Евгений РАЗУМОВ На ангелов смотрит душа

***

На дачу — навьюченный не «Солнцедаром»,

но: вервием, ботами, новым гвоздем —

идешь ты, и солнце проснулось недаром —

работать пора. Значит, вместе идем.

Туда, где уже появилась редиска,

а скоро потянется к ней огурец.

Туда, где Вселенная — вот она — близко.

А думам о смерти, пожалуй, конец.

Ведь сказано кем-то (еще Достоевским,

еще Иоанном) про то, что зерно

должно умереть на юру деревенском,

чтоб хлебушком стало пшеничным оно.

Пожалуй, затем и придуманы боты

и прочий под небом земной инвентарь,

чтоб что-то осталось потом от работы,

от жизни твоей, как заведено встарь.

А дача?.. Сараишко просто под небом.

Чтоб думать оттуда о той простоте,

которая зернышко делает хлебом,

с которою звезды не тонут в воде.

***

Ю. Бекишеву

«В этом перечне природы где мои стоят калоши,

Юра?..» — Бекишева спросишь в огороде босиком.

Даже пугала не носят больше наши макинтоши.

Под веселой стрекозою. Под веселым мотыльком.

Мы из прошлого из века снова вынесли скамейку

побеседовать, погладить тети Таина кота.

И плевать уже, наверно, нам на ржавую на лейку,

из которой раздается — вроде эха — пустота.

Нам бы шорохи послушать муравьиного масштаба,

из которых прорастают человеческие дни

с этой лейкой, папиросой, колуном, словечком «кабы»,

человеческой слезою (кепкой ты ее смахни)…

Там — наверное, разгадка этой каменной планеты,

где стоит скамейка эта, где присела стрекоза

рядом с Бекишевым Юрой — поглядеть в глаза поэту.

Не смахни ее случайно, кепкой вытерев глаза.

***

Внуку Саше

Всех бронзовых жуков по имени бронзовка —

раз: не переловить, два: незачем. Ага?..

День. Улица. Фонарь. Аптека. Остановка.

Автобус № 7 «Для сердца курага

полезна», — телефон чревовещает. Точка,

откуда горизонт уже не виден, но…

Ведь надо как-то жить. (Считает оболочка

потрепанной души, глядящая в окно.)

Во имя внука?.. «Да», — мне говорит будильник.

И чайник на плите поддакивает: мол,

у Ромы нет отца. Глазами в холодильник

смотрю, смотрю, смотрю… Пилюли. «Простамол».

Я — дедушка? «Ага, ага», — кивает кепка.

«А Саша, Саша где?..» — почти немой вопрос.

«Уехал, — говорит для ползунков прищепка,

для трусиков его. — А может быть, подрос».

А как же мы с котом?.. А паровозик этот?..

Куда ему ползти, забыв радикулит?..

И вообще: ЗАЧЕМ КУДА-ТО ВНУКИ ЕДУТ?!.

Ведь это не карман — болит, болит, болит…

А (думаю) душа, где обитают внуки —

и Саша, и Роман. С пелёночек. Не плачь,

небритая щека!.. Заштопай Роме брюки.

Купи велосипед (или хотя бы мяч).

***

Ближе к осени природа

совпадает с человеком,

у которого не мысли —

тоже листья в голове.

«Накормлю себя сегодня, —

лист кленовый, — чебуреком».

«Почему, — береза это, —

жизнь кончается в траве?..»

А вокруг — шмели и пчелы,

яблоки и то, что вишней

заготовлено в компоте

Марьивановной в саду.

Под скворечником без птицы

я и сам какой-то лишний.

«Это — август, — понимаю, —

что бывает раз в году».

Надо к этому привыкнуть —

шарканью по листопаду,

где когда-то начинались

эти пчелы и шмели,

и смеялась в небо Маша

(хохотала до упаду),

и во мне, наверно, мысли

тоже ландышем цвели.

Надо истоптать ботинки

на периметре природы.

Надо улыбнуться кепке,

что повешена на гвоздь.

Надо убедиться: были

до-потопные народы.

Надо Землю пересыпать —

всю — в кармашек или в горсть.

***

Стрекоза пролетела, а с нею — и лето.

Башмаки не успели поспать на траве.

Всё тащили куда-то. Всё шаркали где-то.

Всё бродили, как мысли в его голове.

Там другая трава обступала босые

очевидно-тела в очевидно-раю.

Это было когда-то, но с ними — впервые.

«Перед кем до сих пор, — он подумал, — стою?..»

Там была пустота с очертанием тела.

Он нагнулся поднять одежонку с травы.

И тогда стрекоза сквозь него пролетела,

а за нею — и лето. И лето, увы.

Он подумал: «А ладаном пахнет ромашка?..»

На вопрос не ответила даже пчела.

Липла к телу последняя в жизни рубашка.

Пустота с очертанием тела была.

***

А.А.

Бросить все и — к черту на кулички!

Или Бог за пазухою ждет?..

Только соль в кармане, только спички,

только хлеб — от костромских щедрот.

Но сначала — дописать рассказец,

где она — последняя — в окне.

Чтоб сбылось. Чтоб светом — для подглазиц,

что слезами омочил во сне.

Но сначала — залатать ботинок

(подвязать хотя бы бечевой).

Вышел к Богу (как бы) как бы инок,

а пришел… юродиво-седой.

Кто-то пальцем у виска покрутит:

Дескать, у Толстого моду взял.

Кто-то скажет: «Что-то скажут люди-т?..»

(Из-под пледов, из-под одеял.)

…Он стоял, и странная улыбка

по седой стекала бороде —

будто в ухе заиграла скрипка

той, что ходит (как бы) по воде.

***

От корки до корки прочту Пастернака.

«Изменится что-то?..» — подумает кепка.

Зевнет возле будки цепная собака.

Чего не хватает?.. Посмертного слепка.

Где лавром утыканы уши, должно быть.

Должно быть, поэта такого-то. «Глупо», —

из зеркала глянет песок или копоть,

которой даны были детские губы.

Когда-то. При жизни еще Пастернака,

в двухтомник которого вдета закладка.

Порви эту кепку, цепная собака!..

Забудь обо мне, огуречная грядка!..

Я тоже копался в земле и Шекспире.

В земле и Шекспире искал я ответы

на то, почему в переполненном мире

должны поселяться еще и поэты.

Они — не отсюда. Им тесно в калошах,

которые топают по перегною.

На ангелов смотрит душа на прохожих.

Молчат. А вчера — говорили со мною.