в атмосферу пустынного зала, куда уже начали со внутреннего дворика проникать лучи огненного горного светила.

От Мартины не ускользнуло — майор крутит головой, не то восхищаясь, не то удивляясь увиденному. Она шагнула к окнам, обвела рукой стену с ее выставочно-полотняными экспонатами:

— Раньше тут не было санатория для военных. Тетя задолго до войны видела, что в некоторых русских домах украшали стены вышивками. Предложила: пусть приезжающие чувствуют себя здесь хорошо. Вот ей и разрешили повесить…

— Чтоб офицерам было… как дома? — уточнил Валерий.

— Плохо разве?

— Почему? Спасибо, — пошел было дальше, но тут же встал, как вкопанный.

Приглашающий жест рукой. Полупоклон.

Пропустил вперед девушку.

При этом подумал:

«Можно, конечно, украшать стены. Однако по давнишнему этикету преимущественно “красный угол” облачался таким образом. Родственница Блажековой некогда побывала в России? Интересная выходит история».

Заморозки чукотского лета растаяли, словно пришедшее с Тихого океана тепло начало наступать на печоры прибрежья и пробудило в душе приезжего учителя воспоминания о недавнем Владивостоке. О знакомой веселой школьнице и владимирском доме, где в углу ее старая бабушка повесила много лет назад красивые полотенчики.

В палате старших офицеров при закрытой форточке было очень тепло. Явственно ощущался бодрящий аромат одеколона, недавно употребленного после бритья.

Окна здесь тянулись не столько в высоту, сколько в ширину — чуть не вовсю стену с шиком распахнулись. Оттого для всякого сюда входящего наполнялась комната ощущением неожиданно большого пространства и тем изобилием проникновенного света, что обычно ожидается где-нибудь на улице. Под бездонным куполом открытого неба.

Подойдя к подоконнику, Валерий прищурился, чтоб поуменьшить напор солнечного ливня, обрушившегося на глаза.

Открывшаяся панорама звала, что называется, на волю, предлагая промерить нетерпеливыми шагами городок с его радужным разноцветьем где оштукатуренных, где замшелых стен. С чередой парадных, над которыми пузырями висели фонари на железных кронштейнах.

Отсюда хорошо просматривались тесно стоящие дома, гребенка не столь далеких вершин, мощеная гранитом набережная. И узкая река — тот стремительный горный поток, которому удалось разделить поселение напополам.

Видимо, речка была очень быстрой: по ней плыли шапки белой пены, покачиваясь на завихрениях водоворотных струй.

Здешние горы с их лесистыми ущельями и уютными городками не отличались той мрачной суровой красотой, которая в свое время поразила Валерия на Чукотке. Открывающиеся картины нисколько тебя не тревожили — скорее согревали сердце, являя взору бодрую новизну, пробуждая свежесть помолодевших чувств.

— Вот ваше место. Располагайтесь, — Мартина, вставшая было рядом с майором, двинулась по параболе в угол, вправо от двери.

Ладейнин в ответ согласно покивал, внимательней оглядел палату.

Три высокие тумбочки, накрытые белыми накрахмаленными скатерками с роскошно лохматыми нитяными кисточками. Три кровати вовсе не армейского образца, то есть — приметно широкие, полутораспальные, блестевшие гладким хромом узорчатых спинок.

Пусть это не выглядело умопомрачительной роскошью, но апартаменты не избалованному бытом Ладейнину показались на диво богатыми.

Особенно поразило то, что лежало на кроватях. Разве же в офицерских общежитиях он видел пододеяльники с прямоугольным вырезом, где пыжились очень толстые, махрово шерстистые одеяла сочного вишневого цвета?

Простынками в своих временных жилищах укрывались хоть капитаны, хоть майоры — простынками, а сверху солдатской байкой, обычно невразумительно серого коленкора.

— Куда пропали мои соседи? — обратился Валерий к своей сопровождающей, полагая, что вспоминать весь прошедший год вовсе необязательно. Не к спеху, коль новая обстановка вызывает вопросы, которые требуют разъяснений.

Четкий армеец, он всегда есть строгий к порядку человек. Сие говаривал замкомвзвода в годы рядового, потом ефрейторского пребывания молодого учителя в Лефортово. И нынешнему солидному преподавателю эту науку не резон забывать. Верно, артиллерист?

«Так точно, — усмешливо доложил сам себе майор. — Не мешает оценить ситуацию».

Девушка подняла лучистые глаза на офицера, сказала смущенно:

— Все ушли на завтрак. Мы с вами задержались возле кладовой. Простите. Я не хотела…

— Не надо извиняться, — у Валерия дернулись уголки губ в полуулыбке. — Готов повторить, что Мартина Блажекова хорошо знает русский язык. Наверняка, не хуже своей родственницы.

Юная особа увидела в простых словах, вероятно, что-то необычное. Глаза вспыхнули с новой силой, буквально обдав офицера глянцевито-ярким светом празднества с новогодней открытки.

Какие там красочные календарные или весеннее-майские картины сопровождающей привиделись, поди и сообрази. Но что касается майора, он помыслил на сей счет вполне приземленно:

«Разулыбался тут кое-кто. Удивил Мартину своими чистыми белыми зубами. И что сейчас? Начнет нынче гость вдаваться в подробности чукотской жизни, где не было места обильным медам? Не стоит, пожалуй. И о войне, которая была вовсе не сахар, тоже не время распространяться. Сберег, как говорится, зубы, да вот что другое съесть, кроме каши...»

Повернуться и отправиться по свои делам, что было бы вполне естественно, Блажекова не поторопилась.

Вместо этого принялась поправлять вишневый четырехугольник на кровати, одновременно искоса поглядывая на гостя и выкладывая факты непростой жизни. Нет, не собственной, примечательно короткой, а тётиной, довольно-таки длинной и на удивление извилистой.

— Моя родственница Маржена Плицкова была в России, когда случился октябрь. Царя не стало, и захотелось увидеть страну с ее новыми порядками. Через несколько лет вернулась домой. Перед войной, вы знаете, были тревожные годы. Она решила принять участие в работе общества чехословацко-советской дружбы.

«Где тогда пребывал молодой учитель? — подумалось Валерию. — Познавал печоры Корякского нагорья. Занимался с детьми арифметикой и письмом. Посещал стойбища, где оставались проблемы с неграмотностью. Однажды летом наблюдал, как чукчи добывали кита. Что тут скажешь, неуютно в холодном океане. Даже на большом корабле не отпускает тебя, никакого не морехода, чувство озноба. А уж когда посреди студеных волн окажешься на вельботе, да еще ближе к ночи, — это... Твоя крошечная жизнь колышется в громадном просторе, словно микроскопическая пылинка в немыслимо глубоком небе, в бездонно черном космосе, где нисколько не тесно миллиардам огромных светил. Пусть нет в тебе смертельного ужаса, но определенно есть оно — потрясение, которое невозможно выразить словами».

Блажекова повела глазами, оглядывая углы просторной палаты. Видимо, пожелала убедиться, что сегодня нет необходимости заниматься тут уборкой.

Направилась было к двери. Поколебавшись, остановилась:

— Мои родители погибли в сорок втором году.

Слез не было. Однако по лбу скользнула, исчезла и, объявившись вновь, укрепилась над переносицей грустная морщинка.

Сообразив, что Мартине явно не хотелось развивать в разговоре печальную тему, Ладейнин среагировал быстро:

— У ваших здешних постояльцев, у большинства из них, схожие душевные раны. Примите искренние соболезнования.

Девушка, опустив голову, неуверенно продолжила историю семейных мучений:

— Тетя увезла меня из Праги. Подальше из города, где были облавы. Мы осели тут. Плицкова по старости лет уже не работает в лечебнице. А я пристроилась. Маржена приходит чуть не каждый день, помогает принимать приезжающих. А также оказывает помощь в кладовой. Ну, и мне — тоже. У нас ведь небольшой персонал. Вы еще увидите ее, мою родственницу. Она строгая, оттого что добрая. Переживает за меня.

— Пани Плицкова спасла племяннице жизнь. Пани Блажекова не забывает добро, — Ладейнин открывал свой чемоданчик, и слова были произнесены не то, чтобы равнодушно, однако же несколько отстраненно. Догадавшись, что неуместен тон, Валерий поспешил добавить. — Нетрудно понять, что пережитое связывает вас очень крепко. А вот у меня близкие…

— Погибли? Все?

— Может быть... Никаких сведений, — голова поникла над раскрытым чемоданчиком. — …Все последние годы…

Руки опустились на темную фибровую крышку.

Зазвенел в висках гостя стеклянный перезвон, никому неслышный и при этом громкий, вполне реальный.

Пальцы двинулись туда, где лежал походный скарб. Начали перебирать весь нехитрый набор вещей, словно хозяин их внезапно забыл, что и для какой цели положил сюда.

Больше от майора не последовало слов. Даже отстраненно задумчивых.

Увидев реакцию офицера на свой вопрос, в безапелляционной краткости своей прозвучавший довольно жестко, девушка, полуотвернушись и зарумянившись, произнесла то, что в полной мере обнаружило и ее скромность, и ее по-настоящему сочувствующую душевность:

— Хочу сказать… не надо называть меня пани Блажекова. Лучше просто — Мартина. Раз мы с вами познакомились… к чему эта официальность?

— Правильно, — согласился Валерий, мельком взглянув на молодую сопровождающую, и продолжил выкладывать из походной ёмкости свои вещи.

Давай, майор, трудись! Сосредоточенно и старательно опустошай нутро своего обтрепанного фибрового саквояжика, давно уже похожего на мятый вещмешок!

Когда вот так — с непреклонной серьезностью — возьмешься за дело, глядишь и поутихнет стеклярус в голове.

Действия должны совершаться поочередно. Появляется на свет лиловая пластмассовая мыльница с вензелем на крышке. Аббревиатура исполнена темно-синей замысловатой латиницей.

Теперь наступила очередь опасной бритвы, некогда сотворенной фирмой «Золинген». В гладкой, продуманно изогнутой, очень удобной ручке проявилось желание мастеров прославить не только записных брадобреев, но и в равной степени знатоков твердосплавного металлопроизводства.

Вслед за приспособлением для изничтожения щетины, постоянно возобновляющейся на щеках, следуют, конечно же, две тяжелых чашечки из нержавеющей стали. Они прекрасно способствуют тому, чтобы ополаскивать лезвие, острое и тонкое, словно лист бумаги.

Вот зубная щетка в твердом футляре, надежно оберегающим длинную гребенку жестких волосинок от соприкосновения с посторонними предметами.

Напоследок достать надо непременно томик рассказов Короленко в коленкоровом переплете. С картонной заплаткой на корешке.

Время не пощадило букв, составляющих — бордовой лесенкой по акварельно голубому фону — название книги. Подкачал и колонтитул на первой странице, но интерес к старой литературе у Ладейнина оставался. Тем более, что одинокие вечера оказывались довольно иногда длинными.

Валерий поднял глаза на безмолвно стоящую сопровождающую. Попытался извиняюще улыбнуться.

Почувствовал — губы предприняли попытку перекоситься. Упрыгнуть куда-то в сторону.

Если начнет дрожать подбородок, девушка может испугаться. Вдаваться в объяснения насчет давнего ранения не входило в расчеты офицера.

Ладейнин поскорей отвернулся.

Решительная отмашка ребром ладони. В сторону стены с распахнутым простором широких окон.

Глаза упираются в прибрежье заречных холмов, в это скалистое многообразие, обнимающее по раннему времени вовсе не очень людный городок.

Там редкие прохожие фланировали вдоль набережной, совершая утренний моцион — курортно ленивый, но, по всей видимости, вмененный здешними лекарями в суровую обязанность приезжим, имеющим желание непременно выздороветь.

— Насчет многозначительного словечка «пани»… Когда есть знакомство с теми, кто разбил фашистских бестий, действительно забыть о заковыристом «панстве» неплохо. Лучше нам, обычным людям, дружить на равных.

Мартина вдруг закраснелась. Отчаянно, чуть не до слез. Поспешно, словно вспомнив о неотложных делах, пошла прочь из комнаты.

У выхода пересилила себя, замедлила шаги.

Лукавый, исподлобья, быстрый взгляд на Валерия. Ничего не значащее резюме:

— Спасибо.

— За что? — вот уж действительно не осилить загадку, почему, с какой стати заслужил вдруг благодарность.

— Вы погуляли со мной по коридору, — сопровождающая скользнула за дверь, и та мгновенно захлопнулась.

То не было прозрением: голову от уха до уха, со лба и вплоть скончания затылка заполнило недоумение, обжигающее в своей неподсудной искренности. Оно оказалось настолько горячим, что растопило, напрочь удалило стеклярусный спазм. Пришли в обеспокоенное шевеление, просветленно двинулись вперед мысли, и одна из них закончилась вопросом:

«Странно всё-таки. Что произошло с Блажековой?»

И как раз тут возникло то, что можно было определить как намек на запоздалое прозрение:

«Я понравился девушке?»

Он достал небольшое карманное зеркальце, которым обычно пользовался при бритье.

В нем лицо виделось… просто лицом.

Ничего особенного. Что называется, не первый парень на деревне. Вряд ли подобная физиономия способна ошеломлять неопытных девиц сногсшибательной внешностью.

Другое дело, когда брови погуще, нос повыразительней, губы завлекательней — чтобы рельеф обозначился в той пейзажной красе, которая именно что захватывает дух.

Мужику зачем глядеть орлом? Природа шанс дает. Она помогает женскому полу не отворачивать в поспешности взора.

Среднегорье, наблюдаемое в твоем зеркальце, Ладейнин, способно лишь вызывать тоску по горной гряде с Казбеками, с глубокими глазами озер, с жарким солнцем, сияющим до самозабвенности близко. Очень близко.

И коль ты гордому соколиному роду не совсем свой… Нет, не стоило говорить Блажековой про дружбу.

Юная особа, умеющая легко смущаться в полном соответствии со своим требовательным возрастом, смогла понять слова офицера в более рельефном смысле. И теперь майору предстоит объяснить ей: он имел в виду прежде всего неравенство среди людей, нежели какие-то особые отношения с медперсоналом.

Часть 2

Тепло июльского полдня

Квадратный стол накрыт белоснежной скатертью.

Края этого до странности чистого льняного покрывала без длинноволосых кисточек. Если чем приметны, то лишь красновато-малиновой нитяной вышивкой.

Кайма гляделась достаточно празднично, чтобы гостю задаться вопросом. Родство с коридорными полотенчиками? Допустить сей факт можно, хотя мало верилось, что пожилая женщина занималась многотрудным украшательством и в столовой тоже.

Скорее всего пример оказался заразительным, и теперь вкушающие пищу получили возможность иметь продолжение навеваемого обстановкой хорошего настроения.

После общения с Блажековой оно у Ладейнина было озадаченным. Сказать, что плохим или превосходным… зачем обманывать самого себя? Именно что прежним — с грузом забот, не имеющих финала.

Не надо тешиться какими-то иллюзиями. И позволять мыслям улетать в туманные дали, где захотелось бы пребывать в дальнейшем.

Пусть там могли быть райские кущи. Грёзы не для майора.

В конце концов, разумные правила поведения предлагает жизнь.

Кое-кто не мечтал о роскошном столованье, проживая на Чукотке. Долгие годы пребывая на фронте, где поначалу имел солдатский котелок лишь… и ложку.

Миска и вилка появились позже. В конце войны, когда звезды на погонах стали заметно весомее.

Особо стильных скатертей не было в жизни Валерия никогда. Насчет фантазий там тоже было не густо.

«Если сейчас помечтать, — он устроился на стуле поудобней, — не отказался бы от волжской ухи. От вареного, например, судачка. В нем нет мелких ершистых костей, а вкус такой… Впрочем, волгарь будет сидеть спокойно. Как сказал Семаков, на курорте полагается лечиться. Что означает — питаться по норме и есть то, что дают».

Дежурный стол оказался не только элегантно миловидным, но и достаточно мудрым.

Точнее — предусмотрительным.

Врач еще не осмотрел приезжего офицера, не успел назначить ему скрупулезно выверенную диету. Поэтому и поставили поверх льняной красоты вначале аккуратную порцию картофельного пюре с паровой котлетой на просторном фарфоре, затем — бледно окрашенный клубничный кисель, вовсе не до краев наполнявший узкий стаканчик с радужными разводами на тонком стекле.

После вчерашней манной каши аппетит не пострадал, и еда была уничтожена в два приема.

Стесняться какая нужда?

Наметанный глаз враз определил наличие щадящих признаков и в тщательно протертой картошке, и в мягком мясе, где напрочь отсутствовали даже намеки на волокна каких-нибудь сухожилий, столь трудно перевариваемых больным желудком.

Пора подниматься, освобождать помещение. Коль сделал свое дело. И не помешал врачебным предусмотрительным усилиям. И положительно заморил червячка.

Но если самому себе честно признаться, нет желания покидать насиженное местечко, где скатерки неплохо сочетаются с цветовой игрой жизнерадостных стаканов.

«Богемская мануфактура. Восстановлено производство или нет? Кто его знает. Всё же таковские изделия не так дешевы, чтобы запросто сиять в лечебном заведении. И вот пожалуйста — они присутствуют вполне рентабельно. Чтобы поднимать тонус товарищам по оружию. Кто здесь не способен прочувствовать застольную фактуру? Тем более, что не болит под ложечкой? В животе — что есть, то есть — ощутимая легкость. Которая наводит на мысль еще чего-нибудь отведать».

Валерий неохотно поднялся со стула.

Тебе, майор, не резон нагружаться. Свободно можешь совершить ошибку. А ты нынче одинок перед картошкой и говядиной, доказательно лишен здоровья и должен быть сам себе заботливым помощником.

Не мешает вспомнить Семакова, который собирался стать ординарцем и не хотел шарашить больного по колдобинам.

Всё верно. Никто не двигал тут горы, чтобы просить дополнительный паёк. И у всех одна потребность — навестить врачебный кабинет в соответствии с указанием доктора.

Старый знакомый?

Нет, Фиала не был довоенным приятелем Ладейнина. Хотя в Екатерининском дворце хватало слушателей и многие из них познавали военную премудрость на артиллерийском потоке совместно с Валерием.

Давнишние друзья…. Кто из молодых лейтенантов погиб под Москвой, кто попал в плен и сгинул там.

Об одном сокурснике с полгода назад интересовались в особом порядке. Он побывал в немецких лагерях, выжил. Теперь проходил проверку где-то в дальних краях.

Честным парнем слыл. Авось, доказал, что не имел удовольствия служить фашистам. Дошла до Валерия также и такая новость — выпуск сорок первого года отличился. Кое-кто ходит нынче в полковниках и служит в Генштабе по артиллерийскому ведомству.

Так что можно одним довоенным приятелям посочувствовать, а кое-кого по старой памяти полагается и поздравить с повышением по службе.

С врачами до войны разговор был короткий. Поскольку не жаловался на здоровье курсант Ладейнин. Не имел привычки старательно общаться хоть с многомудрыми терапевтами, хоть с бальнеологическими знатоками.

Однако Томаш встречает тебя, майор, как старого приятеля. Радушно, добросердечно, будто когда-то рядышком стояли на поверках в Лефортово.

Прежние довоенные времена общими не были, а с фашистской чумой сражались офицеры плечом к плечу. И такое положение вещей позволяет военному врачу Фиале встречать тебя как однополчанина.

Почему не ответить улыбкой на добрую улыбку?

Валерий приветствует Томаша, принимает предложение присесть в кресло сбоку массивного стола с двумя тумбами, где наблюдается обилие выдвижных ящиков и вязь резных деревянных завитушек. Мебель в кабинете явно доставленная из какого-то чешского особняка, не имевшего отношения к аскетизму лечебных учреждений.

Бальнеологам, видимо, не по душе была обстановка курортных заведений, что осталась после ухода немецких оккупантов из города.

Вот они и расстарались насчет колорита. Национального. Славянского.

Беседа началась с общих фраз. И поскольку время от времени участник Дукельского сражения вставлял вопросы касательно самочувствия гостя, было видно: идет прощупывание обстановки.

Доктору хотелось уяснить, насколько прочны оборонительные редуты болезни. И — каковы особенности той жестокой схватки, что ведет организм майора с коварным врагом.

Скрывать сечу с какой стати? Тут ведь имеется настильный шрапнельный огонь, когда сообща страдают ноги, спина, голова. Четкая лавина бед.

Заметно также продвижение противной стороны с ее умельством применять непредсказуемые фугасные взрывы. Пламя сокрытого свойства. Зачастую оно возникает внезапно, выказывая лютость, так сказать, внутреннего характера. Глубоко внутреннего.

«Мы с Фиалой не одного взвода солдаты, — размышлял Валерий. — У него раны другого порядка. Их следы глубокие, они легко читаются на лице, и стереть их невозможно. Здесь не однополчане мы, но определенно соратники. Оба пострадали. В дозе весьма ощутимой. Позволяющей нам понимать друг друга без слов. Мне, к примеру, ясно, о чем Томаш может думать, глядя на себя в зеркало… Был он до войны женат или нет? Это ведь имеет сейчас значение, верно?»

Девушки в разговоре Ладейнина и врача не присутствовали.

Однако некие соображения уже витали в курортной атмосфере, столь способной для неспешных прогулок. По улицам тихого старинного местечка. По уютным скверикам, в глубине которых прятались знаменитые источники оздоровительной воды.

Блажекова поторопила события?

Догадок на сей счет не было у майора. И не питало домыслов дотошливое зеркальце для бритья. То самое, что приехало на лечебные воды в компании с произведениями Короленко.

А если Блажекова погуляла с офицером по коридору, то давным-давно прощена застенчивая девичья уловка.

Валерий уже и не помнил о сопровождающей.

Наступал тот момент, когда заканчивается врачебное обследование с его элементами деликатного допроса. Картина заболевания проясняется. Докторская беседа с пациентом начинает плавно перетекать в русло … уговоров?

Не совсем так. Ведь важно объяснить ту систему лечения, которая должна приняться за дело и в короткий срок привести к успеху.

— Дорогой мой боевой товарищ! — для вящей убедительности подняв палец, Фиала неотлагательно приступил к изложению курортных принципов. — В шестнадцатом веке здешний лекарь Чаер… кажется, его звали Мацек… впрочем, это не важно. Он обнаружил удивительную закономерность… Как же его по имени-то?

Томаш на мгновение задумался. Весело подмигнул Валерию:

— Я ведь не из местных эскулапов. Недавно сюда прибыл. В соответствии с указанием Праги. Значит, имею право некоторые детали пропустить. Поскольку не в них суть. Прощаете военврача генерала Свободы?

Ладейнин серьезно ответил:

— Согласен на Мацека.

— Благодарю. Поскольку взаимопонимание нам не помешает.

Майор на той же ноте довел до сведения доктора:

— Я мешать не собираюсь.

— Очень хорошо. Мы должны победить. Итак, о сути процесса. При лечении больных лучше всего чередовать прием ванн с приемом воды внутрь.

— Не отказываюсь купаться. Готов пить вашу минералку сколько нужно. Война кончилась, а служба продолжается, и надо подлечить тело. Вот моя позиция.

— Что ж, если закрепиться на такой позиции, то результат будет быстрым. Восстановится функция желудка. Уйдут симптомы воспаления. Вы почувствуете, что иммунные, то есть защитные, свойства организма заметно повышаются.

— Рад слышать, — Ладейнин решительно хлопнул ладонью по колену. — Не лучший вариант быть постоянным пациентом санчасти. Хоть сейчас иду чередовать. Приказывайте!

Фиала засмеялся, блеснув плоскими лопаточками зубов из-под рыжеватых пышных усов. Щеки сразу округлились, на них появились добродушные, жизнерадостные до невозможности ямочки, и от глаз прыснули, побежали во все стороны суетливые, однако ничуть не старящие доктора морщинки.

Мысль Томаша отобразилась на лице во всей полноте. Ишь, каков молодец, этот кадровый воин! Показывает себя косточка армейская.

Шутка прозвучала или не совсем шутка, но ведь нравится настроение майора. Куда хуже, когда тебе с охотой предъявляют немощную слабость, недостаточную волю к выздоровлению.

Готовность пациента изничтожить хворобу обещала бальнеологам отсутствие лишних хлопот. Офицер станет педантично следить за расписанием процедур. Это ж будет никакой не больной — часовой на посту!

Такого нет нужды воодушевлять на подвиги самоограничения. Что называется, не побежит на танцульки. А тут ведь хватает этого — всяческого общения в старинных залах, где чуть не каждый день звучит прелестная музыка.

Пребывание на водах имеет особенность не всем знакомую всё же. Кое-что ощутимо давит на психику.

Поднявшись из-за своего обширного стола и переместившись поближе к приоткрытому окну, Томаш собрался было дать справку — указать на красивую анфиладу многовозрастных зданий, поведать в подробностях о предлагаемых курортом развлечениях, которые могут помешать ускоренному процессу выздоровления.

Одно дело, когда гость посещает лишь источники, а другое — когда ему во благо всяческие пляски, сопутствующие им спиртные напитки, азартные игры и прочее, прочее…

Хорошо, если ему не нужны излишества. А всё же столько здесь соблазнов, что можно ознакомить человека с перечнем обольщений, от которых следует сразу же отказаться.

Поглядев на постепенно заполнявшуюся людьми набережную, Томаш вернулся на рабочее место. Сейчас говорить на щекотливую тему — дразнить гусей, разве не так?

Всему свое время. Будет сбой — случится разговор.

В конце концов, достаточно ясно офицер дал понять: для него имеют важность отнюдь не удовольствия летнего отдыха.

— Вот что я вам скажу, — произнес Томаш, вновь усаживаясь и поднимая на безмятежно сидевшего пациента глаза, нагруженные всепонимающей врачебной мудростью. — Шутки ваши мне нравятся. Как и серьезность. Поэтому продолжаю. Метод нашего доброго Мацека дополнил не менее добрый доктор Бартушек, который выяснил: пить лечебную воду лучше вовсе не у себя в палате. И не в столовой.

— А где же?

— Прогуливаясь к источнику. Будете ходить пешком. Это улучшает целебное воздействие ванн.

Фиала начал перебирать белые плотные листки, которые были у него сложены стопочкой на краю столешницы.

Валерий ожидал, что ему сразу же выдадут направление для приема ванн. Однако Томаш со своими принципами, поддерживающими систему оздоровления, еще не выдохся.

Перестал копаться в бумагах. Вновь поднял вверх указующий перст:

— Теперь у нас по всему курорту проложены пешеходные дорожки. Длина их — от трех до пяти километров. Гуляйте, набирайтесь сил, гоните прочь неприятные симптомы заболевания. Даю гарантию: мы вас подремонтируем.

И он, заглядывая в лицо гостя щелочками сузившихся глаз, поинтересовался:

— Как вам перспектива?

— Нормальная, — ответил Валерий. — В самый раз.

День третий.

Перед приезжим еще не раскрылись полностью тайны Рудных гор. А ему уже понятно, что где-то в штольнях, в древних печорах скал, продолжается вековая работа гномов-копателей.

Недаром при свете звезд — до того, как проснулись обитатели палат — начало погромыхивать вдали.

Словно покатились с гребня на гранитный гребень по каменным поднятиям Центральной Европы тяжелые тележки рудокопов. Заполненные разноцветным щебнем, добытым в недрах Среднегорья.

Если не доехало изумрудное и сапфировое богатство до городка, то долетел с прохладных вершин дождик, сбрызнул черепичные крыши, прошумел по листве уличных деревьев. И куда нелегкая унесла его? Поди, русак, и догадайся.

Однако — точнее точного, что за холмы и долы. На восток, куда европейские тучи, когда они объявляются, имеют обыкновение плыть без устали день за днем.

Волгарю не в диковинку мокрый наступ облаков. Вот только среднее течение реки, знакомое Валерию еще с детства, соседствовало с жаркими степями. Само собой, июльские погоды там были всё же посуше.

И когда тебя донимают хворости…

Выйдя после завтрака на урез набережной, Ладейнин пожалел, что не взял плащ-палатку. Под рубашку задувало весьма ощутимо.

Ветер, унесший горную мокреть, продолжал свое развеселое гуляние вдоль по ущелью, где расположилось поселение с журчащим изобилием источников.

На высоких склонах качались кудрявые кроны. Поспешно обсыхали обвисло-мокрые листья. А много выше с горных поднятий снимались, уходили прочь серые в белых яблоках табуны облаков.

Вот и солнце проглянуло, обещая докучливо раскалять те крыши, где тонкое железо сменило древнюю черепицу.

Городок оживал после ночного гула и грома, извилистые улочки наполнялись людьми — многоцветьем платьев и шляпок, пиджаков и жилеток.

Двухэтажные по преимуществу постройки, взбирающиеся к небесам лесенкой. Есть и трехэтажные, вида вполне башенного, с металлическими шпилями и флюгерами. У реки тесно сдвинулись — неяркого, однако же теплого, каштаново-карминного колера — стены, обращенные к центру поселения.

Глубокие арки старых зданий. Новые подъезды в стиле европейского модерна, распахнутые с шиком и демонстративной зазывностью.

Дома, дома…

Через неширокую речку — узкий мостовой переход.

Если по дощатому настилу беспрепятственно разойтись, то лишь двум не шибко торопким пешеходам.

Ну, и какой открывается вид с другого берега? Более крутой подъем в гущу островерхих построек, защищенных от сползания в быстрый поток каменными стенками? Или всё те же законные тридцать градусов булыжных мостовых, преодолеть которые сможет не каждая легковушка?

Валерий стоял, смотрел. Вспоминал свою «Симку», удачливого Семакова, которому ни один придорожный трактир своими толстыми сардельками и горчицей не способен испортить настроение.

Вдруг появилось ощущение — несмотря на то, что завтрак опять прошел нормально — немилосердного дискомфорта, душевного неуюта. Что-то вокруг такое начало твориться…

Разве у машины там, вдали, отказали тормоза?

Может, с противоположного склона полетел, сорвался в городскую водную артерию несчастный автомобиль?

Ничего похожего не случилось, а тревога подступала. И вот она уже стоит в горле комком неожиданной судороги. Даже мускулы шеи вдруг заболели.

«Прошло три дня. Что до сих пор не сделано? Я не написал письмо. — Мысль возникла внезапно, и она была обжигающей, словно пролитый кипяток. — А ведь они ждут!»

Ладейнин не смог бы объяснить, почему пришло к нему, прочно утвердилось это соображение — будто именно сегодня они должны быть непременно рядом. Жена Валентина и сын Валерка.

Да он ничего и не растолковывал сам себе, а просто пошагал назад.

Сочинял письмо, и когда он обращался к очередному адресату, сердце наполнилось обнадеживающим предчувствием. Еще немного подождать, и тогда они, жена и сын, обязательно будут рядом. Снова и навсегда.

Затем разноголосое пение охотно проводило тебя, Валерий.

Со всем своим звучным удовольствием сопроводило, с тем непременным оркестровым инструментарием ступенек, который аккомпанировал каждому, кто со второго этажа спускался к плитам вестибюля и выходил на улицу, чтобы двигаться от сквера к скверу по заветам доброго доктора Бартушека.

Миновав музыку, уже хорошо знакомую, и отправив с почты просительное послание в Москву, Ладейнин сызнова принялся осуществлять предписанный променад.

И вряд ли Фиала сказал бы, что поднадзорная армейская косточка напрочь обленилась.

Чтобы вдругорядь не возвращаться с намеченного пути следования, Валерий захватил с собой плащ-палатку, свернутую в аккуратный валик на ремешке.

Помимо простых вышагиваний от мосточка да к другому дощатому переходу и затем к третьему, он позволял себе переходить с берега на берег, рассматривая склоны гор.

На сей раз было иное ощущение — отступило недовольство самим собой, пришло то спокойствие исполненного долга, что позволяло иметь надежду на лучшие времена.

С этой верой в будущую счастливую жизнь можно было тут ходить офицеру. Вперед и назад.

По заведомой спирали, по любой кривой.

Хоть беглым шагом передвигайся, хоть тихой сапой — со скоростью улитки, когда есть возможность лучше видеть борта ущелья.

Оно — с природными красотами, особенностями здешнего зодчества, перемещением облаков над скальными вершинами — гостям достойный объект для рассматривания.

Ладейнин решил идти вниз, вдоль изгибов бурного потока, к площади, где располагался общественный центр города.

Пусть полного умиротворения сейчас не было, а всё же дышалось посвободней.

В такой же точно степени полегче, когда тебе открытую рану очистят от пыли, продезинфицируют жгучей настойкой черного йода, перебинтуют по мере возможности и…

Психология не психология, а кое-что известно Ладейнину про то, как надо держаться, получив зазубренный осколок в качестве подарка судьбы.

Коль попал в санбат — скрипи зубами, но своей дожидайся очереди. Не раз такое случалось. Так что… когда-никогда, доберется до тебя целительный нож той полевой хирургии, что исправно старалась ставить на ноги солдат прошедшей войны.

«Фортуне образумиться не мешало бы, — шли гуськом супротивные относительно рокового наступа соображения. — А если не к спеху сударыне, надо что сделать? Посматривай, Валерий, по сторонам, словно ты ничего, кроме пустынных песков Заволжья, не видал никогда. Глазей основательно, с неуступчивым интересом и назойливым любопытством, хоть на колдовские горы, хоть на лопающиеся пузыри в реке. Гони прочь приступы тоски».

Ох, какая здесь присутствовала насущная правда!

Преподавательство всегда на том стояло, что учитывало нюансы.

Раз ты спец в этом деле еще со времен Чукотки, возьми и сам себе объясни: размеренный образ жизни хандре — или еще говорят, сплину — вовсе не препон. Смена впечатлений как раз взбодрит, уведет от настроя, вошедшего уже в обыденную привычку. Как звенящая головная боль. Как острый желудочный спазм. Не грех от всех этих зазубренностей уйти…ходя вдоль впечатлений… ходя поперек…

Так оно и происходит. Во всяком случае, пребывание в бальнеологической лечебнице пока что не стало в тягость майору с курсов начальствующего состава.

Всё правильно. Тебе, Ладейнин, есть смысл продолжать интенсивное ознакомление с местными примечательностями.

Слишком много ручьев вливается в горный поток, чтобы ему на выходе из поселения не располнеть, не вздуться. И не наполнить берега, что называется, всклень.

Верхняя часть города заметно прохладнее той, что находится у речного расширения. Великолепное понизовье. Обилие воды сопровождается здесь по закону Среднегорья роскошным богатством теплолюбивой зелени.

Царственное изобилие затейливых построек. Привлекающих неравнодушный взор. Удивляющих неординарностью. Обещающих повышенный комфорт.

Сегодня Ладейнин тут — в нижней части курорта, где красиво и тепло. А также очень светло, потому что борта ущелья далеко отпрыгнули друг от друга.

Что было вчера? Майор поднимался ближе к вершинам скалистой гряды. И хвалил себя за то, что с недавних пор не забывает брать в дорогу плащ-палатку.

Он имел возможность, завернувшись в нее, спокойно стоять, смотреть на клубы сгущающиеся туманной взвеси, наблюдать, как бессильно скользят по непромокаемой ткани капли холодного конденсата.

Похваливал себя за предусмотрительность и был доволен тем обстоятельством, что ежедневные прогулки по свежему воздуху прибавили бодрой силы.

Маловато любителей сюда подниматься, чтобы с ловкостью прыгать по камням. Ладейнину удалось в числе немногих проявить молодую сноровку.

Когда Томаш узнал об этом, он посоветовал не увлекаться трудными путешествиями. При этом не скрыл смешка:

— Ишь, помчался выздоравливать! Не стоит покидать нас раньше времени.

— Почему — раньше?

— Потому что бабушка надвое сказала.

— Как это — надвое?

— Можно уехать в родную воинскую часть. Можно уехать прямиком на больничную койку.

— Согласен никуда пока что не покидать.

— Так оно будет лучше. Не забывайте про наши скромные, более пологие, но очень полезные пешеходные дорожки. — Томаш протянул Валерию листочек с новым направлением на процедуры.

Добравшись сегодня до нижней части городка, Ладейнин дальше не пошел. Вспомнив наставления доктора, повернул назад — иначе слишком длинным могло получиться путешествие.

Шагал по набережной, размышлял, глядя на дышащие теплом струи:

«Из недр планеты поднимается этот поток, не иначе. Откуда взяться талым сходам с ледников, коль в Среднегорье нет Монбланов? Оттого и температурит река, что под камнями кочегарка — век за веком жарит, подбрасывает парку наверх. Матушка Земля держит людей на поверхности хоть твердью, а хоть и всей целебной мощью своей. Нам, ее детям, побольше бы разума…»

Навстречу Валерию двигались по набережной… кто? Все больше недужные, слабые, в боях покалеченные, и не думать об этом больном послевоенном потоке — попробуй не думать.

По мере того, как солнце поднималось выше, парок исчезал.

Его интенсивный исход уменьшался, и когда тепло июльского полдня восторжествовало над влажноватой прохладой, река в ложбине каменных складок под лучами горячего светила просияла внезапным аквамарином.

Какая странная перемена декораций!

Валерий приблизился к парапету, глянул вниз, в глубину того прекрасного облака, что спустилось — упало из небесной пронзительной синевы! — в щель чешского Среднегорья.

Нет, полностью следы планетной кочегарки не исчезли.

Там, на дне потока, перекрещивались беловатые струи минерального настоя, которому было неуютно в жарком магматическом подземелье. Которому вынь да положь вырваться мощным родником в придонье быстрой воды.

А что если сменить декорацию более кардинально?

Нет нужды постоянно двигаться в строгом соответствии с проворными поворотами набережной. Можно дать себе волю и ушагать… куда? В сторону сада, обозначенного кованой декоративной решеткой.

Тутошняя раковина оркестра, тщательно выкрашенная внутри масляными белилами, празднично блестит в надежде ближе к вечеру приютить дирижера и его музыкальных соратников. Пусть себе торжественно и важно сверкает, дожидаясь звона литавр, мелодичности флейт и скрипок, но сейчас ее зазывная праздничность не представляет особого интереса.

Пешеход может бестрепетно миновать сад, выйти на параллельную улочку и, поднимаясь по ней, совершить восхождение к тем солидным зданиям, где кое-кто именно в эти полуденные часы ожидает посетителей.

Судя по всему, то был уже торговый пригород.

Просторно, в окружении вековых дубов, стоят каменные постройки времен Франца-Иосифа. Той империи давно уже нет. Чешский писатель вместе со своими персонажами прошелся по ее просторам, посмеялся вдоволь над несуразностями правления.

Кому как, а Ладейнину после знакомства с бравым солдатом Гашека стала видней имперская слабость, проявленная еще в битвах с Бонапартом, как и понятней стал неминуемый развал государства. Зато Чехия не пропала. Жива, несмотря на две мировые войны.

Жизнестойкость нации сильней искусственно созданных границ между странами, разве не так?

Наполеон, этот революционный генерал, старавшийся монархическими способами раздвинуть границы Франции, не преуспел в своих попытках. А вот республиканское устройство его страны держится крепко. Почему? Наверное, потому что французы склонны к выгодам именно такого существования. И в меньшей степени ценят агрессивное имперское величие, порождающее лишь беспокойство соседей.

Чехам тоже по душе республиканские порядки. Ныне — хоть в больших городах, хоть в здешних уютных двориках — не встретишь персоны вроде фельдкурата Отто Каца. Другие люди берут в руки оружие, когда надо защищать страну.

Им удалось избавиться от всех этих Величеств — государей либо феодальной, либо фюрерской закваски. И сегодня что хочется? Поприветствовать человека, не похожего на выходца из малоприятного прошлого.

Валерию приветливо кивают. Он и не спрашивает ни о чем, но ему раз, и снова, и за другим разом подсказывают: если надо пройти к торговой улице, то в двориках запутаешься, лучше идти по асфальтированной тропке, поднимающейся прямо к магазинам. А вообще-то направление выбрано правильно. Тут ведь все дешевле, чем в дорогом на покупки центре. Можно приобрести почти любой сувенир за полцены.

Тропка привела к началу того уличного оживления, что именуется если не площадью, то протяженной площадкой местных лавочек.

Вот из-за холма вырос, встал размашисто-ширококрылый дом, вонзая в дорожную брусчатку арки нижнего этажа.

Верх неприметно серый, не отличающийся ни высотой, ни архитектурными украшениями. Состоял он, видимо, сплошь из не очень взыскательных жилых помещений. Но арки — нет, были достойно выложены белым кирпичом, призванным привлечь внимание прохожих и убедить их в устойчивой основательности здешней торговли.

Они тянулись от края до края здания, и каждая была изрядно массивной, тенисто глубокой, и каждая имела в конце каменного углубления неизменную дубовую дверь с широкими медными полосами упрочнения.

Дескать, есть что оберегать, поскольку имеется изобилие всяческого товара.

А если кому взбредет на ум безденежно, воровски здесь попользоваться, то нечего и пытаться — фирма достославно крепкая, надежная во всех отношениях, включая продуманную охрану ассортимента, что необходим для удовлетворения спроса.

Валерий постоял, помозговал, решил: эти медные толстые полосы, укрепляющие подбор дубовых плах, всё же намекают, что хозяева могут и поскупиться насчет снижения цен.

Есть резон продолжить движение вдоль серпантина торговых заведений, поскольку закон рынка что говорит? Дальше в лес — больше дров, и пусть там вырисовываются отнюдь не березовые полешки, зато по мере продвижения вдаль будет возможность заполучить щедрые скидки на сувениры.

Вот тебе, майор, и новое широко размахнувшееся — не сказать, что нисколько не эклектичное — строение.

Разнокалиберность стилей выдает определенную стеснительность в средствах у торговцев окраины. Сие обстоятельство обещает удовлетворение взаимного интереса. Требовательные покупатели получают желанное снижение стоимостных показателей, хозяева лавок с охотой избавляются от залежей в кладовках.

Эклектичность в чем выражается?

На втором этаже окна разной высоты. Вначале это вызывает недоумение, потом приходит понимание: жизнь сложна, и сложность людских отношений может иллюстрироваться даже вот такой неординарностью пропорций.

С каким шибко мерительным инструментом тут подходить, не враз догадаешься. Разностильность очевидна, и первая причина — теснота, скалы ужимали строителей, когда те лепили вплотную пристройку за пристройкой. Когда дружно теснились хозяева четырех частей дома, желая при всем том сохранить свои архитектурные привязанности и цветовые предпочтения.

Не иначе, денежные средства также диктовали свои условия. Теперь одна часть длинного дома кошенильно-розовая, словно сотворенная из древнего туфа армянского нагорья.

Для другой почему-то больше подошел аристократический беломраморный оттенок, многословно говорящий о каррарских каменоломнях Италии.

Третья будто в назидание кому предпочла прочную, не поддающуюся никаким дождям, густейшую охру.

Какова четвертая? Естественно соседское предпочтение отвергла и с жарким пылом украсила деревянный верх каким-то блестящим лаком шоколадного отлива.

Ишь, ты, а ведь тут не только фасады, но и крыши на отличку особые! Та, которая с левого края, настолько замысловатая, что и на ум не приходит дать ей однозначное определение. Если только заприметить многозначительные детали во всех подробностях.

Середина вызывающе острая, однако же не похожа на игольчатый шпиль, которому подавай непременный флюгер. Боковые спуски широки и настолько отодвинуто отлогие — будто склоны объемистой горы.

Прям-таки не крыша, а неимоверно большая наполеоновская треуголка.

Здесь увидишь намек на некую величавость, на бонапартистскую победительность. Недаром не так далеко отсюда, за горными вершинами, найдешь тот Аустерлиц, где знаменитый полководец в свое время выиграл сражение.

Если же неравнодушному наблюдателю пройти с десяток метров по направлению к той части дома, что завершает весь пристроечно прихотливый порядок, ему представится возможность оценить иные удивительности.

Белый мрамор укрывается так привольно — словно птица распахнула крылья, готовясь улететь. Но отойди чуть далее и уже это — будто огромная буква, называемая англичанами «дабл ю», размахнулась невозбранно.

Кошениль оказывается под плоским скатом темно-зеленой масти с большими часами на пилоне. Небось, они еще и музыку играют?!

Что ни говори, крыши одна другой интересней.

Все они вместе… возьми и сравни… с чем? Хотя бы с чешской народной песней. Ладейнину доводилось не единожды слушать исполнение, когда мажорная мелодия и сдержанно строгая, и радостно игривая одновременно, а песенники по ходу своего яркого действа не забывают приплясывать в такт.

Дойдя почти до конца торговой площадки, послушно изгибающейся по воле близких каменных склонов, он очнулся, вспомнил о памятной покупке.

Зашел в лавочку, где на полках стояли изделия из художественного стекла. Поделки манили разноцветной выразительностью форм, причудливой неповторимостью, и были они притом не очень дорогими.

Не ошибся Валерий, заглянув на окраинный торжок.

Мартину встретить не ожидал. Но раз свиделись — здравствуй, недавняя сопровождающая! Имею честь доложить: сюда нашел дорожку самолично. И кажется, не приходится жалеть, что забрел в магазинные ряды.

Блажекова представила ему пожилую женщину с аккуратной прической седых волос.

— Моя тетя… Маржена.

— Для пана майора пани Плицкова, — уточнила та.

Ее медальон, как ни суди, несколько великоват, а золотой блеск цепочки слишком обилен, чтобы Валерию не обратить на него внимание.

Заметив настороженность во взгляде офицера, юная особа с деланным любопытством уставилась на полки с их радужным спектром. Однако в лице мелькнула усмешливость, и Ладейнин ее заметил.

Поведение девушки позволяло сделать вывод: висевшая на шее родственницы и бывшая довольно длинной цепочка представляла собой разновидность дешевого золота. Что ж, хочется пожилым женщинам украшать себя подобным образом, ну и ладно. Хотя обычному преподавателю с курсов начальствующего состава острый золотой блеск, говорящий о каких-то особых претензиях, способен лишь резать глаза — не более того.

Если проявилась в разговоре неловкость, не время ли пошутить?

Майор вежливо улыбнулся:

— Валерий Ладейнин старательно поправляется на вашем курорте.

— Правильно делает. Усердному офицеру позволяется теперь звать меня пани Маржена.

— Слушаюсь.

Плицкова усмехнулась было, но тут же пристально — даже с укоризной — посмотрела на племянницу. Потом перевела внимательный взгляд на майора.

Ее маленький сухонький носик важно приподнялся:

— Да, да. У нас принято называть женщин «пани». Прошу учесть. И пожалуйста, не делайте из этого обстоятельства далеко идущих выводов. Тем более, что я достаточно стара.

Валерий сообразил, что наступил тот деликатный момент, когда не мешало бы поддержать пожилую женщину в ее возрастных печалях. Он с выражением несогласия на лице, покачал головой, раскрыл рот, чтобы закатить речь по всем правилам дипломатического этикета…

Пани Маржена не стала выслушивать его из уст рвущиеся вежливости:

— Не спорьте. Я стара как раз настолько, чтобы не менять своих привычек. Хочу заметить, эта противная девчонка целиком на вашей стороне. Требую не обращать на нее внимания. Она в вас… как это говорится?.. втюрилась.

Ладейнину вспомнилось, как пламенели тюльпаны Семакова.

«Неужели у меня сейчас уши ровно такие, что были у ефрейтора!?»

Плицкова оставила в стороне свои суровости, засмеялась:

— Однако можете погулять с ней по городу. Пусть серьезный пан офицер получит хорошего — без всяких недоразумений — гида.

После ужина обитатели санаторной палаты ушли, чтобы внизу поиграть в домино либо во что еще — там в помещении рядом со столовой был клуб не клуб, но точно находилась комната для отдыха. С радиоприемником, настольными играми и прочими аксессуарами непыльного времяпрепровождения.

Составить компанию соседям с их каждодневными шахматами и шашками Валерий не пожелал. Перебрал вещички в тумбочке, разложив их по ящикам, что называется, поосновательней, с прицелом на долговременное здесь пребывание.

Потом расположился возле окна, за которым неотступно истощался, мерк дневной свет и сгущались быстро наступающие в Среднегорье сумерки.

Раскрыл томик Короленко на закладке в форме очень плоского, податливо-гибкого деревянного кинжальчика, некогда купленного в заведении канцтоваров неподалеку от общежития офицеров.

Начал перелистывать мягкие, довольно иногда истрепанные страницы.

Они были тронуты желтизной, какой-то сероватой патиной, имелись помимо прочего следы проливных дождей и копоти. Книга, судя по всему, знала многое о лихолетье. Неизвестно только, по каким дорогам шла на запад и сколько хозяев сменила за годы войны.

Глаза неспешно скользили по строчкам.

Этот рассказ? Недавно читал. И второй, и третий…

Скоро прервется знакомство с писателем. Поскольку закончится долгая череда страниц, знавших о жизни то, что говорили ровные строчки, а также то, что имелось на рваных кое-где полях.

Тебе, Ладейнин, не годится беспечно перелистывать все эти давние истории, есть о чем подумать. …Нет, что-то сегодня читательскому пристальному вниманию мешает, трудно сосредоточиться.

Рассеянно сунул фигурную кинжальную пластинку в середину томика. Пусть полежит книга в верхнем ящике тумбочки.

Вернулся на прежнее место, стал смотреть на уличные фонари, на быстро пустеющую набережную с мостками, над которыми в вышине постепенно проступали карнавальные блестки звезд.

Весело было ходить по городу с Мартиной?

Скорее скучно, потому что не представлял совершенно, о чем с ней разговаривать. И уж тем более не имел желания нравиться ей, развлекая рассказами о своем прошлом.

Она тоже не навязывалась с оживленной беседой, непрестанные обязанности гида с его профессиональным всезнайством, вероятно, были ей в тягость.

Скромно поглядывая себе под ноги, Блажекова шла рядом, помалкивала, и ее почему-то вполне устраивало подобное тихое шествие. Во всяком случае, не просилась домой, поближе к тете Маржене, а Ладейнину было неудобно отсылать юную особу восвояси. Это могло выглядеть так, будто он банально, ворчливо, с неудовлетворенной спесью прогоняет сопровождающую.

Карнавальная атмосфера если и наблюдалась, то скорее в городском саду, куда майор заглядывать не хотел и где время от времени взрывались литавры, заглушая мелодию скрипок и валторн, этих не очень громких французских рожков.

Очутился Валерий в обществе Мартины целиком и полностью для себя — если можно выразиться — по обстоятельствам оглушительным.

«Ведь не собирался расхаживать по улицам в чьем-либо сопровождении. И тогда выходит… по существу, прогуливал племянницу Плицковой. Прям-таки новое коридорное приключение. Как же дело случилось?»

Пока тетушка выдавала на-гора свою безапелляционную речь, получал именно такое удовольствие — то краснел, то бледнел. Сие факт, от которого не убежать.

Потом он решил представить всё как не очень серьезный обмен репликами, принялся смеяться:

— Пани Маржена! Вы удивительная женщина. Позвольте немедленно в том признаться.

— Мне известно, в чем знаю толк.

— Полагаю, что…

— Знаю, что полагает пан майор и что — Мартина. Не увлекайтесь прогулкой. Ясно? И до свидания, молодые люди.

Строгая родственница девушки повернулась, вышла из лавки.

Надо честно признаться, последующее неспешное продвижение туда-сюда не впечатлило Валерия, и вряд ли оно стало запоминающимся для гида Блажековой.

Но перед тем, как сопровождающей оставить офицера в покое, был обмен репликами. Не отличались они оживленной веселостью, а если чем запомнились, то пробуждением тревоги, которая принялась по-тихому скрести сердце.

Она, кажется, потихоньку увеличивается.

Да, теперь уже совершенно ясно — она растет, обещая свой погибельный, проклятый стеклянный перезвон.

Не остановить ее.

Ничего не поделать с невидимым, неуловимым наступом, которому нет конца, хотя уже и день кончается, и в коридоре слышны шаги возвращающихся от всех этих здешних шахмат и домино.

Помнится, разговор случился в центре города.

Валерий и Мартина шли вдоль реки. Той самой, что стремительно, пенисто неслась вниз. В более просторную зеленую долину, к более широкому потоку по имени Огрже, который нес свои бодрые воды в Лабу, чтобы дойти до Балтийского моря уже немецкой Эльбой.

Полдень с его жарким солнцем клонился, уходил в сторону горных вершин — становилось прохладней возле целебных источников. Однако это небо…

Оно всё еще ярко голубело, небо Центральной Европы, тянулось ввысь и было чистое, словно глаза ребенка.

— Можете узнать точно, что случилось с вашей семьей? — спросила Мартина. — Скажите честно.

— Узнать? Если сказать, что усердно стараюсь, — не сказать ничего. Все пропали без вести. Догадываюсь: жена и сын погибли при бомбежке поезда несколько лет назад.

…Не было известно Ладейнину, что приключилось на железной дороге. А подошли события безвыходно отчаянные.

Валентина Осиповна Ладейнина сидела в пыльном и темном вагоне, построенном еще при царском режиме, если судить по императорскому вензелю. Горделивое в своей золотой значимости хозяйское указание когда-то пытались закрасить, но очертания угадывались.

Стелились по земле рваные клочки паровозного дыма. Сильно трясло на рельсовых стыках.

Неумолчно скрипело под полом и внутри стен, что рассохлись по давности лет. Этот ветхий дом на колесах не уставал раскачиваться.

Лучи предзакатного солнца плохо, с видимой натугой проходили внутрь, к пассажирам, в проход между лавками для сиденья.

В рамные щели разболтанного — в разводах липучей гари — окна сифонило. Встречный ветер задувал весьма настойчиво, хотя поезд продвигался вовсе не очень быстро.

Машинист не пытался поспешать, поскольку ведал: чиненный-перечиненный перед ним стальной путь.

Кочегар с тоской глядел на придорожный, еле двигающийся пейзаж. Не то чтобы опоздания боялся, однако энергичному молодому человеку на быстром транспорте как раз люба скорость. Тащиться ровно ты улитка с рожками — всегда в укор, пусть он тебе и дельный.

Не выдержал, поинтересовался:

— А, может, нам…?

— Тогда как бы не было нам…, — хмуро ответил старший паровозник.

О чем тут спорить, коль всё движение под угрозой? Не о чем.

Оба замолчали.

Локомотив, приобретенный страной почти полвека назад в Швеции и ныне явно просивший отдыха в депо, дышал на ладан, надсадно пыхтел. Он тащил цепочку разнокалиберных вагонов, что не раз видали налеты самолетов с фашистскими крестами.

Продвигался неторопко? Так, пожалуй, и к лучшему.

Ямы, оставшиеся после бомбежек, регулярно получали подсыпку, а всё ж таки шпалы, познакомившись с неоднократным авральным ремонтом, исправно проседали. Здесь, паровозники, гляди в оба.

Редкие макушки елок, увешанных седыми космами ползучих мхов, то подходили к полотну, то отскакивали от него. Сухие веретья, сосновые холмистые поднятия, чередовались с влажными низинами, с мокрыми ольхово-осиновыми логами.

Нет конца заоконному движению бугров, деревьев, обширных луж.

Нескончаемо длинна дорога.

Протянулась она от сизых облачных северов к малиновой дымной дали российского юга.

Валерка, младший Ладейнин, дремал в полном соответствии с теми нечеткими, загадочно расплывчатыми сновидениями, что навевались негромким перестуком колес.

Иногда что-то мычал, на секунду вскидывая голову, и дергал плечами. Потом вновь проваливался в потусторонний мир, где наблюдались беспокоящие парнишку моменты, не вполне мирного характера.

Валентина — вздох за вздохом — слепо, отрешенно провожала взглядом лесистые холмы, клубы пролетающего совсем рядом дыма, стараясь уйти от навязчиво бесконечных дум.

Те, жутко настойчивые, снова и снова подплывали взволнованным скопом:

«Пройдет полдня, и подъедем к Москве. Никто нас не встречает. Остался ли в городе кто-нибудь из прежних знакомых? Найду ли работу на мельничном комбинате, где в завкоме должны помнить меня по довоенным временам?»

Было о чем подумать, раз ей и Валерке нужно жилье, а комнаты она лишилась, уехав на Север, когда немцы подошли к столице.

В паровых цилиндрах локомотива с надсадой, гулом и содроганием ходили старенькие поршни. Колеса, послушные мощным железным шатунам, упрямо подминали проседающие, неустойчивые рельсовые километры.

Пока всё было относительно спокойно, однако машиниста беспокоили буксы ветхих вагонов.

Кто сказал, что в каждой из них достаточно смазки? Насчет этого знай не зевай!

По нынешним временам север не главное, вишь, направление. Если на больших магистралях не хватает составителей, стрелочников, обходчиков, то боковые ветки в смысле толковых кадров на таком тощем пайке, что …

Прямо беда! Того и жди машинисту, загорится по недосмотру войлок в какой-нибудь буксе.

Высунулся из будки паровоза, чтобы просмотреть всю дугу тяжелого состава. На изгибе железной дороги не помешает удостовериться насчет поездного порядка.

Далеко на западе, над черным у далекого горизонта лесом, заметил несколько темных точек, не похожих на тучи. То могла быть одна-другая стайка горластых серых ворон, известных в северных российских краях.

Но и вражеские самолеты не исключались.

— Вот что, — обернулся к кочегару. — Пошуруй в топке. Когда чего, нам нужен сильный жар. Чтоб скорость быстро набрать. Мало ли, какие там летят гости.

Тот с готовностью добавил угля в топку.

Котел задышал сильней. Его стенки, а также дымогарные и жаровые трубы раскалились. Давление пара подскочило слишком резво.

— Стравливай теперь, — был обеспокоенный крик старшему паровознику, — а то как бы…

— Сам знаю, — с мрачным видом ответил машинист. — Держу максимум.

Дыму за окошком было не больше, чем прежде, вагон раскачивался не сильней, чем обычно, и Валентине без помех дозволялось предаваться своим неотвязным размышлениям.

«В последнем письме с передовой муж писал о Рокоссовском. Тот уже не одному офицеру помог с устройством семьи, потерявшей жилье. Хорошо, что командующий всегда готов организовать послание с фронта в райсовет. Чтобы там позаботились о женах и детях фронтовиков».

Резон имелся — понадеяться на поддержку больших командиров.

Однако же беспокойство не утишивалось, а возбужденно взвинчивалось, росло, будто воспаленная боль.

«О тех, кто возвращался из эвакуации, могут подумать в Москве. И как долго ждать помощи в случае чего? Пока офицер Ладейнин обратится к Рокоссовскому, пока дойдет просьба до столицы, немало пролетит дней. Где тогда жить? Может, зря поехали в Москву, не списавшись предварительно с дирекцией мелькомбината?»

Думы шли взбудораженной чередой.

Они были невоспрещенно близкие к взволнованному сердцу, от них можно было сойти с ума, если б не успокаивающий стук колес и размеренный скрип рассохшихся от времени вагонных переборок, говорящий…

Скрип этот напоминал пение запечных сверчков. Если о чем и говорил, то лишь о домашнем уюте, нешумном и очень теплом. Ни о чем более.

«Надо успокоиться, — твердила себе Валентина. — Пусть будет, что будет. Несколько дней поначалу проведем на вокзале. А там видно станет. С чего сейчас-то паниковать?»

Невидяще глядела на придорожные бугры.

Не заметила, как выскочили из-за высоких сосен на холме самолеты, подсвеченные предзакатным шафраном. Они пролетели так низко, что задребезжала стекла в слабых рамах.

Пассажиры в испуге отшатнулись поближе к проходу между лавками.

Хищная стая удостоверилась: отсутствовали платформы с пушками и танками. Эшелон был непривлекательным в военном отношении — мирным и скучным. Бомбить беззащитный малоскоростной состав неинтересно.

Но других — более достойных для асов Геринга — поблизости не наблюдалось, и поэтому …

Почему бы не поразвлечься?

Стая заложила обратный вираж.

У паровозников появление нагруженных боезапасом гостей не вызвало удивления. Линия фронта, пусть отодвинутая на запад, была фактором скорее близким, чем приверженно далеким и до странности незнакомым.

Машинист, приподняв нижнюю губу, пожевал усы, сильно приспущенные вниз. Задумчиво посопел.

Повернул к кочегару лицо в оспинах угольной крошки. Вздохнул:

— Значится так. Что бы сейчас ни происходило, твое дело — давать жар. Когда тут прицельное бомбометание, нет времени указания тебе давать. Понял?

Дернувшись, локомотив запыхтел громче, стал чаще выпускать клубы дыма. Убыстрил ход, ровно обрел вдруг молодую резвую силу.

Самолеты, идущие в атаку после боевого разворота, сбрасывать свой груз не стали, поскольку летчики не ожидали столь большой прыти от паровозников. Состав споро убегал, хотя прежде телепался еле-еле.

Да и немного толку налетать на поезд сбоку. Солидная часть бомб окажется по обеим сторонам железки, а вагоны могут и не получить подарка.

Если уж атаковать, то — вдогон составу. Это куда выгоднее. Полотну умчаться никуда нельзя, и остается ему вместе с локомотивом принимать удары беспрекословно.

Валентина с удивлением обнаружила: вагон мотало из стороны в сторону, словно тряпочку на ветру.

Под сиденьем заелозил, застучал по фанерной переборке ее каргопольский, приличных размеров чемодан.

Она всмотрелась в небо, увидела, как немецкие самолеты пошли на север. То, конечно, к лучшему. Пусть они улетают, но ведь им ничего не стоит потом развернуться и зайти со своими бомбами в хвост поезду, верно?

Локомотив резко, будто по неосторожности споткнувшись на ровном месте, сбросил ход.

Теперь вагоны, слабо стало убегать или не слабо, двигались полусонно, теряя даром время, с черепашьей скоростью. Им ехать до Москвы таким макаром — за неделю не добраться.

Колеса уже не стучали на стыках. Они крутились тихо, с нелогичной деликатностью, и пощелкивали, будто возле черных смоляных шпал кто-то колол сахар. Щипчиками. Для чая вприкуску.

Кочегар у паровозного котла в сердцах отшвырнул лопату, закричал машинисту:

— Мишенью станем!

— Неподвижной? — усмехнулся тот. — Зачем лопату бросил? Делай свое дело, стрелок по мишеням.

В палате было сумеречно, ночь подошла к перевалу — к тому позднему часу, когда небу пристало наливаться мягкой серой поволокой предрассветного утра.

Соседи майора, возбужденные доминошным азартом, долго обсуждали после того, как пришли, свои дела. Война кончилась, армия начала ужиматься, пожилым офицерам, служившим еще со времен гражданской и не имевшим полноценного академического образования, светила демобилизация. Они понимали, что процесс обновления кадров набирает силу.

Будет уход в запас или кардинальная отставка по причине болезни, враз не догадаться. Вопрос вопросов — куда ехать в случае чего.

Потом их сморил сон, а к Ладейнину дрёма никак не могла пристроиться.

Он уж и так, и сяк ворочался под теплым шерстяным одеялом, подманивая задичавшее целительное забытье, однако же строптиво отскакивало оно, моргай тут или не моргай.

Три зудящие веки, не три — пугливым оленем шарахалось желанное забвение куда подале. Ладейнину оставалось опять и опять глядеть из своего угла, как ночные знаки проступали над городком по мере сгущения закатного амаранта. Как черный цвет неба — поистине вороньего глаза цвет — в замедленной поспешности проявлял одно мерцающее созвездие за другим.

Когда рассыпь далеких блесток стала тускнеть, он встал, потихоньку оделся.

Вышел в коридор, где был замечательный зал с целенаправленно цветистыми полотенчиками.

Он стоял возле них, реально ощущая их добрую лекарскую силу.

Владимирские воспоминания: калитка с планками, вытесанными хозяином дома, небось, в начале века; раскидистые вишни, выросшие по обе стороны дорожки, что вела к крылечку; полутемный мост, а по-простому помещение без окон, из которого был ход в большую комнату; широкая, присадистая русская печь, где поутру всегда трещали березовые полешки, хоть тебе зима на дворе, хоть лето; горница с тремя светлыми окнами в ряд, и возле срединного оконного проема — зеленый фикус в кадке, этажерка с книгами, просторный стол, где Валя по обыкновению выполняла школьные задания; надо тебе увидеть будущую жену — открывай калитку, шагай мимо вишен, поднимайся на мост, входи в большую комнату, не задерживайся возле печи, пахнущей всяческими угощениями, не усаживайся под полотенчиками в красном углу, а поспешай в горницу, чтобы обрадовать своим приездом девушку — все они, радостные моменты, не тускнели, не спешили покинуть память, неотступно вставали перед майором. Если не в явь, то будто реальные, только что сотворенные жизнью.

Из горницы открывался вид не в улицу с ее невысокими деревянными постройками, а — в окраинный лог с пологими склонами, где срединно вилась тропка и паслись поодаль, на сосновой гриве, коровы тех жителей города, что по деревенской привычке держали в хозяйстве всяческую живность. Благо автобусный городской шум присутствовал за два квартала от непритязательного пастбища и не мешал буренкам поедать луговую овсяницу посреди сквозной рощицы.

Жена в родительском дому была поздним ребенком, ныне отец и мать покойно лежали на окраинном кладбище, уйдя из жизни вскоре после отъезда Валентины в столицу.

Казалось бы, нет причины вспоминать пологие луговины с медлительными животными, тропку, по которой возвращались от кормилиц одна за другой хозяйки с молочными ведерками.

Но ведь там были также и просвеченная солнцем горница, и фотографии на стене, где маленькая девочка потихоньку подрастала в спокойном семейном кругу. И счастливые глаза Валентины, увидевшей гостя, который добрался до города раньше, чем пришло чукотское извещение о скором приезде.

Не пора ли уходить из вишенника? Закрыть за собой калитку, шагать по окраинной улочке с ее кудрявой травой-муравой?

Где-то неподалеку железная дорога раз и другой раз лязгает по милости усердных сцепщиков.

То внезапно оглушительно громыхнет магистральный локомотив, то сиплым подголоском ответит поодаль маневровый паровозик.

Открыты движенческие направления хоть в какую дальнюю сторонку, но зовет дорога именно что в Москву. И вот уже разматываются километры долгого на запад путешествия — перемещения во времени и пространстве непростого, наполненного пороховой гарью, и дано тебе, Ладейнин, очнуться от перипетий жизни с ее удачами и фатальным невезением как раз возле полотенчиков, вышитых Марженой Плицковой.

Решительный поворот через левое плечо.

Марш, марш вперед! К своей комнате!

Мимо закрытых, напрочь сонных дверей, под которыми при всем желании не разглядеть ни единой светлой щелочки. Идти, не останавливаться, не отвлекаться. Потому что не все еще сегодняшние дела сделаны.

Матовые плафоны потолка в перспективе заметно тускнеют. Электрические лампочки светят, кажется, вполнакала.

Стены понизу видятся сдвинутыми. Паркет — особенно в углах — потерял свой нарядный блеск, наполнившись безразличной тишиной и дремотными серыми тенями.

Полутемный коридор насыщен теплой влажностью. Запах вымытых с вечера гранитных плит первого этажа неспешными волнами распространяется от первой лестницы с ее лакированным совершенством ко второй, черной, соседствующей с древней известкой подвальных помещений.

Ночная прогулка закончена. Вот и палата, где ждет Ладейнина кровать отдохновения.

Под одеяло!

И провалиться в усталый сон.

Важное дело — поспать хотя бы пару часов до всеобщего утреннего подъема. Потому что ходить потом весь день квелым — это не дело.

Лишь закрыл глаза, как распахнулась, открылась бездна с мутными пятнами мерцающих созвездий, и там, вдали, бешеная колесница Фаэтона помчалась наискосок по Млечному пути.

Потом галактическая протяженность начала укрупняться, словно очутилась вдруг в фокусе полевого артиллерийского бинокля. Среди колючих веток держи-дерева пролегла булыжная мостовая, и пришло понимание, что сфокусирован не просто каменистый проселок — как раз хорошо продуманная, наполненная целесообразными гранитными валунами Аппиева дорога, ведущая из Великого Рима в примечательно верхние широты.

А что на севере?

У верхнего края горизонта, разбрасывая искры, отчаянно рвет пространство уже не колесница Фаэтона — гудит, пускает пар, дымогарит, вовсю работает паровоз.

Он мощно, сосредоточенно грохочет своим железным кривошипно-шатунным механизмом.

Локомотив из дальних северов пытается увести вагонный состав на спасительный юг. Туда, где крепко стоит Москва. Надежный город сплоченного народа.

… Валентина глядела в небо неотрывно. Гадала: появятся вновь самолеты, уйдут в поисках более подходящей добычи?

Когда поезд чуть повернул перед полустанком, увидела преследователей возле облака и маленькие капельки, что черным бисером посыпались из-под крыльев.

— Бомбы! — ахнула она.

Вскочила, заметалась, закричала сыну:

— Валерка! Просыпайся! Вставай!

Расписание лечебных процедур было таково, что большая их часть приходилась на дообеденное время. Во второй половине дня, если кому и назначались, то лишь физиотерапевтические, от которых Томаш освободил майора.

— Вам достаточно прогулок.

Ладейнину оставалось без лишних разговоров согласиться, взять под козырек. И продолжать свои хождения.

Сегодня отправился было на улицу, однако постояв у входной двери, понаблюдав за котом, который крутился поблизости, решил вернуться. Накопилась за последние дни усталость в ногах. Пусть она была скорее приятной, чем болезненной, всё же захотелось отдохнуть, коль город уже исхожен вдоль и поперек.

Посидеть в уютном кресле? Полистать недочитанную книгу?

Неплохой вариант. Только вот вникать в переживания литературных героев…

Со своими бы разобраться. Ясное дело, организм приободрился, аппетит вырос, и трактирная горчица стала приходить на ум вовсе не для того, чтобы от нее шарахаться. Давай, Семаков, действуй! Скоро и майор будет рад составить тебе компанию за столом с горячими шпекачками. А если придет с Родины ответ: нашлись Валентина и сын…

Скорей бы!

Вздохнул, прикрыл за собой тяжелую дверь.

Как войдешь в лечебницу — слева конторка дежурного.

Немного подале за углом, справа на стене — большая карта Европы, изображающая мягкими возвышенностями папье-маше что? Бархатисто шоколадные горные поднятия. По соседству увидишь нагорья цвета золотистого кофе. Впрочем, хватает интенсивного оттенка красного дерева и холмистых понижений, залитых густым настоем бежевой краски, словно мастер вдохновился какао-напитком с изрядной долей молока.

После обеда, где горьким черным шоколадом тебя не балуют, а продолжают лечение кисловатым витаминным настоем, почему бы не посидеть на диванчике возле шикарного изображения?

Поводишь глазами по тропической палитре настенного сооружения — припомнишь не только сладкую горчицу. Авось, вновь приятней станет аромат растертых какао-бобов. Жареных зерен кофе.

На Чукотке тропиками не пахло. В Москве — иной коленкор. Да хоть и в некоторых городах не до конца разбомбленной Европы тоже…

Нынче Валерию знаком даже тончайший запах твердой, будто вольфрамовый сплав, тропической древесины.

Мебель, сотворенную из красного дерева, приходилось встречать, когда войска изгоняли гитлеровцев из старинных замков. Но вот подобной — впечатляюще объемной и в подробностях роскошной — карты до сих пор не доводилось видеть нигде.

Не похоже, что она осталась тут после фашистов: надписей немного, однако все они выведены с использованием орфографии чешского языка, о котором вряд ли заботились солдаты вермахта.

— Нравится карта? — спросила Маржена Плицкова, вставая из-за конторки. Тетя Мартины здесь кого-то с утра подменяла, поскольку ходила в заслуженных, исполнительно честных ветеранах.

— Впечатляет, — ответил Ладейнин хлопотливой пожилой женщине.

— Говорят, она осталась после мастеров, которые оформляли интерьер здания еще до войны. В гостиницах и заведениях курорта любили подчеркнуть европейскую значимость городка.

— Международный центр бальнеологии?

— Пусть не центр. Просто особая слава.

Плицкова, подойдя к майору, постояла, поглядела вместе с ним на каштановую — с небольшой прозеленью — Чехословакию, где четко выделялись Татры, Хебские и Рудные горы.

Вернулась на свое прежнее место и, делая какую-то запись в журнале дежурств, вдруг поинтересовалась:

— Пан майор, наверное, приехал вначале в Прагу? Из своих храбрых войск? А потом уже появился в нашем городке? Да, везде знают: у нас можно хорошо подлечиться.

— Вам нужны мои маршруты передвижения по стране? — Ладейнин не скрыл, что ему не понравилась высказанная только что дотошливость. В голосе прозвучала нотка подозрительности.

Заслуженный человек Плицкова, а вот почему-то не понимает послевоенную ситуацию, ставит гостя в позицию неудовольствия и сопротивления, когда на вопрос приходится отвечать вопросом.

Та прекратила свои записи. Засмеялась, собрав двумя лукавыми веерами неглубокие, своевольные морщинки чуть ниже беловатых висков:

— Понимаю дисциплинированного пана офицера. Но ведь у меня что имелось в виду? Сколько железных дорог подходит к Праге! Здесь на карте они все отмечены. Множество гостей снова поехало к нам со всех сторон. Когда подлечиться, как не в наши дни, в мирное время? Вот что имела в виду болтливая старуха.

— Вы не слышали моих слов насчет … — Валерий нахмурился, подыскивая такие выражения, чтобы тетка Блажековой прекратила свои домыслы. У него и мысли не было о болтливых особах. Чрезмерно преклонного возраста.

— Договорились. Сейчас я уйду. Придет Мартина. Если пожелаете узнать побольше о наших железных дорогах, у нее спрашивайте. Не стесняйтесь, секретов нет.

Плицкова склонила голову над записью в журнале. Голос прозвучал строго, однако слишком медленно сходила улыбка с губ, по-старчески тонких, давно уже лишенных цветущей яркости.

«Нет, она вряд ли рассержена. Ясны ей резоны военнослужащего, — подумалось Ладейнину. — Однако не будет у меня желания беседовать с Мартиной о чешских железных дорогах».

Он удрученно молчал. Эх, кто б сказал о том, что случилось с поездом!

…Локомотив по-прежнему не старался выявлять всю свою тяговую силу. Размеренно, не проявляя усердия, без нарастания толкательной ретивости, крутились мощные обода колес. Кочегар глянул в небо, с обремененной тоской произнес:

— Вернулись фашисты. Два самолета.

— Высоко идут? — спросил машинист.

— Под облаками они. Мы для них удобная цель. Одно удовольствие не снижаясь, неспешно, с прохладцей кидать бомбы. Коль почти на месте стоим, — у парня даже губы задрожали от обиды.

— Правильно соображаешь. Пусть себе спокойно сбрасывают груз. С высоты.

— Гляжу, почали сбрасывать. С под облака.

— Даем полный ход!

Разгоняясь, с грохотом и визгом быстрого железа по железу, колеса в облаках пара потащили вагоны мимо полустанка, все скорей и скорей.

Пар и дым смешались в жуткой круговерти. Отчаянный порыв вперед, в полевую спрямленную рельсовую даль, если что и показал вражеским летчикам, то удачливость маневра.

Опытный машинист вовсе не полагал, что состав напрочь беззащитен. Можно действовать на разных скоростях. Можно!

Смертоносный груз самолеты положили на рельсы. Как раз позади последнего вагона. Он сумел уйти от прямого попадания, хотя осколки все же сильно посекли убегающий тамбур.

Кочегар повеселел, почтительно известил старшего паровозника:

— Ловко вышло. Мастерски! Не мешает запомнить. Веришь, стану когда на твое место, в случае чего тоже…

— Нормально получилось, — отмахнулся машинист, которому пиетет младшего товарища душу не грел. Ни коим образом. Поскольку неясно было, что самолеты предпримут в следующую минуту.

Он хотел понаблюдать, как ведут себя прилипчиво упористые бомбовозы. Следил за ответным маневром летчиков.

Если они сбросили весь груз, то пойдут восвояси, за линию фронта, на свой аэродром, чтобы пополнить боезапас.

Иная картина обозначится, когда пожелают сделать круг, вернуться и завершить атаку более удачно. Тогда — держись тут!

Победное возбуждение кочегара не проходило. Он позабыл о своей лопате, о топке, об антраците, призванном давать обильный жар.

Побывать на волосок от взрывной беды, от возможной смерти, и проворно ускользнуть от курносой бестии — такого он в своей молодой жизни еще не испытывал.

Твердил взахлеб:

— Мне поначалу было невдомек, куда клонишь. Учинить так, чтоб летчики не сумели к нам приноровиться… Одним словом, уважаю. Всем расскажу…

— Всем, — проворчал машинист, недовольно покрутив головой. — Расскажет он. А здесь, вишь, новый круг свершают. Тебе говорили, чтоб шуровал способней. Вот и давай…

Поздний, тихий вечер, пахнущий рано созревающими сливами.

Портьеры, тяжело свисающие до самого пола, старательно задернуты. Сбоку торчит половинка открытой фрамуги.

Сдвоенный занавес — похожий на театральный — кармазинно роскошен, чин по чину плотен. Не видать ни глобусно-круглых фонарей на улице, ни остро-серебристых рогов месяца. Время от времени моргает грушевидная лампа на потолке, где все — даже мельчайшие — трещинки замазаны густым алебастром.

Не сказать, что в клубе лечебницы людно. Но соседи Ладейнина, пожилые танкисты в полковничьих званиях, они — здесь. И по всей видимости им отправляться на боковую как всегда не к спеху.

Ладейнин расположился в кожаном кресле комнаты отдыха. Задумчиво поглядывает вверх. Уже около часа где-то в переулках квартала идет ремонт электрический сети.

Как бы сегодня без света не остаться. Уютному городку прошедшая война саркастически подарила не один лишь раненый водопровод. Хватает также неизбывно отяжеляющих забот по причине изношенного оборудования энергоподстанции.

Ладно, пока всеохватно не пропало освещение, можно посидеть, полистать книгу.

Жизнь слепого музыканта, которую описывает Короленко, далека от реалий курортной действительности. Если только… человеческие несчастья… они тут присутствуют въяве, поэтому … острей восприятие читателя. Разве не так?

Клубные завсегдатаи играют в шашки, не обращая внимания на потолочную игру теней. Все же им приходится прерваться — неверный свет, словно рассердившись на обесточенные шины трансформатора, исчез кардинально, с каким-то яростным треском патрона в лампе.

Тьма сгустилась настолько основательно, что кое-кому стало невтерпеж выразиться:

— Отправляют под звездное светлое небо! — усмешливо сообщает прокуренный басок.

— Можно и там продолжить сражение! — отвечает, хохотнув, баритон. — Коль давно не брали в руки шашек!

Гремят ножки стульев — отодвигаются прочь от настольных игр, и вскоре комната пустеет.

Валерию жаль, что подошло к концу погружение в живописно подробный мир повести. Трудно отойти от зачарованности гибким, богатым на оттенки словом литератора.

Не торопится он поскорей встать со своего угретого кресла.

На коленях — книга.

В его прикрытых глазах вовсе не вконец темная тьма, он замечает движение человеческих силуэтов в интерьере какого-то старого здания, следом — в переплетениях ветвистой растительности.

Затем образный ряд бледнеет, размывается. И уже видна лишь страница с типографской лесенкой строк. Постепенно всё заливается молочной облачной взвесью, которой всегда готовы поделиться Рудные горы.

К Валерию приходит… не успокоение — тревожная дрёма в зыбкости седых туманных кос.

Очнулся он, когда появилась Мартина с блюдечком в руке.

На нем по краю орнамент: малиновый фон пестрит белыми пятнышками, голубыми квадратиками, черными запятыми, а посередине фарфоровой красоты — низкая, очень широкая свеча, сотворенная из пчелиного, в темных крапинках, воска.

Ее толстый фитиль горит сильным высоким пламенем, понизу непроницаемо темно-красным, упрямо выпуклым в жарких боках. Вверху пирамидальная истонченность приобретает бледноватую окраску неспелой вишни, а завершие исходит колеблющимся фонтанчиком желтоватого дыма.

Свеча бросает блики на блузку девушки, открытую шею, на подбородок и нос, а под бровями темнота, и глаза кажутся угольно черными, невероятно огромными.

— Я принесла свет.

— Благодарю, — отвечает Валерий, пораженный ее внезапным возникновением в дверном проеме.

Блажекова ставит блюдечко на стол возле складной доски для игры в шахматы и шашки. Не уходит — ожидает, видимо, еще каких-то слов от офицера.

Одергивает край блузки. Раз и другой. В движениях нет суетливости, однако ощущается идущая от девушки волна свежеиспеченного необычного беспокойства. Ему причина… гостю не дано этого знать, сегодня ходил по городу один, не встречал в коридорах лечебницы ни Блажекову, ни ее тетушку.

«Загадка. Если нужен доклад о моих семейных обстоятельствах… Не имею понятия, почему должен давать отчет. Думается, можно помолчать. Если же здесь нечто новое, информация последует, и не мне ее подталкивать. То, что нужно, майор, будет обнародовано».

Валерий начал перелистывать страницы книги. Уважаемый Владимир Галактионович, нам с вами есть чем заняться, не правда ли?

Нет, никто не вызывал юную особу на откровенность, она сама решила поведать о всех этих делах. Вначале вместе с Марженой ловила толстощекого кота, избравшего лечебницу в качестве своего законного дома. Потом тетушка повезла длинноусого проживателя в другое поселение, за хребет не таких уж близких Хебских гор. К своей знакомой, которая могла бы неутомимого ходока приласкать, уговорить.

— Уговорить? — майор позволил себе улыбнуться.

— Переубедить. Чтоб утихомирился и не сбежал. Не вернулся назад.

Маржену сильно беспокоила кошачья привязанность к прежнему «домашнему» проживанию: для самостоятельных существ подобная привычка… она всегда слишком серьезная.

Тетушка постаралась найти убедительные доводы в пользу неотложного путешествия. Пребывание в столице расширяет кругозор, дает возможность обогатиться разнообразными познаниями, тому есть примеры, и родственница Мартины о них не забыла.

У племянницы не должно быть предосудительности, несогласия, удивления.

Можно считать Маржену хоть столичной штучкой, хоть деревенской бабкой, но… Еще с тех давних дней, когда в Праге… Впрочем, дело не столько в театре, сколько в неожиданной встрече. Однажды на Староместской площади, возле ратуши, она видела возвращающегося в свой дом упрямого театрального проживателя. А потом ратуша сгорела.

Блажекова виновато развела руками:

— Пришлось отпустить мою родственницу в дорогу.

— Случайная встреча, пожар. Тут разве есть взаимосвязь? — поверить Ладейнину в пражское последствие было никак невозможно. Пожилая женщина явно переоценивала влияние кошачьих умонастроений на благополучие Староместской площади. — Насколько мне известно ратуша горела во время войны. При чем тут всякие животные?

— Маржена уверена: если прогонять котов, то лучше сделать так, чтоб им нельзя было вернуться. Она вспомнила старые времена, деревенские сказки о проделках ведьмаков. Боится, что несчастные животные, бесконечно возвращаясь, приносят с собой не просто собственное ощущение беды.

— Тогда что же именно?

— Беду настоящую. Для всех обитателей.

— А здешний кот…

— Его столько раз прогоняли…

— Сколько?

— Много. Однако он снова и снова тут.

— Извините, Мартина. Кажется, вашей тетушке всё же не стоило доставлять упрямца в кошелке. За долы и горы. Ведь его повезли в кошелке? Или на руках?

— Пусть в кошелке. Только вижу, вы не верите. Я понимаю вас. Но Маржена боится. И может быть, не совсем уж неправа. В тот вечер, когда вы сюда приехали, был привезен один офицер. Ему стало плохо у нас. Сегодня утром, как сказали врачи, он скоропостижно скончался. Вам я могу об этом рассказать, но приказано больных не тревожить. Поэтому… вы понимаете. В чем наш проступок? У него были раны, и не выдержало сердце.

«Если вести речь о чьей-то безответственности, то вряд ли необходимо смотреть в сторону местных докторов, — Валерий опустил голову, стал машинально листать книгу. — И уж совсем не стоит воспринимать дальнюю дорогу Плицковой как неразумный поступок».

Но какой ответ дать юной особе? Раз она стоит рядом, не уходит, ждет слов далеко не дежурных? Сразу ведь их не отыщешь.

Новость ошеломительная, и надо, сбросив оцепенение, отреагировать так, чтобы все переживания были под контролем.

Ладейнин молчал нисколько не отрешенно — старался привести мысли в состояние более подходящее для дальнейшей беседы о превратностях сегодняшней жизни.

Глаза скользили по строчкам Короленко.

Вдруг — будто ножевой удар тока, и Валерий, незащищенно вздрогнув, прочитал: «…Не видно ни свободного вдохновения, ни творческого художественного полета; это не произведение искусства, а плод некоего аскетического молитвенного подвига».

Вот оно, слово самое нужное! О подвиге следует сказать! О солдатском подвиге! Сразу всё встанет на свое место.

Медленно, с трудом подыскивая доходчиво мотивированные слова, он заговорил:

— Смерть на войне не очень уж редкое событие. Если попало крепко, но выжил, то может быть и такое, что стойкому солдату, пусть он и победитель, всё равно потом аукнется каким-нибудь лихом. Так что я не подвержен паническим настроениям. Виноватых не ищу. Будьте уверены. И мне совершенно ясно, что ваша пожилая тетя не жертва предрассудков. Она просто решила помочь. Со своим пониманием строгости и доброты внесла посильную лепту. В дело наведения порядка в нашу с вами послевоенную действительность.

Мартина отступила на шаг.

Внимательно посмотрев на офицера, тихо произнесла:

— Спасибо. Мне легче стало. Я очень вам…

Повернулась и быстро ушла, оставив майору чешский орнамент на блюдечке, красноватый свет оплывающей свечи, вновь возобновившееся потрескивание электрической груши над головой.

«Ей облегчил душу. Себе помочь не в силах. Сколько лет у меня в мыслях: северный лес, через мохнатые гущи елей к Москве идет поезд, однако вместе с ним теряется след Валентины и Валерки. Если они остались живы, то все годы семья стремится добраться до города, и почему-то не получается. Выходит, это стремление имеет конечную природу. Тогда вина разума в том, что отказывается понимать происшедшее… Сейчас появится она, жуткая головная боль».

Поднявшись, Ладейнин, сунул книгу подмышку, взял было блюдечко, чтобы возвратить Блажековой, но раздумал нести — дунул на свечу.

Лучше всего теперь оказаться поближе к своей палате. Есть такая — ничуть не мистическая, вполне материальная — суровая нужда, чтобы побыстрей опустить голову на подушку.

…К несчастью, немецкие пилоты дальней авиации были хорошо обеспеченными в смысле тротиловой нагрузки и предусмотрительными — поостереглись израсходовать весь свой бомбовый запас.

Самолеты пошли на очередной заход, и уж тут Валентине и Валерке ничего не оставалось, как броситься на пол.

Может, пронесет? Пролетят мимо осколки?

— Сбрасывать нужно скорость, — возбужденное лицо кочегара с расширившимися, багровыми от напряжения глазами, возникло рядом с машинистом. — Я насчет угля напахался. Теперь тебе стараться. Чтоб, значит, опять промахнулись фашисты.

— Ишь, какой ловкий! Летчики тоже не лыком шиты. Сообразят, чего именно сызнова нам захотелось.

— Так ведь накроют бомбами.

— Авось, обмишурятся. Паши давай дальше.

Колесные пары под вагонами принялись бить по рельсовым стыкам в нарастающем темпе.

Шпальные решетки, не знающие регулярной подсыпки гравием уже около двух лет, сотрясаемые свирепым напором паровоза, не имеющие надежной опоры в раскисшем глинистом грунте, дрожали, ходили эпилептическими волнами.

Поезд, на всех парах убегавший от воздушного налета, качался, исходил дымом, и локомотив, в грохоте своем превосходя все децибелы, то вдруг свистел фистулой, то разом захлебывался в реве, будто очумелый от непонятной внутренней боли медведь-шатун.

Кочегар с ужасом смотрел на машиниста. Куда его несет?! Что он делает, бродяга?!

— Сейчас сверзнемся! — закричал. Ему захотелось спрыгнуть, выброситься из паровозной будки. Чтобы очутиться подальше и от проклятой своей лопаты, и от потерявшего разум старшего товарища, и от самолетов с их неистощимым запасом бомб.

Там, наверху, наблюдали за хаотично дергающимися вагонами, что с неистовым ускорением неслись прочь от полустанка.

Низкое деревянное здание, где железнодорожным служащим и пассажирам доводилось укрываться от непогоды, было разметано на куски. Это успех, но всё же не слишком большой.

Поезд спешно уходил. Позади, кажется, не оставалось ни единого уцелевшего человека, и лишь остатки строения — измочаленные, изрубленные осколками — горели по обе стороны полотна.

Груз на состав сбросили с учетом вдруг захромавшего локомотива. Но если он оказался чересчур прытким, придется учесть эту его способность.

Самолетные прицелы работали исправно. Поправка была внесена. И тротиловый груз аккуратно пошел вниз.

— Летят бомбы! — кочегар сделал движение, готовясь к отчаянному прыжку наружу.

— Торможу! Держись! — яростный крик остановил его.

Застонала сталь, завизжали раскаленные рельсы. Кочегара впечатало в спину машиниста. Тот рухнул вместе с напарником на пол, где угольная пыль и пролитая смазка приняли два тела, словно скользкий лед, чтобы, помотав по углам, безжалостно вышвырнуть из будки.

Однако и на этот раз паровозникам удалось перехитрить врагов. Бомбы шли прицельно к голове состава, но улетели приметно вперед. Фонтаны земли поднялись там, где мог бы находиться локомотив и где взлетели на воздух одни лишь шпальные щепы.

— Выходит, скорость была нужна, — бормотал кочегар, пытаясь привести в чувство машиниста. — Я всем скажу.

Старший паровозник закашлял, начал подниматься, в тревоге поглядывая по сторонам:

— Делай ноги. Подальше от полотна. Понял? Ловушка обозначилась.

Фашистский налет имел тенденцию к продолжению. В явной усмешке воздушные аппараты покачали крыльями, поприветствовав окончательно вставшую дымогарную машину, и заложили новый — на этот раз неискоренимо победный — вираж.

Когда рвануло позади сцепки вагонов, а затем ударило там, куда мчался паровоз и где он встал намертво, каждому пассажиру стало ясно: следующий заход бомбардировщиков будет для них успешным. Люди открыли тамбуры, кинулись выпрыгивать — надеялись спрятаться в ямах, канавах, в ближнем ельнике.

Что было делать Валентине, если ветхий домишко на колесах по странной причине высоко подпрыгнул, вздыбился, стекла в окнах со звоном лопнули, сумки и баулы полетели, высыпая содержимое куда попало, и она вместе с Валеркой очутилась в куче упавших соседей?

Вскочила, схватила сына за плечо и, бросив на произвол судьбы объемистый каргопольский чемодан с одеждой и продуктами, рванулась вместе с родной кровинушкой туда, где был тамбур.

Валерка позволял себя толкать, не сопротивлялся. Он понимал суть происходящего, твердил про себя:

«Машинист-молодец. И летчикам нас не взять!»

В круговерти кричащей и плачущей толпы то мать тянула его, то он проталкивал мать вперед.

Ни минуты нельзя было терять: чем дальше убежишь в лес, тем незначительней окажется победа немецких асов над массой железнодорожно путешествующих и конкретно над семьей боевого офицера, который, не сдаваясь, год за годом бьет и бьет из своих орудий по фашистам. Так полагал младший Ладейнин, и, конечно, был прав.

Кто-то крикнул, что самолеты возвращаются.

Да, их поведение не назовешь непоследовательным.

Вряд ли нападавших привлекали дряхлые разнокалиберные бараки на колесах. Косить людей — вот, что представляло интерес.

Люди стали быстрее выпрыгивать из вагона. Валентина с сыном тоже удвоили усилия, пробираясь через мешки, узлы, короба.

Если чья-то поклажа мешала, пассажиры отбрасывали ее в сторону, освобождая проход. Вот-вот посыплются вновь подарки с неба, и они слишком немилосердны, чтобы мягкая человеческая плоть смогла сопротивляться острому железу.

Некоторые порешили спасти свое добро, несмотря ни на что. Поволокли его к выходу, начали сгружать, мешая один другому, на сероватый суглинок возле подножек, где хватало каменистой грязи, и угольной пыли, и мазутных пятен.

Закипело гибельное столпотворенье. Крики стали громче, плач — пронзительней.

Валерку смяло, потащило на пол, в сторону, в месиво растоптанных сумок и разодранных котомок. Он с трудом поднялся и, отчаянно работая локтями, вырвался из водоворота людских тел.

Крикнул матери:

— Давай в окно! Я тебе помогу!

Поочередно выбрались, побежали прочь, видя, как вспыхнула драка возле мешков на земле, как самолеты начали ронять свой смертоносный черный бисер из-под крыльев.

Рвануло возле хвостового тамбура, и теперь спешащим надо было обязательно падать, чтоб в неуклюжести запинающегося бега не словить какой осколок.

Кинулись куда? Под темно-зеленый полог большой ели.

Ветви — лохматые, опутанные паутиной, мшистые — опускались вплоть до игольника, что подушкой лежал около ствола, толстокоро мощного, изрубленного сталью прежнего обстрела, в потеках где беловатой, где непроницаемо темной смолы. Они охотно приняли, схоронили в своем полумраке ищущих спасение двух пассажиров поезда.

Грохот взрыва разметал паровозную будку, тендер, потом был накрыт подоблачными подареньями весь мирный состав.

На деревья посыпались части локомотива, и верхушка паровозной трубы, ухнув, с лету вонзилась в податливую землю, пропитанную влагой.

Горели расщепленные доски, обломки вагонных переборок.

Однако не задело Валентину и Валерку. Стучали по веткам ели какие-то невеликие, в мелкую шрапнель искореженные железки, и всё же сила их была смягченной, потерянной в густом великолепии могучего дерева, не опасной для укрывающихся.

На верхушку упала — кажется, последняя! — бомба. Скользнула без последствий по мохнатым лапам цвета старого серо-зеленого папоротника.

Взрыватель не сработал, когда она мягко легла на игольчатую рыжеватую подстилку, без которой любой ельник не ельник.

«Что, убили?! — подумала Валентина. — Ничего не случилось. Пронесло. А вас, фашисты, когда-никогда еще встретят наши зенитки!»

Она пожала руку сына. Радостно. Облегченно.

Рядом с роскошной северной красавицей-елью упала другая бомба. Сдвоенный взрыв был ужасен.

Из крана текла вода.

Раковина принимала ее беспрекословно. С довольным утробным урчаньем где-то внизу отводящей трубы, возле самого пола.

Какие выводы сделал для себя майор?

Пошумливание водопроводной струйки, разумеется, радовало.

Доставляло удовольствие наблюдать, как разбегаются пузырьки, хрустально прозрачные и, что касается вечности, нестойкие исключительно — лопающиеся через миллисекунду после рождения.

«Мыла им не достает, — догадался Ладейнин. — Что ж, подождите. Сейчас начнется процесс бритья. Будет вам верных пара секунд для проживания, когда начну сбривать растительность».

Мыльные летучие пузыри детства припомнились офицеру, и почему было не оказать пузырькам раковины толику внимания? Раз уж местная сантехника поторопилась прийти в норму?

Экономя воду, закрутил кран.

Достал свой распрекрасный «Золинген», оживил струйку, намылил щеки. Так, чтобы пена улеглась белой шапкой от уха вниз до подбородка и далее — до очередного уха. Пусть их всего два, но больше и не надо, верно? А нужно лишь перед утренним приемом пищи выглядеть прилично.

И вот уже бритва, тихонько шипя, скользит по намыленной щеке, осторожно снимает выросшую за ночь щетину.

Сполоснув лезвие, Ладейнин потрогал крепкими пальцами влажную кожу на подбородке и под ушами, где ему всегда почему-то плохо удавалось выбривать кудрявые мягкие волоски.

На сей раз дело было сотворено добротно, оставалось одеколоном смочить лицо, шею. И насухо вытереться военного образца полотенцем, которое было выдано каптерщиком в части. На дорогу, чтоб доведись где умыться в ручье — не платком носовым обсушивался.

Санаторное — махровое, очень толстое, цвета вареных раков — хуже, как показалось Валерию, менее проворно впитывало влагу. И он засунул его подальше. Под подушку.

Пушистое, впрочем, сгодилось бы, однако раздражал боевого офицера подчеркнуто гражданский шик, не приохотился артиллерист к нему, гоняя по фронтовым дорогам на разном транспорте вслед за своими пушками.

Вспомнить если Чукотку, там иной раз снегом протрешь лицо — и порядок. Можно было заодно весь торс просанировать от души — тоже случалось, какие наблюдались особые трудности? Никаких!

Глянешь вот так на себя. Ну, какой он, Валерий Ладейнин, вам тут старший офицер?

Майора получил чуть боле года назад. Перескочил за один раз ступеньку званий, поскольку успешно действовал против фашистской группировки. Той самой, всем известной, что чуть не пробилась к Берлину, взятому в кольцо.

Не удалось немцам деблокировать свою столицу, хоть были очень сильны в тяжелой технике. В ходе их северного контрудара наступающие войска растворились, словно мыльный сгусток, в ливне мин, пуль и снарядов.

Тогда многие отличились, не один он, академик-артиллерист. А ведь почти всю войну проходил в лейтенантах.

Да, уважаемая дама, отставная кастелянша, доброхотная Маржена Плицкова, к вам есть просьба: не обессудьте, пожалуйста, но привычки у майора по сию пору скромные. И племяннице вашей, пусть приятственно миловидной и безотказно сопровождающей, тоже не мешало бы знать, что напрасно препроводила гостя в соседи к пожилым офицерам. Они если не уйдут в отставку, завтра могут оказаться генералами. Им здешние привилегии положены даже по возрасту. А Валерию…

Нет, душа всё-таки не на месте.

Посреди красавистого изобилия, в почтительно богатом интерьере неуютно ей. Одиноко. Неблагополучно.

Все эти роскошные одеяла, махровые полотенца, бархатные портьеры поначалу способны удивлять, потом навевают скуку на того, кто не раз жизнью рисковал. И впоследствии что? Просто раздражают. Давят тягостным грузом бессмысленности, ненужного излишества, коль не ушла вконец она — угнетающая тревога о близких.

Побрившись, Валерий отправился на завтрак.

Видимо, немного задержался, потому что из посудомоечной уже доносился специфический грохот, там звонкие тарелки начали приобретать свой фарфоровый блеск и чистоту, полагающуюся для обеденного приема пищи.

За столом не засиделся — торопился свидеться с доктором, объявившиеся вдруг мысли гнали санаторного пациента прочь от привычной порции щадящей каши.

Можно было, конечно, расценить их как довольно-таки нахальные, но душа просила переселения. Нельзя ли переехать в другую палату? Чтоб по-простому гляделись всякие кругом вещи?

Когда рядом обитают майоры либо капитаны, ведь ощущаешь себя не таким зажатым, в беседе можно расслабиться, и вообще…

Одним словом, нет и нет тебе спокойствия, а хочется, чтоб немного поутишилось внутреннее напряжение. Его трудно выразить словами. Но факт, что оно держит весь организм в жестких тисках, словно каптерщик выдал сапоги на размер меньше и обмундирование, до невозможности ушитое.

Приятная свежесть охватила чисто выбритое лицо, едва Ладейнин вышел из тепла солнечной столовой и поднялся по лестнице в прохладный коридор.

Паркетный пол здесь был начищен и отсверкивал, словно солдатская обувка усердного новобранца. Того как раз, которому для начала подсказали, какой имеется особый толк в сапожной щетке, в свежем подворотничке и сверкающих форменных пуговицах.

Пришла догадка:

«Ишь, берутся за дело с каждым днем крепче! Давно ли закончились боевые действия в Праге с ее десятком железнодорожных линий?! Но уже вот вам зафурыкал водопровод, уникальная карта в лечебнице подремонтирована. А глянешь пристальней — приметишь, как усердно драют полы и отчаянно портьерами украшаются. Есть жадное стремление к лучшей жизни, к мирному достославному распорядку. И оно, пусть у тебя душа не на месте, достойно уважения».

Поворот направо. Там, вдали, нет черной лестницы — тупичок с креслами вдоль стены, где у глубоких сидений удобны спинки и надежны подлокотники.

Сиди преспокойно и жди, когда пригласят для собеседования… или…

Несомненно, со страждущими хватает забот у врачей.

«Беда лишь, некоторые имеют болячек вагон. Не о всех недугах тут возможно доложить. Самому себе помогать приходится», — Валерий замедлил шаги.

Белая дверь. Филенка тщательно загрунтована. Лежит толстый слой свежей масляной краски.

Сюда заглядывать не стоит, поскольку по ту сторону поджидает мастер физиотерапевтических процедур, а их велено обходить и гулять вдоль по Питерской. Точнее — по изгибам набережной. И не менее привлекательным улицам.

Это крыло здания, с кабинетами специалистов, выглядит поскромнее, нежели то, где находятся комнаты для приезжих. Меньше ламп на потолке, и сам он заметно темней.

Значит, скоро доберутся до него кисти маляров. Коль начали здесь обновлять двери.

Приверженность делу требует, чтобы оно было поставлено обстоятельно, и тогда ему остается только спориться. Усердничать по закону: «прежде всего — комфорт гостей».

Ошибки не приключится. Желудок у некоторых артиллеристов по прошествии нескольких недель придет в норму. Поскольку — положено! При таких-то лечебницах. На освобожденной от фашистов земле.

Но если вести речь об иных заболеваниях…

Эй, Томаш! Где ты там, со своим чешским гостеприимством? Кесарю кесарево, а майору майорово. Дай другой комфорт человеку. Ведь никак невозможно забыть о вчерашних русских несчастьях. Не получается у раненых сердец радоваться жизни.

Тонкий фарфор чашки обжигал пальцы.

Плицкова посоветовала пить не торопясь. Красный чай с охотой посвящает тебя в свой изысканный вкус вовсе не тогда, когда слишком горячий. Он хорош как раз в меру остывший.

— Может, стоит употреблять его исключительно холодным? — шутливо поинтересовался Валерий.

— Вы более, чем правы, — последовал серьезный ответ.

С полчаса прошло, как Маржена привела майора в подсобку, где у нее рядом с полками санаторного имущества имелся свой чайничек для отдохновенного часа, а также заварка в жестяной банке из-под леденцового монпансье и пара чашек, похожих на пиалы — широких, низких, без ручек.

Фарфор, что был весь в крупных необычайно ярких, желтых и синих, цветах, привлек внимание визитера, и пожилая женщина тут же поспешила сообщить: не хочется отказывать себе в чаепитиях по-узбекски. Поскольку любовь у нее очень давняя.

Побывать в России побывала. Пожила в соседях у выходцев из Средней Азии. Их гостеприимство слишком завлекательно, чтоб не приохотиться к чайным посиделкам.

Так что пану майору не стоит удивляться.

— У меня и заварка особая. Ездила тут в гости. Не могла не зайти в магазин восточных сладостей. Привезла листовую курагу. И коробочку сушеных лепестков. Настой получается пурпурным. Название чая, жаль, позабыла. Спрашивала здесь кое-у-кого, они говорили, что это может быть сирийский гибискус.

«Сойдет нам кислый напиток, который хорош для полуденного пекла Сирии. Сгодится, небось, хоть и в жару Великого Рима с его Аппиевой дорогой. Можно взять на веру, что пить чай лучше холодным. Только мне бы сейчас оказаться где-нибудь ближе к Архангельску… Ладно, кусочек этой листовой пастилы съем. Но задерживаться не буду. Надо найти доктора», — Валерий подул на горячий настой, чей насыщенный цвет наводил на мысли о пышно-великолепных мантиях папских кардиналов.

Сделав несколько глотков, почувствовал жгучее желание вернуться туда, где встретила его Плицкова и откуда увела к своему фарфору. Полчаса назад он пошел, как бычок на веревочке, вслед за теткой Мартины, потому что…

А как прикажете поступить, если кабинет врача закрыт и неизвестно, когда появится хозяин? Можно простоять у порожка целый час без толку.

Предложение было — посидеть в подсобке, попить чайку. Пока суть да дело, можно поговорить.

Валерий не пытался выяснить, какой намечается разговор. О чем он может быть у Маржены после поездки с котом? Ясно, что упрямое животное всё время вырывалось на свободу. Чтобы, задрав хвост, пуститься в бега и спрятаться в закоулках родной лечебницы.

Само собой, у женщины имелись свои резоны.

Она оставляла за собой право быть непреклонной, воспрепятствовать котовым дорожным выкрутасам — пусть он даже мяучит настойчиво, не слушает уговоров, старается оцарапать дружескую руку, ласково предлагающую спокойствие и новую жизнь в приличном доме.

Вот уже и чай вскипел, и чашка Валерия наполовину опорожнена, а Плицкова в беседе ходит вокруг да около. Словно проверяет, насколько тут некоторые способны понять сложные перипетии путешествия.

Собеседник готов согласиться: тема для разговора непростая. Если Мартина решила оставить в тайне, что Ладейнину известны их с теткой волнения и переживания, давние и нынешние… Что ж, можно не торопить пожилую женщину с откровением касательно странных совпадений. Очевидных и не слишком очевидных.

Теперь у кота пойдет другая жизнь.

И уж кому-кому, но офицерам полагается знать о войне столько… вряд ли у кого из них возникнет вера в способность своенравного животного накликать беду.

Коль не состоится разговор о путешествии, так тому и быть.

Майор поднялся:

— Пойду.

— Может, еще чашечку…

— Извините. Неотложное дело. Спасибо за гибискус.

Опять посидеть возле занимательно разговорчивой карты Ладейнин решил после того, как убедился: доктора на месте нет как нет.

Глядел на чешские названия городов. В сомнении покачивал головой из стороны в сторону — вряд ли в годы оккупации здесь была сохранена довоенная орфография. Объявленный гитлеровцами протекторат требовал единовластия и единоначалия хоть в географических названиях, хоть в информационном языке.

Карта разве не документ? Именно что — официоз.

Если сейчас не осталось тут даже ничтожных следов от прежних хозяев страны, то по одной причине: нынешние граждане дают решительный от ворот поворот малейшему намеку на господство саксонцев и прусаков.

Понять сие патриотическое обстоятельство можно.

А как понимать, что возле Екатерининского дворца, где ковались кадры для противодействия германской экспансии, безо всяких препон существовало Немецкое кладбище до войны, а также во время боев за Москву? Оно и сейчас, говорят, не переименовано.

Гансы, Курты, Фрицы со своими женами десятилетия, века проживали в слободе неподалеку. Упокоивались на собственном кладбище в полной уверенности, что память о них не будет поруганной.

Они, честно зарабатывая свой кусок хлеба, знали о русском народе много больше того, что позволяли себе думать соплеменники в Третьем рейхе. Надо полагать, это знание работящей Немецкой слободы будет востребовано в новой Европе.

«Вот только… да куда же запропастился Фиала? — Валерий, потирая лоб, встал с безмятежного диванчика, принялся вышагивать из угла в угол. — Не иначе Томаш пустился в контрольное путешествие по местным источникам».

Плицкова направлялась к выходу, но заметила майора и, поколебавшись, подошла к нему.

Подняла голову, устремила на Ладейнина старчески выцветающие глаза, в которых читались одновременно и смущение, и какая-то непонятная требовательность.

Однако в ее вопросе прозвучало лишь участие:

— Задерживается доктор? Подождите еще немного. Он должен появиться.

— Надеюсь, — Валерий попытался скрыть за лаконичностью то, что в его коридорном шагании из угла в угол имеется толика нервности. Зачем пани Плицковой душевно-болезненная неприкаянность, мучающая офицера и отдающаяся звоном битого стекла в его обремененной думами голове?

Тетка Блажековой уходить не торопилась, присела на диванчик, предложила пану майору:

— И вы садитесь. Нам есть о чем поговорить.

Тот, завороженный многозначительными словами, без возражений опустился на мягкую обивку дивана рядом со старой пани, не оставлявшей офицера без своего смущенного и до непонятности пристрастного внимания.

— Целый день размышляла, стараясь понять поведение Мартины. Нужно объясниться. Всё сложнее, чем кажется на первый взгляд.… Я разрешила племяннице походить с вами по городу…Она очень одинока, родственников у нас нет, и судьба ее… Ничего страшного, если ей приятно погулять, просто немного побыть рядом с человеком, воевавшим с фашистами… В Праге было такое… Облава, оцепили район, врывались в дома… На всякий случай родители спрятали девочку, не захотели пускать гитлеровцев, те в озлоблении принялись бить их, мучили долго, забили до смерти… Девочка в своем укрытии слышала крики умирающих, понимала, что родители гибнут… От ужаса она потеряла сознание и не приходила в себя, пока я через сутки не отыскала ее… Потом она с полгода не могла говорить, только плакала, если к ней приставали с разговорами… Сейчас она отошла от всех тогдашних страхов, и ей просто хочется побыть рядом с человеком, с настоящим солдатом, а не бешеным убийцей… Она вас уважает… Простите меня, извините ее… Мне радостно, когда вижу: девочка оживает. Вы для нее вроде как врач. Понимаете?

Собеседник молчал, будто готовился произнести ответно-предубежденную речь, и Маржена с прокурорской настойчивостью в голосе добавила:

— Вы не имеете права меня осуждать.

Валерий в растерянности отодвинулся от строгой женщины, встал, подошел к цветной карте Чехословакии, обернулся:

— Вы меня тоже извините. В доктора всё-таки не гожусь. Нелады у самого такие…

«Вот черт! До чего неловко! Прямо хоть беги от Маржены», — он двинулся прочь, на ходу бросив:

— Надо посмотреть, не объявился ли у себя в кабинете наш с вами общий друг Томаш.

Часть З

Цветение гибискуса

Наверное, было кому присматривать за источниками помимо Фиалы. Но если ему вдруг захотелось понаблюдать за излечительным порядком там, где выходила на поверхность ущелья вода, минерализованная загадочными силами земного шара, что ж… кто-кто, а Прага для славы европейского курорта не предоставит безответственных эскулапов. Это яснее ясного.

Пусть у Томаша нет известности, как у знаменитого Парацельса, европейского лекаря средневековья, но зато у этого чеха есть достойное прошлое честного солдата, воевавшего с фашистами. Он не подведет Европу, имеющую боевые заслуги в войне с нацистской чумой и желающую быстрей избавиться от хвороб.

Вздохнув, Валерий сел возле врачебного кабинета в кресло, которое было жестковато, зато имело надежную спинку и крепкие подлокотники. Ждал появления своего наставника в деле поправки здоровья. Думал о всех тех недужных, что толпились у целебного источника.

«Будет вам любовь матушки Земли, четкий пользовательский порядок потребления живой воды и солидная при всем том гигиена. Военврач Фиала приглядит, чтоб не проскользнула какая-нибудь нацистская хитрость. А генерал Свобода, небось, тоже начеку: не допустит он, чтоб освободители Европы чего-нибудь тут недополучили полезного».

Поерзал в кресле, устраиваясь поудобнее и надолго Вслух сам себе негромко сказал:

— Если надо ждать, подождем. Какие могут быть претензии? В непростое время живем, за порядком нужен глаз да глаз, разве не так?

Никаких соседей поблизости не увидел. Но всё-таки решил: не стоит здесь столь безадресно озвучивать свои мысли. А то как бы не пришло на ум какому специалисту, что майор Ладейнин болен много более того, что обнаружил дотошный Фиала.

И впоследствии, когда зашагал по коридору врач, когда открыл свой кабинет и впустил заждавшегося пациента, у Валерия не возникло желания слишком уж сильно распространяться насчет своих недугов, имевших характер скорее неявный, чем достаточно выраженный.

Фиала выслушал просьбу пациента.

Не сказать, что безо всяких эмоций покачал в ответ головой.

Наверное, капризом показалось внезапное появление просителя на пороге своего кабинета. Но было видно: знакомы ему кое-какие дискомфортные обстоятельства, в которых здесь вдруг оказывались фронтовики. Те самые — не долечившиеся в санбатах, испытывавшие постоянные боли и потому иногда, на посторонний взгляд, начинавшие ни того ни с сего нервничать.

Эмоции эскулапа, имевшего фронтовое прошлое, проявились скупо, однако от просителя не ускользнули и еле заметное движение головы сверху вниз, и хмурое выражение лица, и тот вздох, который сопровождал озабоченную мысль, что искала решение вопроса вовсе непростого.

О душевной ране Ладейнина он, скорее всего, не имел понятия.

Но Валерий пришел именно к нему не случайно. Верил: даже не будучи осведомленным в кое-каких делах, этот доктор досконально знал, что ему полагалось предпринимать, когда приходили больные и делились своими незадачами.

Нет, Фиала не должен проигнорировать просьбу, пусть она не совсем удобна для здешней лечебницы.

Сидя перед врачом, Ладейнин еще перед получением ответа, разрешающего все проблемы, вдруг испытал… что? Смущение, раздражение, счастье успеха? Если конкретно, то как раз нечто другое. Именно что неизвестно откуда взявшееся чувство облегчения.

Вначале он удивился перепадам своих настроений.

Ишь, как его шатает нелегкая!

Затем, покачав головой, словно сбросил наваждение — усмехнулся освобожденно:

— А может, ну ее к черту, мою просьбу?! Кажется, и не хочется уже никаких передвижек. Честное слово!

Ответный голос Томаша прозвучал с той официальной строгостью, когда назидательность предполагала значительную степень недовольства:

— Прошу прощения, но вот тут я вижу немотивированное бодрячество. Тогда как в предыдущих ваших словах наблюдалась определенная правота человека, раны которого время от времени дают себя знать весьма болезненно.

— Значит, вы полагаете, что мой приход…

— Он вполне мотивирован. Мне знаком синдром…

— Выходит, у меня, кроме всяких болячек, еще и нервный синдром?

Томаш развел руками:

— Слушайте, не надо доводить разговор до абсурда. Нет речи о вашей психической уравновешенности. Я говорю лишь об одном: мы попытаемся вам помочь, потому что лечение человека включает в себя многосторонние действия медиков. В том числе и психологического порядка.

— Понимаю. У лекарей, как у саперов и пушкарей, любят выверенную точность в действиях. Нужен результат, и он будет получен путем точных расчетов. Ваш расчет ясен. Переселение пациента должно ускорить его излечение от всяких хвороб. Спасибо.

Фортуна бывает хоть одна, хоть другая. Ее улыбка легла в основу отъезда Валерия с Чукотки в Москву. И появилась у него любящая семья, и было подарено ему, пусть не сразу, высшее военное образование.

Ее недовольный лик не означает, что радостно-лукавая улыбка навсегда готова исчезнуть. Кто сказал, что болезненная череда фронтовых ранений не сменилась победным удовлетворением в Берлине?

Но вот тебе, Ладейнин, тот поворот судьбы, когда объявляется мука неизбывная. Когда никому не объяснить, что с каждым днем тяжелее становится на душе без семьи.

Сегодня… получил выговор от доброй медицины, и не стал он добавочно огорчительным грузом, но вдруг просиял улыбкой фортуны, не поскупившейся на внимательный отклик.

Фиала размышлял вслух, сочувственно хмуря кустистые рыжеватые брови:

— Сугубо майорской палаты у нас в лечебнице, разумеется, не найти. Что можно сделать? Отыскать комнату… есть одна… та самая, что предназначена для приезжих в неурочный час… по прибытию в город офицер ночевал в ней, разве не так? Там две кровати. Они пустуют. Майор! Временного своего пристанища не забыли?

Комната была, как говорится, комнатой.

В приложении к перепадам настроения оказалась настолько нейтральной, что ничем, кроме игры солнечных лучей поутру, не запомнилась Ладейнину.

А если Блажекова с той поры начала то немотивированно радоваться, то вдруг смущаться, а то без видимой причины докладывать о подробностях жизни своей строгой тети, это…как забыть?

Спасибо, заботливая Плицкова просветила: у девушки были важные причины для подобного, не совсем адекватного поведения. Жалко Мартину, конечно…

— Как забыть? — задумчиво проговорил офицер.

— Итак, имеются две кровати с простыми байковыми одеялами, — деловито продолжал Томаш. — Одну можно предоставить в распоряжение русского майора, которому лишний комфорт ни к чему. На другую никто претендовать не станет. Никого больше в комнату не поселят. Таким образом, курс лечения у нас на водах придет в соответствии с открывшимися обстоятельствами, правильно? В прежнем темпе даем пациенту необходимую для здоровья воду, но отныне убираем ненужную психологическую нагрузку. Или есть возражения? Не молчите, больной. Нужно услышать ваше мнение.

Валерий опустил глаза. Мнение о самом себе у него сложилось на сей момент не такое, чтоб с готовностью подтверждать либо отвергать правоту доктора.

Когда врач столь отзывчив и деловит, а ты приходишь к нему, чтобы поскорее уйти, отказавшись от назревшей просьбы, поневоле ощущаешь себя если не преступником… да, очень тебе неудобно, поскольку побеспокоил человека, занятого делами, как можно судить, куда более важными.

А с другой стороны, к кому здесь было податься, коль душа не на месте?

Ладейнин, дернув подбородком, поднял глаза, и мрачный огонь внезапной боли потух в них далеко не сразу.

Он молчал, не находя слов для спокойной беседы.

Томаш поспешил сказать:

— Я вижу, вы согласны. Так что всё будет сделано в лучшем виде.

Выйдя от Фиалы, Валерий встретил в вестибюле первого этажа Блажекову.

Она подала ему письмо в кокетливом конверте — чрезвычайно длинным был прямоугольник мелованной бумаги, пахнувший духами.

— Вот. Это вам пишут.

Он посмотрел внимательно на аквамариново-бирюзовый квадратик марки с жирным черным полукружьем почтового штемпеля. Адресат отправления — пражский. Кому? Ладунину.

— Моя фамилия Ладейнин.

Хотел добавить, что не ждет писем из чешской столицы от страстных женщин, до безумия любящих аромат экзотических духов. Однако сдержал себя и выразился — хотя сердце прореагировало на почту несколькими очень сильными ударами — с тем подчеркнуто деликатным участием, на которое могла рассчитывать пражская беглянка, потерявшая в одночасье родных:

— Я еще более одинок, чем вы, Мартина. У меня в Чехословакии даже тети нет. Спасибо за хлопоты. Конверт мы отдадим Ладунину, но если что, я ваш должник. Еще раз понюхав многозначительный прямоугольник, улыбнулся и протянул его добровольной письмоносице. На его лице легко читалась мысль, пусть по скромности характера и не озвученная в демонстративной полноте:

«Надеюсь, предстал здесь достаточно обходительным, чтобы не обидеть девушку, пожелавшую самолично доставить офицеру почтовое послание».

И опять, как несколько дней назад, Ладейнин приметил, как вспыхнула, закраснелась Блажекова.

Снова принялся ломать голову: да чем же я ее смущаю?

Почему Плицкова обговаривает ситуацию касательно племянницы до странности неоднозначно — то упрощая обстоятельства, то усложняя их?

Ведь тут видится у Блажековой нечто вполне определенное.

«У меня разве глаз нет? Могу кое-что сообразить насчет женского румянца на щеках».

Допустима вероятность, что тетушка занималась политикой, до которой всегда имели охоту пожилые наставницы молодых девиц. Однако глаза были у артиллериста настроены прицельно, как полагалось любому полковому пушкарю.

Впрочем, имелись и сомнения. Быть такого не могло, чтобы не первой молодости офицер чужой армии мог произвести то самое — исключительное! — впечатление на столь юную особу.

Валерий не замедлил сделать налево кругом, чтобы подняться наверх. В вестибюле второго этажа, невдалеке от палаты старших офицеров, сидела — очень прямо, с напряженной спиной, сложив руки на коленях — пани Маржена.

Она пристально смотрела на Ладейнина.

Майор, проходя мимо, склонил голову, поздоровался.

Как можно учтивее поприветствовал Плицкову и не мог взять в толк, по какой причине таким пронзительным, таким жгучим стал взгляд старой женщины.

Знакомая солдатская койка, аккуратно заправленная серым байковым одеялом.

Никаких тебе шикарных портьер, а если что новое в комнате — не наблюдаются попытки водопровода неожиданно заурчать. Просто льется из-под крана тонкая холодная струйка.

Это как раз кстати. Не лишне оно — умыться после долгого дня с пешими хождениями, с непростыми разговорами.

За окном меркнет малиновый свет вечерней зари, и спешат налиться чернотой — не сверху, а понизу, возле восточного края — кудрявые башни кучевых облаков.

Сняв сапоги, Валерий садится на краешек постели. Но устав от долгой пешей прогулки, неожиданно для себя клонится, клонится. И вот уже голова на подушке, и нет желания в скором порядке ее поднимать.

«Полежу пару минут, — приходит мысль. — Не к спеху немедленно укладываться под одеяло. Сон подождет».

Он вольней располагается на байке. Вслед за тем отдохновенная истома охватывает ноги и спину. Руку под головой, всё тело.

Дрёма делает веки тяжелыми, а перед глазами плывут белесые волны минерализованной речной воды — словно довелось им внезапно вырваться из-под пешеходного мосточка и очутиться на виду у всего болезного народа, у майора Ладейнина в том числе.

Речная быстрая вода по прихоти дрёмы сменяется морским пенным прибоем. Что-то бормочет Валерий, стараясь увернуться от фонтана брызг. Убирает ладонь от затылка. Фонтаны послушно уплывают. Однако приближаются мрачные громады каменных печор.

Опять накатывает волна тревоги. С высоким побережьем Корякского нагорья шутки плохи. Тут гляди в оба!

Можно разлепить веки и поглядеть, не правда ли?

Насчет таинственных прибрежных пещер Чукотки у тамошнего проживателя — пусть и давнишнего, много лет назад покинувшего суровый край — есть понимание, будьте уверены. Надо обязательно очнуться и поглядеть, чтоб не приключилось какой-нибудь беды.

Глаза открываются. Почему так близко нависает свод и отчего он белый? Разве гранит огромных печор океанского прибрежья бывает таким? Он всегда темный.

Новое понимание утверждается медленно, будто фотография по воле ослабленного химического проявителя: из-за навязчивой дрёмы происходит путаница.

Не иначе, явь смешалась с видениями прошлого.

Теперь ясно, что под привычным одеялом было бы спокойней. Процесс отхода ко сну лучше не изменять. Тем более в условиях санаторного лечения, а не в окопе или землянке.

Наладив процесс, майор лежит под легкой байкой и законопослушно ожидает, когда последует провал в крепкий сон.

Но сегодняшнему организму кто командует? Он сам себе хоть писаный закон, хоть устный приказ. Иногда проникается оглушительной болью, стеклянным звоном, а нынче заохотился взять и свалиться в тревожную дрёму.

Ишь, какая штука! В данную минуту стоит по стойке смирно. То есть — ни туда, ни сюда. И никак не сдвинешь его с позиции ожидания.

Медленно в процессе дремного ожидания текут мысли: тягуче, неотступно. Видно, сон не в сон, когда требуется понять: отчего вдруг взгромоздились чукотские печоры на потолок тихой выбеленной комнаты? Что тут происходит, в небольшом чешском городе?

Но к чему вопросы? Ничего не происходит!

Ресницы усталого пешехода смыкаются.

Однако ненадолго — глаза открываются опять. Центральная Европа от Корякского нагорья куда как далеко отстоит. Можно было бы угомониться видениям океанского шторма с его солеными, очень холодными фонтанами гранитного прибрежья.

Вслед за вздохом приходит желание заснуть по-настоящему, крепко и без фонтанирующих видений.

Вдруг Валерию откуда-то издалека, однако же вполне явственно, послышались глухие удары. То били молоты рудокопов, как полагалось догадаться. А следом и тяжелозвонкая песня железной кирки вплелась в мелодию глубинных штреков.

Ресницы вздрогнули, рука непроизвольно поднялась потереть лоб.

«Да, приходилось поразмышлять о таинственных здешних пещерах, — пришла мысль. — Тогда не было желания проводить какие-то параллели. Но ясно, что из сознания Рудные горы не ушли. Теперь вот взаимосвязь объявилась. Настолько неотвратимая, будто прежние соображения оказались недостаточными».

Разговоры среди обитателей лечебницы ходили всякие, и некоторые высказывания скользили мимо ушей, словно вздохи невинно-легкомысленного ветерка. Однако о шахтах речь была однажды весомая. Здешний угольный бассейн начал увеличивать добычу, зимой даже маленькие городки не останутся без калорийно способного топлива.

В словах была радость?

Точнее точного. Поскольку идет восстановление промышленности. И это не может не радовать здешних горожан, вместе с ними — всех болезных гостей.

«Шахты, черные штреки… они где-то на востоке страны. Там, значит, жизнь налаживается. И с какой же стати не дают мне спать чукотские гранитные печоры с темными сводами?»

Он садится на кровати, спустив пятки на пол. В голове по-прежнему эхо

ударов металла по каменным глыбам. То не работа подземных рудокопов набирает мощь, то давняя контузия обещает скорый приход стеклянного перезвона, да?

Вот чего не хотелось, так именно этого шествия с железными кирками от одного виска к другому.

Надо встать, куда-нибудь пойти, постараться отвлечь мозги от работящих хозяев гулких подземелий.

Раз такая необходимость, надевает сапоги, натягивая ушки высоких голенищ, и выходит в коридор. Шагает, крепко сцепив ладони за спиной, от одного края к другому, довольный, что в поздний час тут пусто и можно ходить сколько тебе потребно, чтобы проветрить голову.

Понемногу стихают шумные подземные работяги, просторней становится всяческим понимающим соображениям, и одно из них доказательно подсказывает: не миновать тебе, майор, подойти к окну. Для той простой причины, что там светятся звезды и тянется звездная дорожка на восток. До самого края континента.

Сколько лет прошло, а ведь не уйти от вспоминательных тревог чукотской юности.

«Коли поглядишь на восток и заспешишь туда, ведь еще кое-что вспомнишь. На пути повстречается тревожное местечко. Не велико то поселение на чешской земле, а заставит обжечься давней историей. Какая тут кровавая сеча была сотворена! Аустерлиц, где Наполеон пересилил объединенную армию сильных противников, русскому офицеру и по сию пору если не в укор, не в горестную вину, то…»

Что же это было такое? Не просто ведь тебе рядовое сражение прошедших веков, раз объявилась взаимосвязь тревожных чувств.

У Льва Николаевича Толстого насчет стародавнего сражения мысли были неординарные, что и говорить. О чем думал русский офицер Андрей Болконский, умирая на поле Аустерлица?

О чем стоит подумать тебе, майор, если подошел к окну? И глядишь на восток?

Различаешь в пространственных и временных далях Чукотку, а что еще?

Наполеон Бонапарт умело крушил армии двух императоров — русского и австрийского. В зареве пушечных огней, среди падающих солдат и грома пороховых взрывов нельзя было, как резонно полагал писатель, нельзя было умирающему герою романа не размышлять о смерти. И — о жизни.

Смерть Болконского — вот она. А русского народа жизнь, хоть стало его сынов меньше, продолжалась. Не случилось в ней радостей любви офицера и юной девушки Наташи Ростовой, а приключился здесь, возле чешского известного всему свету города Брно, пролог.

Начало было положено еще более жестокой битве — страшному нашествию на твое Отечество, майор.

Валерий вернулся в свою комнату. Коридорные шагания прогнали неуютное грохотанье в голове, но снова подступила дневная усталость завзятого пешехода.

На этот раз приготовился ко сну основательней. Лежал на солдатской — довольно жестковатой — койке, по всем правилам укрывшись теплой байкой. Вспоминал картины давних годов, что были прожиты под боком у Ледовитого океана.

Что касается прилипчивой дремы, она ушла, растворилась в холоде далеких снегов, сбежала неизвестно куда, словно и не было ее колдовского, неподдающегося замирению, продолжительного наступа.

Когда обратил внимание на комнатное окно, там уже принялось сиять, горя широченным пожаром, утреннее солнце.

Оно поднималось, степенно являя свою неуклонную зоревую повадку, и вместе с ним разгоралась череда неотступных мыслей — вставала перед майором бессонная ИСТОРИЯ.

Русское поражение на поле Аустерлица заставляло задуматься о неотвратимости Отечественной войны 1812 года. И недавняя война с фашистами, хоть затянись она вплоть до зауральских снегов, закончилась бы только так, чтобы воспрянула огромная страна и смертный бой обернулся торжеством Отечества. Такова закономерность российской битвы. Победа за народом быть должна.

Страшная оказалась вчерашняя война. Однако за что же русским эти огромные, ужасные по своим последствиям беды?

Разве само Отечество навлекло их на себя? Личности, желавшие пушечных бесед, были, а европейских народов, стремившихся бездумно, сумасшедше поиграть силой… нет, таковых не наблюдалось.

Тут вот что за причинность. Если иметь в виду уважительные признаки отечеств для французов, итальянцев, бельгийцев и других, эти уважительные признаки оттого и уважительны для народов, что не взывают к взаимоуничтожению.

Какие оголтелые политические фигуры, те могут орать в шовинистическом угаре, а в народной дипломатии апокалиптического угара никогда не было и не будет.

И тут же его обожгло — за что погибли Валентина и Валерка? Поезд продвигался к столице, казалось бы, путем безопасным. Фашистов уже начали гнать прочь вполне успешно. Поэтому смерть в тылу, вдали от линии фронта, гибель от стальной тупой чушки, от случайно прилетевшей бомбы, от очевидного самолетного удара по заведомо невоенному составу, она, эта смерть, если подумать о какой-то улыбке фортуны, была насмешливой, исключительно подлой…

Какие нужно прилагать усилия, чтобы лежать и глядеть в потолок? Нетрудное ведь сие дело, ан дыхание стало прерываться, и давай, Ладейнин, старайся — гони подальше приступ удушья!

Валерий поднялся, зашагал по комнате. То к розовеющему препону оконных стекол, то к матово блестевшей дверной филенке.

Успокоившись немного, взял из тумбочки книгу Короленко, начал перелистывать зачитанные офицерами — давними товарищами по боевому полку — страницы о музыканте. Слепой юноша Владимира Галактионовича, ты был зрячий, несмотря на улыбки фортуны, настроенной, как известно, не всегда благожелательно к людям.

Однако большой охоты погружаться в жизнь писательских героев не возникло, своя беда заставляла сердце биться неровно, подступать удушьем к горлу. Он положил книгу на тумбочку, хотя приоткрытый верхний ящичек требовал армейского порядка — такого положения вещей, чтобы лежали истории Короленко в тумбочке не так чтобы небрежно и чтобы ящик был не так чтобы неаккуратно прикрыт.

Снова зашагал Валерий от окна к двери, Ему — простите, боевые друзья — вдруг захотелось ослепнуть. Увидеть по примеру слепого музыканта нечто очень важное.

Прежде всего следовало увидеть где-то вдали, в просторах российской земли Валентину и просить у нее прощения. За что?

А вот хотя бы за то, что заметил здесь, по соседству со стародавним полем Аустерлица, приветливую милую девушку. Мартину Блажекову.

Тень от дерева походила на туманный лунный отсвет, поскольку густая листва в ажурном своем, в своем зеленотканом усердии сотворяла из середины дня чуть не истинную полночь. То время суток, когда ушедшее на покой солнце и не помышляет приукрасить моравские рябины, каштаны, хмелевые стенки Среднегорья с их высокими тычками — не торопится с заревом всеохватного пожара красок.

Блажекова поежилась, будто очутилась в сибирской глухомани, где холодная континентальная особливость действительно даже летом дает себя знать после вечерней зари.

Предложив покинуть тенистый уголок сквера, она первая шагнула в радостное сияние полуденного изобилия открытого света, где впору было загорать по южному.

— Сегодня Ярило уж что-то здесь разъярилось. Самая погода для цветения сирийского гибискуса. А в тени если кому праздник, то лишь Снежной королеве — пошутил Валерий.

— Ничего. Разве мне привыкать к горным празднествам? — шедшая впереди Мартина, повернула лицо к майору.

Они стояли возле источника.

— Валерий, вы умный, — сказала ни с того ни с сего Мартина.

Широко раскрытые глаза ее внезапно заблестели радостным чувством, словно девушка, благополучно убежавшая от фашистов в местечко возле Рудных гор, встретила тут, среди каменистых склонов и горячих источников, вестника счастья.

— Ладно тебе, — пробормотал он, опешив от неожиданных слов почитания.

— Нет, правда. Молодой, а уже майор.

— Какай же молодой?! Разве мне восемнадцать лет?

— Не спорьте.

Добавила дрогнувшим голосом:

— Давай говорить на «ты». Вот скажи: наверное, прекрасно разбираешься в военном деле?

— В пушках если… тогда… как положено.

— И в танках?

— Приходилось взаимодействовать. Когда артиллерия нуждалась в танковой поддержке. А что такое?

— Слышала, русские танки хорошие. Быстрые и очень сильные. Они примчались в Прагу, спасли город от разрушения.

— Тетя Маржена доложила? Она хорошо понимает в боевых машинах?

— Все говорят. Танкисты всем нравятся. И машины их — тоже. Валерий! Я тебе скажу даже больше…

Однако сразу же замолчала. И лишь чертила носком туфельки по отмытой дождем дорожке, что вела к источнику.

Вероятно, ей захотелось поведать ему о том, что нравится горное торжество яркого света. И этот тихий день среди каменистых хребтов Западной Чехии. И красноватые перистые облака над вырастающими из долинного понижения зелеными холмами. И кудряво узорчатые моравские рябины, что столь охотно стоят пообочь пешеходных курортных дорожек.

Эти деревья для Валерия были… если не чудом природы, то все-таки особенными.

Здешние рябины похожи на невежинских родичей той далекой и одновременно очень близкой владимирской земли, где когда-то довелось отведать тронутых морозом, сладких оранжево-красных ягод. О них шла слава — именно такие плоды и есть лучшее народное лекарство, когда вдруг заболит сердце.

Ишь, ты… когда прихватит оно внезапно …

Что нынче сказать о нем? Занозистая боль сердца… неужто поутихла? Трудно сказать. Конечно, зеленокудрые моравские великаны вряд ли могли одним своим присутствием дать какое-то облегчение. Если только девушка моравской равнины…

Знала Мартина, что Ладейнин будет вот так пристально, до рези в глазах смотреть на раскидистые кроны пообочь пешеходной дорожки?

Никто здесь, в европейском Среднегорье скорее всего и не подозревает о том, что значат для русского офицера эти родственники невежинских рябин.

Мартина молчала, и майор не услышал слов девушки о том, что нравятся ей не только танкисты и саперы, примчавшиеся из Германии на помощь Праге, но также по душе ей он, офицер Ладейнин.

Не услышал.

И хорошо. Потому что понимал: она готова открыться ему в своем неожиданном чувстве, а вот он как раз не готов произнести желанных, дорогих для нее слов.

Вот моравские рябины, они действительно были по душе ему… очень. Как по душе была владимирская земля, воспоминания о которой волновали его, вне всякого сомнения, сильно.

Надо бы что-то сказать Мартине.

Верно! Скажи, Валерий, не робей. Или ты не воин?

Воин или не воин. Храбрый, не храбрый. В этом ли дело, когда с самим собой не получается… это… ну, объяснить?

Огромный першерон, вальяжно покачиваясь, катил повозку, где в тесноте да не в обиде громоздились дощатые ящики с жирными — смоляной черноты — надписями на высоких боках. Нетрудно было догадаться, что какое-то медицинское заведение удосужилось получить контейнеры с оборудованием из центра.

Прибывала в лечебные кабинеты долгожданная эскулапами курортная и, надо полагать, большой эффективности объемистая новизна, заставлявшая битюга напрягать широкие грудные мускулы весьма рельефно.

Ладейнин проводил повозку рассеянным взглядом и не сдержал удивленного возгласа, когда из переулка выскочили к набережной легкие прогулочные дрожки, где и пассажиры, и возчик были в довольно живописных одеждах, а движитель в белых яблоках по серым поджарым бокам был красив настолько, будто сошел с лаковой миниатюры умельца, не утерявшего связи с культурой прошлого:

— Чудо что за рысак?! Не иначе, доставлен сюда из какой-нибудь скаковой конюшни, чтоб элитная стать радовала гуляющую публику!

Красивых лошадей любили изображать на шкатулках, что увлеченно творили мастера художественных промыслов по маленьким городкам России. О своем наблюдении майор не замедлил поделиться с Плицковой.

Она промолчала, думая о чем-то своем. Он оживленно продолжал тему открывшейся взаимосвязи:

— Я ничуть не ошибаюсь, пани Маржена. Это для меня, если хотите, радостный знак.

— Пожалуйста. Радуйтесь, что встретили знакомца.

— Благодарен вам за понимание. Кстати, наши невежинские рябины, что растут на Владимирщине, походят на ваши. Моравские.

— Ничего удивительного. Я знаю. Я вообще многое знаю. Мои знакомые в России рассказывали, например, о Ферганской долине. Там пообочь дорог растут шелковицы, их листья идут на корм гусеницам-шелкопрядам. У нас, в Чехии, насчет этого вряд ли когда-нибудь…

— Простите. Ваши рябины — прекрасны.

— Оставьте.

— Нет, но какие они высокие…

— Вы меня, кажется, не слышите. Да, они бывают больших размеров. Особенно старые. Вчера вы гуляли с Мартиной?

— Мы прошли с ней от источника Бартушека до вершины холма. Пешеходная дорожка, хочу вам доложить, отменно ухожена. Рябины…

— Больше не гуляйте с Мартиной по городу и холмам. Она слишком молодая и глупая. Есть вероятность, что скажет что-нибудь этакое… не совсем верное…

— Пусть говорит, что пожелает. Вчера… а сегодня… пусть.

— Послушайте меня. Дело не в ней. Я ЭТОГО НЕ ХОЧУ.

Валерий почувствовал себя так, будто находился в танке и машина в своем безостановочном продвижении внезапно влетела в скалу.

Удар. Мгновенная потеря сознания. И медленное возвращение к реалиям жизни. Какие они, ошеломляющие повороты у этой строгой женщины!

Они, Валерий и Маржена Плицкова, встретились возле раковины оркестрового павильона. В городском саду, что полого спускался к быстрой реке.

Перед этим он шел по набережной в сторону лечебного корпуса. Тот, если ориентироваться по извивам каменистого ущелья, располагался в нижней, более широкой части. Как раз невдалеке от колоннады источников.

Ладейнин шел не спеша, потому что торопиться здесь было некуда. Однако, заслышав, как настраивают скрипки в саду, остановился не сразу. Просто повернул голову к раздающимся певучим звукам и только потом, завидев тетю Мартины, решил отложить прогулочный свой моцион.

Родственница Блажековой пришла сюда, видимо, специально — послушать музыку.

На ней он увидел старенькое, тщательно выглаженное длинное платье с высоким воротом, как у старинной русской мужской рубашки. А на груди, на плечах лежали примечательно красивые, дымчато-кремовые кружева, которые издавна ценились в Европе под названием брюссельских.

Теперь, нарумяненная, пахнувшая какой-то изысканной туалетной водой, она готовилась слушать концерт местного симфонического оркестра.

И когда успела уверовать в то, что Мартине и Валерию не надо вместе ходить по городу? Как ни старайся понять странную логику, выходило одно: им не за чем видеться сверх нужды, определяемой лечебно-оздоровительным процессом Томаша Фиалы.

Возражать Плицковой? Это майору было не с руки, неудобно до того, что и слов подходящих не мог сыскать. И он не стал спорить с ней. Пусть всё идет, как идет.

То мгновение, которое обещало ему счастье личной жизни и новую семью — разреши ее начальство — оно минуло как наваждение. Как чудесный, однако достоверных примет не имевший, затяжной сон.

Послушно опустив голову, Ладейнин по давно приобретенной привычке погрузился в себя, в свои всегдашние печальные думы.

— Так надо, — услышал голос Плицковой. — Не обижайтесь на меня. Ступайте, куда шли. Приходите сюда… лучше завтра. Вместе послушаем игру оркестра. Поговорим, если пожелаете. На трезвую голову общаться полезней, поверьте старой женщине.

Первое послевоенное лето, эйфория победы над фашистами, то есть год 1945-й. Польский город, Западная Силезия. Русский гарнизон срочно уходит, чтобы освободить место прибывающим на смену польским солдатам. Было обращение комендатуры в воинскую часть, где имелись пушки на автомобильной тяге: помогите с перемещением личного состава и вывозом имущества.

«Транспорт не задержался. Горожане провожали грузовики, стояли на тротуаре, и я видел много женщин. Местная мода тому причиной или солнцепек, но там и тут примечал шляпы из выбеленной ржаной соломки. Широкополые, с разнообразными искусственными цветами вдоль по матерчатой окантовке… а месяц и вправду тоже был жаркий».

Ладейнин больше о том городе ничего особенного не знал, кроме как — женские шляпки вряд ли имели отношение к фабричному производству. Расстарались не иначе что способные местные кустари. Потом бывал во многих европейских городах и городках, однако цветистая красота не ушла из памяти.

Посмотрев вслед смеющимся женщинам в прогулочном экипаже, он определил для себя:

«Точно — польки. Уж очень приметные в этих своих головных уборах. Здесь до Силезии, небось, две или три сотни километров. Отчего соседям не оказаться в чешском Среднегорье? Годы идут себе, а европейская традиция отдыхать на водах не пропадает, нет».

Он зашагал в сторону городского сада, где надеялся услышать от Плицковой кое-какие разъяснения касательно вчерашнего строгого запрета.

Подойдя к музыкантам и стоя сбоку знакомой уже раковины, он покрутил головой: где изволит располагаться тетя Мартины? Не видать ее что-то.

Оркестранты между тем вскинули смычки.

Понеслась мелодия. В ней угадывалась экспрессия народной песни и в то же время явственно проглядывались динамизм, эмоциональная подоплека недавней жизни с ее шествием танковых армад с запада на восток. И — последующим продвижением с востока на запад.

— «Майская симфония, — сказала Маржена Плицкова, неожиданно появившись из-за гладкого толстокорого каштана. — Витезслав Новак. Знаю немного его. Еще по довоенной Праге. Тогда он был профессором консерватории. Если не ошибаюсь, по классу композиции».

— Майская, — повторил Валерий, немного сбитый с толку и не понимавший, зачем ему подробные музыкальные сведения.

— Пан офицер чувствует героический пафос?

— Почему не почувствовать?

— Очень хорошо. И давайте больше не будем говорить о Мартине. За нас всё скажет симфония, взывающая к стойкости и празднующая пришествие обновленного счастья.

Валерию ничего не оставалось, как сообразить: другого разговора не будет. Он отвергнут родственницей Блажековой настолько основательно, что нет у него права настаивать на каких-либо разъяснениях.

Лучше, как говорится, закрыть рот на замок.

Он молчал. Довольно долго стоял и молчал.

Но что он чувствовал, что испытывал, безоговорочно отвергнутый?

Внутри была пустота. Копилась боль.

Прогулочные дрожки — пустые, без пассажиров, с одним лишь погоняльщиком в деревенской, местами потертой кацавейке — выскочили из переулка и понеслись в том же направлении, куда ноги вели Валерия.

Он вроде бы и не собирался навещать в этот день парковых оркестрантов, однако задумавшийся, основательно погруженный в печальные свои размышления непроизвольно продвигался по набережной ближе и ближе к вчерашней раковине… значит, к повторной встрече с Плицковой?

Такой задачи не ставил перед собой. Офицеру полагалось помнить наказ Маржены, и если было подспудное желание какого-то повтора, то игра музыкантов была не настолько плоха, чтобы напрочь забыть майскую симфонию победы. Еще раз хотелось ощутить чувство обязательной победительности в пении скрипок и звоне литавр.

Лошадиная морда, костистая, с раздувающимися ноздрями, вынеслась сбоку и унеслась вперед под крик возницы, который явно куда-то спешил. И которому конь с готовностью отвечал грохотом подков, высекающих малиновые искры.

«Мне-то как раз торопиться некуда, — мелькнуло в голове Ладейнина. — Коли возникло желание снова послушать, что говорит профессор композиции, отчего уходить в сторону?»

Чтобы их пути с Марженой не пересеклись, он обошел знакомый каштан, остановился поодаль, возле череды раскидистых узловатых вязов.

Музыканты настроили инструменты. С воодушевлением сыграли какую-то мелодичную пьеску. Затем симфония пана Витезслава Новака запела, застонала, обрушила на каштаны и вязы, на парковые аллеи, на близкие и дальние лавочки, на всех слушающих и присутствующих лавину звуков.

Когда музыка стала набирать мощь и суровую многозначительность, вернулась к майору вчерашняя боль.

Вот она вскинула надменную голову и заиграла так, как никогда раньше не приступала к делу — с пронзительной нервностью стеклянного боя, с ломотой в напряженных мышцах.

Нынче к прежним ощущениям добавилось рождающееся истовое стремление к полифоничности, к новым краскам и полутонам жизни. От громады сопереживательных чувств у Валерия заныло под ложечкой, боль с каждой минутой становилась сильней, и он поневоле согнулся, опершись о шершавый ствол дерева.

Не заметил, как рядом оказалась Плицкова.

— Согласна. Можно еще раз послушать майскую музыку, — сказала она.

В пение скрипок вплелись звуки виолончели, контрабаса. Снова загрохотали медные тарелки литавр. Голос победы — ликующий, словно сама жизнь, словно весна — не смог тем не менее напрочь заглушить боль души. Валерий тихо проговорил:

— Извините. Я присяду.

Сделав два шага в сторону от вяза, схватился за спинку деревянной свежеокрашенной скамейки. От аккуратных тесаных брусков сиденья, длинного и широкого в своей парковой просторности, несло смесью олифы и сурика.

Осторожно положив ладонь на пряжку поясного ремня, нажав в подреберье, он присел на краешек скамьи. Запоздало провел рукой по бруску: высохла краска?

«Кажется, порядок… у нас кругом будет порядок».

Пани Маржена, наверное, приняла происшедшее за особую приязнь майора к игре воодушевленного оркестра. Она сразу присела рядом и, поправив кружева на плечах, с подчеркнутым вниманием стала вслушиваться в краски симфонии.

«На ваше счастье, — подумал Ладейнин, — олифа уже затвердела. Надо все-таки замечать: ремонт повсюду идет полным ходом».

Пан Витезслав музыкой своей не промахнулся, она вполне соответствовала прошлогодним майским событиям. В этом не стоило и сомневаться, вот только боль под ложечкой, поутихнув было, опять начала звучать в своем прихотливом регистре.

Чтобы отвлечься, поставить препон сильному наступу, Валерий принялся вглядываться в оркестрантов.

Ага! Один из скрипачей вместо черного фрака и бабочки поверх белоснежной манишки нарядился в деревенскую кацавейку! Случайно? Нет, просто он приглашенный. Прибыл из соседнего селения, чтобы пополнить музыкальную команду города.

Эге! Не он ли мчал сюда, крича во весь голос и погоняя коня, словно поспешал на пожар?!

Картина вырисовывается однозначная, и говорит она вполне достоверно о вещах, имеющих отношение к недавней войне. Взгляни, майор, вон как раз на ту яму!

Возле скамейки, где ты посиживаешь, она присутствует настолько убедительно… тебе ли, боевому офицеру, не знать, как образуется воронка после взрыва бомбы?

Если были тут какие ямы, пахнувшие тротилом, в первую очередь их засыпали на улицах города. До здешнего сада руки еще не дошли. Не дотянулись в той неотложной степени, чтобы не только отладить парковую архитектуру, обновить лавки под деревьями, но и засеять аккуратной травкой — что любят европейские города — все пространство чинного сада.

Курорт с его оздоровительно бесспорной славой и вековой ухоженностью, видимо, не остался в стороне от боевых действий.

Следы взрывов старательно стираются, это понятно. Но как ни прискорбно это звучит, не миновали потери даже местных музыкантов.

Не все они благополучно остались в живых. И сегодня… кого-то удалось пригласить для участия в оркестровом непростом действе, кому-то не нашлось замены в местечке. Поэтому примчал на выручку деревенский умелец, да?

Не скудна талантами чешская земля, а то, что не успели соответствующим образом обрядить сельскую помощь… ладно, все со временем образуется. Городское сообщество доведет до блеска музыку на свежем воздухе, не так ли?

Ладейнин зашевелился, чувствуя, как благотворно повлиял на организм психологически выверенный ход мирных мыслей.

Покрутил головой, посмотрел сквозь кружево кроны в космические дали бездонного неба. И обратил внимание, как прихотливо обломаны свисающие ветки дерева — будто вам овечьим стригалем ловко выстрижены.

«Не степное Поволжье, чтоб какие стригали здесь расхаживали. И ясно, что не отары в саду прогуливались».

Усмехнулся, глянув туда, где исправно тянул ноту оркестрант в кацавейке. Он ли, а может, и кто другой из сельских умельцев, запасался гибкими веточками вяза не баловства ради — по дотошной хозяйской нужде. Когда битюг тащил повозку с контейнерами, задний борт вовсе не дощатым оказался — плетеным из крепкой лозы. Как скреплялись давней памяти степные короба телег? Плелись короба из гибких веток вяза, и крепления прозывались как раз вязками.

«Примем к сведению, здешние селяне тоже знают толк в вязовых поделках. Вот так поглядишь туда, посмотришь сюда, и обнаружится родное, близкое. То самое, что видится в твоем неотложном мае, уважаемый профессор консерватории».

— Крутите головой, — задумчиво сказала Плицкова. — Куда вы смотрите, хотелось бы знать.

В голосе была констатация факта. И одновременно прозвучал вопрос. Хоть в явь и невысказанный.

— Смотрю по преимуществу туда, где располагается оркестр.

Пани Маржена вздохнула, выказав согласие, соответствующее месту и времени:

— Кто в новом фраке, кто в старом…

— Кто в кацавейке, — добавил Валерий.

— Вы же понимаете. Тут история скорее грустная, чем смешная.

— Разъяснение понимаю и принимаю.

В словах офицера мысль обнаруживалась настолько четкая, что вряд ли кому-нибудь удалось бы догадаться, о чем довелось Ладейнину подумать:

«Черт побери, опять меня прихватило! Вот как раз теперь и не мешало бы повеселить организм. Основательней надо гнать эту проклятую хворобу! Если кацавейку отпускаем погулять, почему не обратить внимание на контрабасиста. Давай, майор, жми себе под ребро. Хоть так, хоть эдак!»

В самом деле, толстяк с красной физиономией, во фраке, чьи лоснящиеся лацканы напоминали присутствующим о вкусе свиных отбывных в кляре, очень живописен.

«Ишь, какие пироги! Да он просто клоун!»

Психологически Валерий поступал правильно. Он отшвыривал, изо всех сил гнал прочь привязчивую боль, и она постепенно отступала.

«Эй, музыкант! У тебя ручки пухленькие, да? Пальцы выглядят короткими? Но еще короче у тебя рукава черного фрака. Манжеты с каждым твоим движением вылезают почти полностью. И почему у тебя такие массивные золотые запонки? Это некрасиво!»

Незаметно для себя он перестал искать смешное. Вроде бы даже начал злиться.

И боль ушла. Словно испугалась неистовости майорского самолечения.

«Музыка звучит другая. Что произошло?» — очнулся, глянул на Маржену вопросительно.

— Играют отрывок из оперы Яначека. Называется она «Катя Кабанова».

Пани Плицкова склонилась к соседу по скамейке, милостиво улыбнулась:

— Вам это должно напомнить кое-что.

Катя? Кабанова? Отрицать не приходится: нечто знакомое проглядывается. Однако никак не удается ухватить за хвост разгадку. Она промелькнула, тут же исчезла, и пришлось Ладейнину с ответной вежливой улыбкой ответить:

— Действительно в имени и фамилии что-то есть. Не пойму лишь, каким эхом доносится. Бывает такое, пани Маржена?

— Бывает. По себе знаю. Ладно, раскрою вам страшную тайну. Опера написана по драме Островского «Гроза». Вспомните Катерину.

У Ладейнина вырвалось:

— Вот ведь! Разумеется, Катя… Кабанова. Не какая-то другая.

— Вас, русских, любят здесь. Не сомневайтесь. Однако вам лично — мой совет. К Мартине лучше не подходите. Я уже подсказала ей, как себя вести. И очень крепко не постеснялась, понятно?

— Зачем же… таким образом?

— Не желаю неприятностей. Вам и нам. Повторяю: понятно?

— У нас в армии говорят: есть!

Он поднялся незамедлительно со скамейки. Пошел прочь, выпрямившись, словно жестокая боль и не гнула его только что. Музыка Яначека продолжала звучать.

Никто из сада больше не уходил.

На местечко из-за гребня Рудных гор надвигался вал черных туч. Слева, над скалистыми вершинами, гремел гром. Справа — к морским северным водам — несла свои быстрые гибкие струи теплая река.

— Люблю грозу в начале мая, — вслух произнес Валерий.

Остановился: это же двусмысленность!

Глаза у него широко раскрылись, он глядел на растущие тучи, морщил лоб. Какая здесь еще черная гроза?

…Взрыв был ужасен. Он поднял в воздух рыжую подстилку под елью, сорвал, швырнул в небо зеленый убор могучего дерева. На Валентину, лежащую возле черного смолистого ствола, спустя пару минут упали комья земли, потом на обескровленно мертвенное, неподвижное лицо, на бессильные плети рук слоем легли зеленые хвоинки. И следом всё было обильно засыпано разодранной в пух желтоватой прелью — легкой, почти невесомой…

«Приду к себе, напишу пару новых писем поисковикам», — думал, тяжело шагая, Ладейнин.

Tags:

Человек на земле

Project:

Parus

Author:

Колесов Борис

Год выпуска:

2018

Выпуск:

Ссылки

Подшивка

Навигация

Родственные проекты:

ХРОНОС

ФОРУМ ХРОНОСА

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

СЛАВЯНСТВО

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

АПСУАРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

МОСКОВИЯ

Борис КОЛЕСОВ Ждущие любовь

WEB-редактор Вячеслав Румянцев